Текст книги "Легкая корона"

У телефона

После 10 часов вечера у меня начинал трезвонить телефон.

Звонили мои близкие подруги, у которых постоянно случались какие-то драмы, они жаждали поделиться ими со мной. Звонили едва знакомые люди, с которыми я где-то когда-то случайно пересекалась, или даже знакомые знакомых, которым нужно было найти в Москве «своего человека». Звонили потенциальные клиенты в поисках зажигалок со слезоточивым газом. Их я, проверив на благонадежность, перенаправляла к Глебу (после того, как отец запретил мне заниматься этим самой). Звонили представители малоизвестных или, вернее, совсем неизвестных групп, которые хотели, чтобы я послушала их демо-кассеты или пришла на сейшен и потом написала рецензию в любом из тех мест, где я публиковалась. Звонили редакторы разных провинциальных рок-изданий, вдруг во множестве появившихся по всей стране – от более-менее нормальных журналов и газет до листков, исписанных от руки, – которым катастрофически не хватало материалов и которые потому были готовы напечатать все, что выходило из-под моего пера. Наконец, постоянно звонили те, кому нужна была вписка в Москве. Моя точка на Преображенке начинала обрастать легендами.

Не звонил только Громов, а я не звонила ему. Странно, но я не чувствовала по этому поводу никаких отрицательных эмоций. Наоборот, была даже немного рада возникшей паузе. Зато неожиданно объявился Никита.

– Привет, это я. Узнаешь?

– Никита? – Было плохо слышно, но я все равно узнала его голос. – Ты где?

– А я в Крыму. Я очень пьяный и потерялся.

– Я слышу, что ты пьяный.

– Захотел тебе позвонить. У меня был твой телефон.

Нас разъединили. Он сразу перезвонил.

– Тут телефон не работает. Это ничего, что я звоню?

– Конечно, я очень рада.

– Да?

– Да.

Опять разъединилось. На этот раз времени до следующего звонка прошло намного больше.

– Нашел другой аппарат. Так что ты делаешь?

– Сижу дома одна и слушаю музыку.

– И почему ты одна? Я думал, у тебя есть компания.

– Ну, настроение у меня такое – хочется побыть одной.

– И я мешаю твоему уединению?

– Нет, ты не мешаешь.

– А я тут разглядывал твои фотографии и вот решил позвонить.

– Какие фотографии? А я думала, у тебя отняли ту пленку.

– Какую пленку? А, ту на вокзале. Ну, у меня полно пленок. Есть фотки с той стройки, помнишь? – В трубке загудело, нас прервали.

Буквально сразу же раздался звонок.

– Слушай, должно быть так больно? – Это была Пален.

– А? – растерялась я, ожидавшая услышать Никиту.

– Что «а»? Мы с Малышом пытаемся…

– Кто такой Малыш?

– Господи, почему ты такая тупая? Ну Малыш, я тебе его показывала, мы с ним еще в «Октябрь» ходили на фильм.

– А…

– Опять ты акаешь. Ладно. Мы вчера ночью и сегодня весь день пытаемся трахнуться.

– Ого!

– Ничего не «ого»! Мне ужасно больно. Так больно, что я в голос кричу и не даю ему ничего делать. Ему приходится выходить. Должно быть так больно?

– Ну, мне было больно, но не так, чтобы нельзя было терпеть.

– Мы двадцать часов этим занимаемся, и ничего не получается. У меня ощущение, что у него не член, а острый нож и он мне его туда вставляет. Ты себе не представляешь, какой у него огромный…

– Не надо этих подробностей.

Она бросила трубку. Через минуту снова раздался звонок.

– Он стахановец в забое, что ли? Иди домой, не сходи с ума.

– Чего? – это был Никита.

Я запуталась.

– Это я не тебе. Так что?

– Я говорю, отличные фотки вышли, супер. Ой, подожди, тут кто-то хочет отнять у меня аппарат. Секунду. Эй, в чем дело? Я заплатил и буду говорить столько, сколько мне надо… убери руки, я сказал.

Гудки.

Я сидела у телефона как на иголках. Звонок! Схватила трубку:

– Ты же пьяный, не связывайся там ни с кем. Иди домой. Потом созвонимся.

– Как я пойду домой? Надо же довести до конца, а то что это такое? У меня так все сжимается, что он просто физически не может войти. Мы уже все перепробовали. – Это была Пален.

– Ты что, по телефону звонишь? – в трубке послышался удивленный мужской голос.

– Я подруге звоню. Может, она знает, что делать.

– Я сам прекрасно знаю, что делать!!!

Нас разъединили; наверное, он грохнул трубку об телефон. В принципе, я могла понять чувака – кому понравится, когда его девушка звонит прямо из-под него, проконсультироваться с подругой. С другой стороны, я волновалась за Пален. Она так жаждала настоящего большого чувства, что готова была принять за принца на белом коне первого же мужчинку, который скажет ей ласковое слово и подарит цветы. Из-за этого она часто попадала во всякие истории, из которых выходила потрепанная физически и эмоционально. Тем не менее она так до сих пор не потеряла ни девственности, ни веры в Настоящую Любовь.

– Ты не поверишь, какой-то грузин пытался выгнать меня из будки. И выгнал. Он был очень злой. А здесь все телефоны недоделанные. Я скоро возвращаюсь в Москву.

– Никита, слушай, когда приедешь – звони. А сейчас больше не надо, а то тебя побьют. Иди домой, проспись.

– Ладно, я тебе позвоню.

Неожиданно для себя я обрадовалась его звонку. Тогда мы с ним расстались нехорошо. На следующее утро после того, как Громов унес меня у него из-под носа, я не знала, как себя вести. Я надеялась, что Никита рано утречком как-нибудь потихоньку уберется из громовской квартиры – я бы сама так поступила в подобном положении на его месте – и избавит нас обоих от неловкости. Но Никита уходить не стал – наоборот, постоянно попадался мне на пути и смотрел в глаза. Я молча обходила его стороной и вступала в разговор с первым попавшимся человеком. В любом случае мне было не до него, потому что Громов, встав утром, вел себя так, как будто между нами ночью ничего не было. Он вел себя обычно. Когда в комнате были мужчины, он всегда разговаривал только с ними, а меня полностью игнорировал. Если я ожидала, что это изменится, то я глубоко ошибалась. Наконец мне надоело быть предметом мебели, и я решила пойти домой. Громов меня никак не задерживал и попрощался кивком головы, а Никита пристроился идти вместе со мной.

Мы с ним молча шли к метро. Я понятия не имела, что нужно говорить в такой ситуации, он, кажется, тоже.

– Н-да, а ты меня удивила, – наконец прервал он паузу.

Я угрюмо промолчала в ответ.

– Так, ты его девушка. А мной ты решила его подразнить? Поздравляю, кажется, сработало. А мне-то как приятно было.

– Никита, это все не так.

– Он меня сегодня весь день стебал, издевался, как мог. Сказал, что фотографии мои «Гонзо» не нужны, что у них хватает фотографов. А до этого, наоборот, просил фотографировать и говорил, что ему нравится, как я снимаю.

– Ладно, это моя станция, я выхожу, пока. – И я убежала.

Потом мы несколько раз встречались на концертах, но избегали друг друга. Но однажды он ко мне подошел, пьяный в дым, и зажал куда-то в угол.

– Я только что подрался с твоим Громовым. Он мне снимать не дает, типа на его концертах у меня нет допуска. Все, кто хочет, снимают, но не я. И других подговорил против меня, никто не берет мои фотографии. Так я ему говорю: «Пошел ты, ты кто такой, чтобы решать, снимать мне или нет?» – так он меня толкнул и ногой попытался выбить камеру из рук.

– Он пьяный. А когда он пьяный, то становится очень агрессивным.

– Нет, это из-за тебя. Это ты меня подставила.

– Тут не о чем разговаривать, Никита.

С тех пор я его не видела, и вот он звонит. Мне захотелось его увидеть. Я сидела и перебирала в голове варианты возможного развития событий. Опять зазвонил телефон.

– Ну, ты упорный. Я же сказала, не звони больше. Иди домой.

– Бяша, ты пьяная или колес наелась? Чего это ты ко мне в мужском роде? Все получилось! – Это была Пален.

– Что получилось? И почему ты шепчешь? – Крыша у меня уже ехала капитально.

– Он заснул, бедный! Еще бы, 25 часов подряд бился. Я ушла в ванную с телефоном, чтобы его не разбудить. Хотела тебе рассказать.

– Ага, понятно. Ну, поздравляю.

– Слушай, больно было. Я, кажется, даже сознание потеряла от боли. Но Малыш решил, что на этот раз надо все довести до конца и что, может быть, потом у меня боль пройдет. Ой, ужас, сколько крови… Она еще долго будет идти или остановится? У тебя много крови было?

– У меня вообще крови не было.

– Да? А это нормально? Что, вообще не было крови, ни разу? Так бывает? Может быть, у твоего Громова член маленький и поэтому….

– Слушай. Я рада за тебя, но давай не будем обсуждать интимные подробности? Терпеть не могу, когда бабы это делают.

– Да ладно тебе, Бяша. Чего ты такая зажатая?

Следующие несколько дней Пален подробно описывала мне свою необычную сексуальную жизнь. Боль никак не проходила, и занятия любовью были для нее настоящей пыткой. Малыш же оказался каким-то половым гигантом, он мог трахаться по пять раз на дню. Пален решила, что ей нужно пойти к гинекологу. У меня же как раз была задержка. Договорились пойти вместе.

Живешь?

Я была в панике. Что делать? К кому обращаться? Мама периодически выпытывала у меня, занимаюсь ли я сексом, я яростно отбрехивалась. Как-то раз я попыталась намекнуть ей, что я уже взрослая и мне не помешал бы совет старшей и опытной женщины, но мама впала в истерику, принялась рыдать и оплакивать меня, будто я умерла. Пришлось дать задний ход и в очередной раз уверить маму в моей полнейшей невинности.

По Марининым рассказам я поняла, что наша районная женская консультация является филиалом гестапо, и идти туда категорически не хотела. У Пален был блат в платной консультации, туда мы и направились.

В консультации к нам сразу отнеслись как к правонарушительницам и проституткам. Прежде всего нас разделили, и Пален увели, как под конвоем. Я осталась совершенно одна в руках очень недружелюбно настроенных суровых женщин непонятного возраста. Меня завели в кабинет – белые стены, окна с решетками, на процедурных столах разложены инструменты, которые ассоциировались у меня только с самыми жестокими пытками. Посреди комнаты стояло гинекологическое кресло. Такое же кресло стояло в кабинете гинекологии и акушерства, когда я училась в медучилище. И мы, и наши мальчики в особенности часто залезали на него в одежде и ржали как сумасшедшие. Но сейчас мне было не до смеха. «Зря я сюда пришла. Надо уносить ноги», – думала я, но было уже поздно. Передо мной за столом сидела тетка в белом халате, глядевшая на меня с ненавистью и презрением. За спиной стояла другая тетка, тоже в халате, с тем же выражением лица. Убежать было нельзя.

– Имя, фамилия.

– Алиса Бялая.

– Так, Белая, сколько лет тебе?

– Восемнадцать.

– Замужем?

– Нет.

– Живешь?

– Э, в каком смысле?

– Половой жизнью живешь?

– Да.

– Сколько?

– Несколько месяцев.

– Сколько партнеров?

– Один.

Все это время она, не поднимая на меня глаз, писала в медицинскую карточку, но тут пронзила меня таким взглядом, что я тут же сказала:

– Два.

Она продолжала смотреть, но мне нечего больше было сказать. Она мотнула головой сестре за моей спиной.

– Валя, реакцию Вассермана и мазок.

– Не надо мне Вассермана! У меня нет сифилиса! У меня задержка, посмотрите меня, и все.

Но Валя отвела меня в смежный кабинет, поменьше, похожий на процедурную.

– Что тебе нужно, ты дома рассказывай. А здесь мы решаем.

– Я очень боюсь уколов.

– Боялась бы, не шлялась бы, – философски ответила Валя и ткнула меня иголкой в локтевой сгиб. В вену она не попала, я взвыла от боли. С третьей попытки она наконец взяла у меня кровь. На руке расплывалась огромная гематома.

– Раздевайся. Сейчас возьмем мазок на гонорею. Все снимай, лифчик можешь оставить.

Когда она закончила с мазком, то препроводила меня, полностью голую, в кабинет к врачу. Та приказала:

– Залезай на кресло. Ноги на поручни.

«Господи, ну зачем, зачем я занималась сексом? Сидела бы себе дома, читала бы книги, смотрела телевизор, тогда не пришлось бы всходить на этот эшафот».

Врачица взяла со стола орудие пытки, огромное, металлическое, ужасное. Я задрожала.

– Ну, куда поползла? Двигайся вниз, ко мне. Чего ты так боишься? Ведь ты не девушка уже, тебе бояться нечего. Зеркало не больше, чем эрегированный мужской орган.

И она всадила мне по самую рукоятку. Боль была адская. Из меня хлынула кровь. Просто поток крови.

– Слезай. Кровь сейчас остановится.

Я стояла и смотрела, как из меня выливается кровь; на полу образовалась целая лужа. Больше всего я боялась, что они сейчас заставят меня помыть за собой пол.

– Возьми бумагу, вытрись. Ты не беременная. Я вообще сомневаюсь, что ты сможешь когда-нибудь забеременеть. У тебя огромная эрозия. Но если тебе все-таки повезет и ты забеременеешь, аборт не делай ни в коем случае – останешься бесплодной на всю жизнь. Иди, одевайся. Через две недели придешь за результатами анализов.

Когда мы встретились с Пален у кассы – за это удовольствие надо было заплатить, и немалые деньги, – она была очень грустна. Выяснилось, что и у нее эрозия и она тоже никогда не забеременеет. Про ее проблему ничего не сказали. Мы решили, что к гинекологу теперь пойдем только вперед ногами и в белых тапочках.

Аристократы

Пален мечтала быть как все – тихой серой незаметной мышкой, но что бы она ни делала, все получалось вопреки правилам и дебильным ограничениям, из-за чего она довольно часто попадала в самые разные передряги. Она неизменно привлекала к себе внимание правоохранительных органов, несмотря на то что всегда была одета вполне традиционно: в черную водолазку, ворот которой она натягивала на подбородок, юбку, черное вельветовое пальто, наглухо застегнутое на все пуговицы, и, в зависимости от сезона, босоножки или сапоги. Пален была потрясающе красива – что-то среднее между Софи Лорен и Брижит Бардо, но красоты своей не понимала и стеснялась себя ужасно. Было в ней, однако, нечто – может быть, большой рот и полные, чувственные губы, – что действовало на всех этих ментов, контролеров, вахтеров и дворников как красная тряпка на быка.

Отец Пален, хоть и был потомком графского рода и чисто русским человеком, вел себя как настоящий восточный деспот. Если бы он мог укутать дочь в паранджу и запереть дома, то, несомненно, так бы и поступил. Но и без того отец старался отслеживать каждый ее шаг, постоянно подозревая в нарушении кодекса девичьей чести. Он почти никуда ее не отпускал, Пален должна была приходить домой в строго определенное время, и не дай ей бог опоздать на пятнадцать минут!

К телефону всегда подходил только он. И если его не устраивал звонящий, что случалось со всеми особями мужского пола, дочь к телефону он просто не подзывал. Если же Пален удавалось схватить трубку первой, когда отец был, например, в туалете, тот все равно брал трубку параллельного аппарата и, если слышал мужской голос, орал: «Не смейте никогда сюда звонить!» – а затем устраивал дочери сцену.

Рядом с Пален мне не нужно было ничего делать, не надо было пытаться устроить себе и другим праздник – вокруг нее пространство само заворачивалось в совершенно невероятные зигзаги. Любой, даже самый невинный, совместный выход был походом в неизведанное.

Когда в Москве запретили концерты «Звуков Му», у нас с Пален начался настоящий абстинентный синдром – нас отлучили от Мамонова. Я узнала, что «Звуки» будут выступать в Питере, и мы решили ехать за ними и прорываться на концерт. Это было примерно за год до того, как я стала активно тусоваться и обросла связями, тогда я еще никого в Питере не знала.

Я сидела у Марины с Глебом и ныла, что безумно хочу поехать в Питер на концерт Мамонова, но мне некуда вписаться.

Глеб, в отличие от меня, был стремителен в принятии решений и моментально переходил от слов к делу. Вот и сейчас, пока я расписывала Марине, насколько крут и неподражаем Мамоныч и как было бы неописуемо прекрасно поехать за ним в другие города, Глеб взял телефон и начал кому-то звонить.

– Данила? Привет! Узнаешь меня? – Глеб подавал нам знаки, чтобы мы заткнулись и слушали. Что мы и сделали.

– Как дела? А, что? Подал заявление о вступлении в общество «Память»? Ха-ха! – Глеб начал ржать удачной шутке. В то время только ленивый не стебался над «Памятью». – Слушай, моя подруга очень хорошая хочет приехать на пару дней в Питер. Она может остановиться у вас? Ну, отлично. Алиса, так когда там у Мамонова концерт, ты говоришь?

– 22-го, кажется, – опешила я от неожиданности.

– Значит, она где-то числа 21—22-го приедет. Ну, еще созвонимся, бывай. – Глеб повернулся ко мне. – Ну что, Бялая, поняла, как дела делают? «Негде жить…» Данила – мой армейский друг, классный парень. Мы с ним были не разлей вода, он для меня все сделает, я его от дедов отбил. Кстати, потомок князей Разумовских. У него вся семья – кто расстрелян, кто по лагерям сидел. Он мне рассказывал, что его мать, сама графиня Шувалова, сдает комнату туристам.

Приехали в Питер на Московский вокзал. По Невскому проспекту до Казанского собора решили идти пешком, благо вещей у нас с собой не было. По дороге Пален рассматривала окрестности, я же в основном пялилась на людей – выискивала неформалов, кто как прикинут, так ли они круты в Питере, как это считается. Встречая такого же, как я, одиночку-фрика посреди серой толпы, я чувствовала какую-то особую связь; мы дружески кивали друг другу, и между нами протягивались ниточки тепла и симпатии, пусть даже на те несколько мгновений, пока толпа не разносила нас в разные стороны.

Зашли в Казанский собор и пошли на «вписку».

Дверь нам открыла богемного вида дама в халате и с «беломориной» в руке. Аристократически вальяжно пригласила нас в гостиную, где стоял настоящий концертный рояль. Отсутствие у хозяйки половины зубов и распущенные пегие волосы только усиливали впечатление некоей избранности. «Вот она, настоящая петербургская интеллигенция», – с замиранием сердца подумала я.

– Мы от Глеба из Москвы. Он друг Данилы и звонил по нашему поводу, – начала я заготовленную приветственную речь.

– Да, да, Даня мне говорил, – перебила она. – Что читаете? – это был ее первый вопрос, мы даже не успели присесть с дороги.

Я начала что-то бормотать о Достоевском и Белом, но она отмахнулась от меня и подняла с пола журналы.

– «Наш Современник»! Вот, что надо читать. Вы читали последний номер?

Я подумала, что она шутит, но она была каменно серьезна и тут же стала зачитывать из редакционной статьи что-то невыносимо почвенное. Вела себя совсем не по-московски – не позвала гостей на кухню, не предложила чаю.

Тут Пален, которая до сих пор стояла молча раскрыв рот, схватила меня за руку, с силой потянула за собой и, извинившись на ходу, типа «нам надо срочно, по делу», выскочила на лестницу и далее, не останавливаясь, на улицу. Там она еще какое-то время тащила меня за собой, пока я наконец не вырвалась и не потребовала объяснений.

– Она же какая-то бомжиха! Ты видела? У нее зубов нет! И она курит «Беломор»! Она – уголовница, говорю тебе. Мы у такой жить не можем! – скороговоркой, раскрыв на меня свои огромные глазища и выставив вперед ладошку, проговорила Пален.

– Темная ты. Зубов нет и «Беломор» – главные признаки питерской старой гвардии, мотались, значит, по ссылкам и лагерям и все такое.

На нее мои слова не произвели ни малейшего впечатления.

– Да, а почему она под халатом абсолютно голая? Каждый раз, когда она разводит руками, у нее все, блин, видно. Я в Питер не за тем приехала, чтобы смотреть на ее обвислые сиськи и седой лобок. – Пален, как медичка, была склонна к натурализму.

– Насчет сиси и писи не знаю, но она совсем больная на голову. Ты поняла, что она грозилась Рыбакова вместе с его «Детьми Арбата» то ли расстрелять, то ли утопить в унитазе?

Мы решили, что черт с ней, с графиней, и пошли тусоваться по Питеру. Зашли на Рубинштейна, 13, где был расположен знаменитый питерский рок-клуб. В глубине души мы надеялись увидеть там кого-нибудь из своих кумиров, но никого, кроме таких же тусовщиков, как мы, там не было. Зато нам рассказали, где будет концерт Мамонова, и вообще поделились с нами последними новостями.

Концерт в каком-то очередном ДК мало отличался от московских выступлений «Звуков Му». Хотя питерская публика была намного больше, чем московская, избалована рок-выступлениями, но даже их вставило. Посреди концерта какой-то совершенно ошпаренный металлист, который попал сюда явно по ошибке, на дикой скорости прорубил себе дорогу в толпе и пробился прямо к сцене. Вжик! – он зубами вытянул шнурок из мамоновского ботинка. Пока Мамонов от изумления замер на месте, металлист вцепился зубами во второй шнурок, вытащил и его, после чего со своими трофеями в зубах растворился в толпе. Петя скинул ботинки и продолжил танцевать в одних носках. Один ботинок оказался прямо передо мной, и я утянула его со сцены. Второй исчез так же мгновенно. Когда концерт закончился я решила, что надо вернуть Мамонычу его обувь, тем более что это был повод познакомиться с ним поближе, мы с Пален залезли на сцену и двинулись за кулисы. Но тут дорогу нам загородил басист «Звуков Му». Из-за черной бороды лопатой он походил на Карабаса Барабаса.

– Вы куда, девушки?

– Вот, я нашла Петин ботинок, хочу ему отдать, – сказала я с гордостью.

– О, хорошо, а то опять оставили Петра Алексеевича без обуви. Давайте мне.

– Нет, – я прижала ботинок к себе, – я сама отдам. Лично Пете в руки.

– Он сейчас устал, у него нет сил и времени на общение с поклонницами, – строго сказал Карабас Барабас. – Кстати, а второй ботинок тоже у вас?

– Нет, второй ботинок кто-то другой унес.

– Ну а зачем ему только один? Не хотите мне давать, так и идите себе. Оставьте себе на память.

В общем, вредный оказался мужик, не пустил нас к Мамонову. Когда мы вышли последними из ДК, я с ботинком в руках, весь народ был уже значительно впереди нас.

– Какого черта мне нужен этот ботинок? Я его просто так унесла, чтобы этому Карабасу не отдать, – сказала я и замахнулась, чтобы выбросить ботинок куда подальше, но Пален схватила меня за руку.

– Подожди, я возьму. Мне он нужен. Слушай, положи к себе в рюкзак, а то у меня места в сумке нет.

Ее сумка вечно была набита несколькими килограммами косметики, щетками, расческами и всяким другим хламом.

– Вот еще! Я не буду класть в свой рюкзак чей-то чужой старый вонючий ботинок.

– Ладно! Тогда я к себе положу, а ты возьми у меня что-нибудь.

Пока мы там же, у выхода, перекладывали вещи из сумки в сумку, на площадь перед ДК выехал синий микроавтобус, как раз за спины идущим к метро зрителям. Из автобуса выскочили мужчины, и хотя они были не в форме, а в цивильной одежде, по их выправке и фигурам сразу было видно, что это менты или даже омоновцы. В руках они держали резиновые дубинки. Рассыпавшись по площади они начали избивать дубинками ничего не подозревавших людей. Народ побежал в разные стороны, но все пути отхода были перекрыты налетчиками. Кого-то менты отлавливали и, заломив руки, вели в автобус. Мы с Пален в ужасе ломанулись назад в ДК, но двери уже заперли, и мы не могли войти.

– Пустите, пустите! Откройте дверь, пожалуйста! – завопила Пален, колотя кулаками по закрытой двери.

Дверь, конечно, никто не открыл, а вот нас заметили. В нашу сторону, вверх по лестнице, двинулся молодчик с дубинкой. Делать нечего: надо было или получать дубинкой по голове и потом, может быть, провести ночь в отделении, или прыгать с площадки перед входом в ДК вниз. Там было невысоко – до земли метра два. Я прыгнула первая, Пален немного задержалась, и мент успел схватить ее за сумку. Пален рванулась вперед, ремешок сумки порвался, и мент остался с сумкой в руках, в то время как мы с Пален со всех ног побежали куда-то за угол. Бежали мы довольно долго, пока не выбились из сил. Никто нас не преследовал, акция была скорее показательной – главное было – попугать, а не доставить всех подряд в отделение. Девушки относительно приличного вида были им, наверное, не нужны.

– Да, вот кому достался в результате Петин ботинок, – сказала Пален, отдуваясь, когда мы наконец остановились перевести дыхание.

– Он, наверное, сильно удивится, когда откроет сумку, а там ничего нет, кроме одного ботинка.

– Там еще лак для волос.

Пока мы выбирались из совершенно неизвестного нам места в незнакомом городе, пока добирались до центра, прошло много времени. Мы вернулись в квартиру у Казанского собора довольно поздно. Я надеялась, что графиня будет уже спать, но не тут-то было. Увидев нас, она что-то забормотала о чистоте русской крови, и Пален, не въехав, что графиня говорит обо мне и мне подобных, бросилась на амбразуру.

– Зря вы так говорите. Мамонов – чисто русский человек. Что же, по-вашему, нельзя петь рок и быть русским? Я вообще считаю, какой ты русский, если не любишь рок! Да, Бяша? Вот Алиса у нас рок-журналист, пишет в «Юности», она вам сейчас все изложит квалифицированно.

Судя по реакции графини, «Юность» входила в число изданий, подлежащих, по ее мнению, сожжению вместе со всей редакцией. Она бросила на меня испепеляющий взгляд, вцепилась в Пален и потащила ее на кухню, где зашлась в таком почвенническом монологе, что стало понятно – у графини не все дома и спорить с ней бесполезно. Один мой вид возбудил в ней такую ненависть, что фонтан ее красноречия не иссякал несколько часов подряд. Когда они заспорили о рок-музыке и масонстве, я почла за лучшее отползти в отведенный нам угол – выяснилось, что нам сдали не комнату, а именно угол, две раскладушки в огромной гостиной, где стоял рояль, – а Пален приняла огонь на себя. Часа в два ночи раздался стук в дверь, это пришел Данила. Я вышла его встретить, все-таки он был другом Глеба.

Он был заметно взволнован и преисполнен торжественности.

– Мама! Сегодня очень важный для меня день. Я вступил в общество «Память».

Графиня молча, медленно подошла к нему, троекратно облобызала и перекрестила. Потом отстранилась и посмотрела на него сквозь выступившие на глазах слезы.

– В добрый час, сын!

Взявшись за руки, они ушли на кухню, даже не взглянув на нас.

– Эта твоя родственница совсем сумасшедшая, – сказала мне Пален, когда мы улеглись друг напротив друга на своих скрипучих раскладушках.

– Кто моя родственница? Графиня Шувалова?

– Ну да, эта тетка. По ней дурдом плачет. И по ее сынку тоже. Они тебе кто?

– Ты совсем больная, да? Они – черносотенцы! Как они могут быть моими родственниками? Я же еврейка. Она тебе два часа втирала, что всех евреев надо в принудительном порядке выслать из России, а тех, кто нарушит приказ, – уничтожать физически.

– А… А то я немного удивилась, когда она об этом заговорила. Но, в принципе, она много дельных вещей сказала, не про евреев, конечно. А вот про Горбачева там…

– Ой, прошу тебя, замолчи. Я даже слышать не хочу.

– А как ты думаешь, этот ее сын – он прикалывался или на полном серьезе вступил в «Память»? – через некоторое время спросила Пален.

– Не знаю. Глеб расписывал его как классного парня, они в армии были не разлей вода. А тут «Память»… Но непохоже было, что он шутит.

– Ох, Бяша, Бяша, ну почему когда я с тобой, то вечно вляпываюсь сама знаешь во что? Что ты за человек?

– Это ты вляпываешься? Это я с тобой не знаю, как живой остаться – то дубинкой по голове получишь, а то придут ночью члены общества «Память» и зарежут нас во сне.

– Точно. Давай будем спать по очереди, одна спит, другая дежурит.

– Давай. Ты первая, – перебила я ее с раздражением и уткнулась головой в подушку.

На следующее утро я проснулась от грохота фортепианного арпеджио, аккорды сыпались на меня, как клопы с потолка. Продрав глаза, я увидела, что графиня, в своем халате и с «Беломором» в зубах, сидит за роялем и играет. Рядом со мной восстала со своей скрипучей раскладушки испуганная Пален.

– Проснулись? Пора вставать. Скоро ко мне придет ученица, – благосклонно сказала графиня.

Мы быстренько собрали манатки и вылетели оттуда пулей. Уходя, столкнулись в коридоре с ученицей, славной дщерью Сиона.

«Ага, а еврейскими денежками она не брезгует. Да и с меня плату за ночлег сгребла, не поморщилась. Идеи, они, конечно, идеями, но ведь и есть тоже хочется».

А концерты в Питере «Звукам Му» запретили, и мы в тот же вечер уехали в Москву.