Текст книги "Легкая корона"

– Ты меня пугаешь.

– Конечно, я не сумасшедший, вот так с бухты-барахты жениться. Ты мне нравишься, но это не любовь с первого взгляда, я в такие глупости не верю.

– Ну, еще бы, ты же зубной техник, а вы люди практического склада.

– Правильно, – он моей иронии не понял. – Я бы начал за тобой ухаживать и все такое, но у меня нет времени. Мы с мамой уезжаем в Израиль, и я хочу жениться на хорошей девушке здесь, чтобы там мы вместе строили новую жизнь.

– О, вы уже оформили документы? – заинтересовалась я.

Сколько я себя помню, тема отъезда обсуждалась в нашей семье постоянно. Многие родительские друзья уехали, и еще больше знакомых мечтали уехать. Но наша семья крепко держалась корней и все не двигалась с места. Да, Америка манила родителей, как новая неизведанная земля бесконечных возможностей, где сбудутся все их мечты. Но они боялись, сомневались: бабушка и дедушка не хотели ехать ни за что, а мама не хотела их бросать, Софа утверждала, что умрет в самолете от сердечного приступа во время перелета…

– Получили вызов недавно. Но я хочу все сделать как можно быстрее. Ты посмотри вокруг. Здесь нельзя жить, нельзя растить детей. Ты ребенка не можешь выпустить одного на улицу, будешь бояться, что он живым не вернется домой. Мне надоело жить в постоянном страхе. Сейчас я думал, нас зарежут просто потому, что мы хотели ночью сходить в ресторан. Что такого ужасного в этом желании, почему я не могу себе его позволить?

– Да ты меня не агитируй, я вовсе не осуждаю тех, кто уезжает. Каждый имеет право жить, где хочет.

– А ты не хочешь уехать отсюда?

– Ну, я пока не определилась. Здесь сейчас забавно, все движется, все меняется, интересно посмотреть, чем это кончится.

– Ничего интересного, кончится тем, что будет только хуже. Так всегда в России. Ты послушай. Я – парень нормальный, трудолюбивый, и у меня хорошая специальность. Это я пока не старался зарабатывать много, потому что нам с мамой хватало, а я нежадный. Но для семьи, для детей я буду жилы рвать. И я не какой-то там бабник, мне этого не надо. Со мной надежно и спокойно. Ты за мной будешь как за каменной стеной.

Мы стояли у обочины, где-то у черта на куличиках. «Господи, ну как меня сюда занесло? – с тоской думала я. – Как теперь выпутаться?»

– Толя, во-первых, спасибо. Я тронута, честно. Но я все-таки должна все взвесить, поговорить с родителями, правильно?

– Да-да, конечно. Я очень хочу познакомиться с твоими родителями.

– Тогда давай так. Сейчас ты отвези меня домой, потому что у меня глаза слипаются и язык уже не шевелится. А потом мы созвонимся и обо всем договоримся.

– Но в принципе ты согласна?

– Ну, я, в принципе вообще, не против института брака.

Он посмотрел на меня с сомнением, но я больше не могла продолжать этот разговор и притворилась изнемогающей от усталости. Я откинула голову и закрыла глаза. Он развернулся и поехал в сторону центра. По дороге он продолжал расписывать наше счастливое будущее в Израиле, и я периодически поддакивала, не раскрывая глаз. Я дала ему неправильный номер телефона и неправильный адрес, довольно далеко от дома, чтобы он не смог меня найти.

Выйдя из машины, я помахала ему на прощанье и с замиранием сердца вошла в первый же попавшийся подъезд. На мое счастье, дверь была без кода. В этом чужом подъезде я просидела, наверное, минут двадцать, пока около пяти часов утра мимо меня не прошла женщина с бидоном в руках. Она посмотрела на меня таким уничтожающим взглядом, что я решила, что надо срочно отсюда убираться. На мое счастье, я довольно быстро поймала частника и без дальнейших приключений приехала домой.

Пятидневка

Я крепко держусь двумя руками за подушку и болтаю ногами в воздухе.

Во время тихого часа я, вместо того чтобы спать, дралась подушками с Фантомасом, моим лучшим другом. Как раз когда я занесла подушку высоко над головой, чтобы с большого замаха окончательно его добить, я вдруг почувствовала, что ноги мои отрываются от кровати и я взмываю в воздух.

Оказывается, пока мы с ним самозабвенно обменивались ударами, в спальню вошла воспитательница и тихонечко подобралась к нам.

О-па – и я уже болтаю ногами в воздухе, крепко вцепившись в подушку! Так она меня и вынесла из спальни, отнесла в туалет.

– Вот, постой здесь и подумай, как надо себя вести во время тихого часа.

Кроме дневного сна у меня была проблема с едой. Есть я не хотела. Ничего. Даже сладкое, даже шоколад и мороженое. Взрослые же, наоборот, постоянно пытались меня накормить. Это была вялотекущая война, которая временами неожиданно принимала ожесточенный характер, и стороны приступали к активным действиям. Иногда я отказывалась от еды три или четыре дня подряд, чем доводила своего деда до сердечных приступов. Мама, бабушка и дедушка бегали за мной по всей квартире, пока не загоняли в угол, и там, окружив меня плотным кольцом, запихивали мне в рот нечто, по их словам, бывшее моим любимым блюдом. Эта вакханалия закончилась, когда меня года в три отдали на пятидневку. Мой садик был ведомственным и принадлежал трамвайному депо. Он был известен своей кухней, детей там просто откармливали, как на убой. Меня удалось пристроить туда по большому блату через дальнего родственника, мужа бабушкиной племянницы, который работал в ЦК партии.

Я была слишком худенькой и портила общую картину счастливого советского детства, резко выделяясь среди прочих питомцев садика. Как ни торопилась я поскорее съесть суп, вся группа заканчивала есть первое намного раньше меня. В наказание за такую медлительность мне вечно клали второе в еще не доеденный суп. Такое блюдо я, конечно, есть не хотела и ковыряла противную массу ложкой до тех пор, пока тарелки не забирали и не давали компот. Набрать вес и обрести радующие глаз округлые формы я, таким образом, не могла. Воспитательница Валентина, большая, дородная бабища, в тот злополучный день решила наконец-то научить меня дисциплине. Когда мне бухнули пюре и котлеты в недоеденный овощной суп и я перестала есть, она встала надо мной и грозно скрестила руки на груди.

– Ешь! – сказала она таким страшным голосом, что сердце у меня ушло в пятки. Я попробовала запихнуть в себя кусок котлеты, но от ужаса и стыда – все дети смотрели на меня – только подавилась.

– Вот что, мне это надоело! Все едят как люди, одна ты выпендриваешься!

Она дернула меня за руку, с силой подняла со стула и сунула мне мою полную тарелку.

– Противно смотреть, как ты ешь! Иди в туалет и ешь там, как свинья! Таким, как ты, – место в туалете!

Она подтолкнула меня в спину, и я двинулась к туалету, держа тарелку двумя руками. Она шла следом. Войдя в туалет, я посмотрела на нее, не зная, что делать дальше.

– Ешь. Тебе ложка не нужна, свиньи обходятся без ложек и вилок. И чтобы съела все до конца!

Вокруг были только белые кафельные стены, белые умывальники и маленькие зеркала над ними, покрытые паутиной трещин. Сбоку в отдельных кабинках белели унитазы. Она стояла и наблюдала за мной. Я не могла заставить себя посмотреть ей в глаза, все, что я видела, – это большое, красное от злости лицо и вздувшиеся вены на такой же красной шее. Каким-то образом внутри себя я знала, что, если заплачу, попрошу прощения и пообещаю в следующий раз есть нормально, она выпустит меня отсюда. Но я не хотела просить у нее прощенья. Прощенья просят только у тех, кого любят, ее же я ненавидела. Я опустила голову в тарелку и стала есть то, что можно было съесть без помощи рук: разваренные разбухшие овощи, тефтели. Ее передернуло.

– Смотри, если хоть одна капля упадет на пол, ты потом языком весь туалет вылизывать будешь!

Она вышла, и я осталась одна. Зажмурившись, я представила себе, как буду языком, квадратик за квадратиком, вылизывать кафельный пол. Слезы лились из глаз, и я перестала различать зеркала и умывальники перед собой. Перехватив одной рукой тарелку, другой я стала выгребать из тарелки перловку и жидкую массу, в которое превратилось смешанное с супом пюре. У еды был соленый вкус слез. На дне тарелки осталась только жижа. Я выпила ее через край и с ужасом поняла, что часть вылилась на пол. Приготовившись к худшему, я оглянулась, но увидела в открытую дверь, что в столовой уже никого нет, все ушли во двор гулять. Поставив тарелку на край умывальника, я взяла туалетную бумагу и вытерла ею пятно. На всякий случай помыла тарелку и лицо и, сев на унитаз, стала ждать, когда кто-нибудь придет и выпустит меня из туалета.

Когда меня вывели гулять к остальным, все вели себя так, будто ничего не случилось. Я смотрела на детей, на Валентину, на знакомый двор – и не узнавала. Мне казалось, что все они правильные и на своем месте, что все вокруг принадлежит им: сад, горка, избушка, голубое небо и деревья, даже солнце, лившее на меня свой теплый свет, были не моими, а их.

Белый кролик

Как в детстве, я чувствовала, что, если пролью хотя бы каплю чувства, Громов заставит меня вылизать все унитазы на свете. Я зависла в воздухе, ухватившись за воображаемую подушку, не зная, куда собирается отнести меня мой строгий воспитатель.

Несколько дней после нашего неудачного похода в кино я провела у телефона. То и дело снимала трубку, чтобы позвонить первой, и бросала ее назад, так и не набрав номера. В конце концов меня это так измотало, что я вырвала провод из розетки и пошла спать.

– Тебя к телефону, – мама принесла аппарат в мою комнату.

– Я же отключила телефон, – со сна я не очень хорошо соображала.

– А я его включила назад. Что, теперь всей семье сидеть без телефона? – она сунула трубку мне в руку и вышла из комнаты.

– Ну, и что это значит? – с вызовом спросил меня Громов.

– Что «что значит»?

– Не строй из себя целку, ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Куда ты срыла?

– По-моему, срыла не я, а ты.

– Нет, ты. Я тебя позвал на фильм, а ты с делано гордым видом повернулась и ушла. Между прочим, тебя там видели ночью.

– У меня были билеты, и я позвала подругу. Фильм был просто потрясный. Так ты там был?

– Нет, я там не был, я поехал домой и просидел целый вечер у телефона, думал, что ты позвонишь. Я тебе рассказал про этот фильм, сказал, что хочу пойти, а ты позвала подругу?

– Ты странный, Сережа. Я вообще, собственно, не знаю, зачем с тобой разговариваю.

– А в чем дело?

– Ты на самом деле не понимаешь или прикидываешься?

– Нет, ничего не понимаю. Думаю, что у тебя менструация и как следствие девичья обидчивость зашкаливает.

– Ладно, я объясню, хотя уверена, что ты все понимаешь. Просто хочешь, чтобы я вслух произнесла.

– Вот блин!

– Мы решили пойти вместе на Бергмана. Вдвоем. Ты притащил Эрнеста.

– Он прицепился, когда я ему сказал, что мы идем на «Змеиное яйцо». Он всю жизнь мечтал этот фильм посмотреть.

– Ладно, мало того, что ты его привел, так ты еще и забрал у меня билет, кинул меня одну, а сам пошел смотреть фильм с ним.

– Я тебя не бросал одну, ты была с отцом. Ежу понятно, что у твоего отца хватит денег, чтобы купить билет у перекупщика или заплатить контролерше и провести дочь на сеанс. Что он и сделал. Ты же в результате фильм-то видела. Так в чем проблема, не пойму!

– Я была не с отцом! Я была с тобой! Я с тобой пришла, а отец оказался там случайно.

– Да какая разница! Главное, он тебя провел, а если бы я оставил Эрнеста и пошел с тобой, то он бы уже билет не купил.

– Да мне срать на этого Шустова!

– Не будь такой вульгарной. Тебе, может, и срать, как ты выражаешься, а мне – нет. Эрнест – мой лучший друг. У него очень тяжелый период в жизни, очень. Он расстался с любимой женщиной и очень страдает. Он несколько раз пытался покончить с собой. Он и так обиделся на меня, что я поехал в Питер с тобой, а его бросил. Если бы мы с тобой пошли в кино без него, он бы мне не простил. Это мужская дружба – тебе не понять.

– Да, это точно. Где уж мне! Меня выставить на посмешище – это пожалуйста, а его, такого ранимого, обидеть – ну не дай бог.

– А ты считаешь, что я должен пожертвовать своим другом, которого знаю сто лет, ради тебя, с которой я знаком несколько месяцев?

Я бросила трубку. Он сразу же перезвонил.

– Давай сходим на Вендерса. Новый его фильм – «Небо над Берлином», говорят, абсолютно гениальное кино.

Я молчала.

– У него есть такой старый фильм, «Алиса в городах» называется. Очень поэтичный. Видела?

– Нет.

– Надо посмотреть. Ты чем-то похожа на ту Алису.

– А про что там?

– Ну что я буду тебе пересказывать, тем более это Вендерс, его словами не передашь. Посмотри, а то пока ты этот фильм не видела, считай, что еще не родилась. И у Скорсезе есть фильм – «Алиса здесь больше не живет». Не видела, конечно?

– Нет.

– Там тоже Алиса все время тусуется и исчезает. Такая вот природа у вас, у Алис.

– Я никуда не исчезаю, Сережа. Я здесь.

– Ну, значит, в шесть на нашем месте, – и повесил трубку.

Когда мы встретились, он был преисполнен таинственности.

– Хочу показать тебе одно место. – И все, больше из него ничего вытащить не удалось.

Мы приехали на «Библиотеку имени Ленина» и пошли в сторону старого здания Университета на Моховой. Свернули в переулок. Громов остановился над люком в асфальте.

– Так, кажется, здесь, – он нагнулся и попытался сдвинуть крышку люка. Та не поддалась. – Ага, значит, следующий.

Он прошел вперед по переулку, глядя себе под ноги. Перед следующим люком он сел на корточки и оглянулся на меня.

– Думаю, этот.

Я понятия не имела, о чем он говорит. На этот раз он довольно легко отодвинул крышку люка и заглянул вниз.

– Точно, здесь. Ну, полезли, – Громов отодвинул крышку еще немного.

– Давай ты первая, а я следом. Нужно будет потом задвинуть крышку назад, а она тяжелая, у тебя сил не хватит.

– Это что, ролевая игра «Дети подземелья»? Никуда я не полезу. Я еще не совсем спятила по канализационным люкам тусоваться. Я не копрофилка, знаешь ли.

– Вот дура! Это не канализация. Это подземный ход в одно интересное место. Здесь есть лестница, посмотри сама. Да нагнись же, не бойся.

Он с силой пригнул меня к люку, я заглянула в провал – кромешная темнота, не видно ничего.

– Вот ступеньки, видишь?

– Вот эти тоненькие полосочки в отвесной стене?

– Они крепкие, вбиты намертво. Надо будет спуститься вниз, там будет довольно длинный ход типа узкого коридора, а потом мы попадем туда, куда, собственно, хотим попасть.

– А что это вообще такое? – мне было страшно и любопытно одновременно. Лезть вниз, в полную неизвестность, ужасно не хотелось.

– Ну, считай, что ты – Алиса, а я – Белый кролик, и ты лезешь за мной в тайный лаз.

– Ага, но она-то как раз упала.

– Но попала в Страну чудес.

И мы, не сговариваясь, запели из Jefferson Airplane – White Rabbit (Белый кролик):

 
Go ask Alice, when she’s ten feet tall
And if you go chasing rabbits, and you know you’re going to fall
(Иди спроси Алису, она ростом с десять футов.
И если ты будешь гоняться за кроликами, знай, что упадешь.)
 

– О'кей, раз ты такая трусливая, я полезу первым, а ты за мной. Потом как-то вместе попытаемся закрыть люк.

И с этими словами Громов полез вниз. Я стояла и смотрела на него, но с места не двигалась. Когда его голова скрылась в люке, я все никак не могла решиться.

– Давай же лезь, – раздался его приглушенный голос из-под земли. – Опусти ноги, я тебе их поставлю на ступеньки.

Я села на край люка и опустила ноги вниз.

– Да не так. Повернись, стань раком над люком. Теперь давай ногу.

Я почувствовала, как он схватил мою ногу и потянул вниз.

«Господи, спаси, сохрани и помилуй! Я сейчас наебнусь не по-детски».

– Теперь давай вторую ногу. Подожди, у тебя же есть зажигалка или спички? Дай мне.

Я стояла на ступенях и держалась руками за край люка. Громов был подо мной.

– О, опять эти колготки в сеточку. Прекрасный вид, – он погладил меня по ноге, – как хорошо, что ты надела юбку. Ну вот, у меня встал. И как я теперь буду лазить по отвесным стенам? Попробуй закрыть люк.

Как он и говорил, крышка была слишком тяжелой, и сдвинуть ее одной рукой (другой я судорожно цеплялась за металлический обруч) я не могла. Громов встал на ступеньку ниже меня, плотно прижал меня к стене – я почувствовала, что у него на самом деле эрекция, – и закрыл люк. Стало совершенно темно.

– Мне страшно. Мы сейчас упадем, разобьемся, и наши трупы никто не найдет.

– Наутро там нашли два трупа, – он чиркнул колесиком зажигалки, – видишь ступеньки? Ну, полезли.

Хоть мне и показалось, что мы спускались целую вечность, на самом деле там было не очень глубоко, лестница скоро кончилась.

– Прыгай. Давай руку, пошли.

Мы шли темным коридором, пахло затхлостью и плесенью.

– Сережа, это что, какие-то застенки КГБ?

– Не застенки, но КГБ, вернее, НКВД к этому руку приложило, я думаю. Посвети мне, – он передал мне зажигалку.

Неяркий пляшущий язычок огня осветил пустой узкий коридор. Мы стояли рядом с дверью, закрытой на большой амбарный замок. Громов достал из кармана длинный ржавый ключ на веревке и начал ковырять им в замке.

– Черт, заржавел совсем. Не открывается.

– Ого, а откуда у тебя ключ? Вообще, что происходит? Сереж, ну что ты молчишь?

– Опаньки, открыл. Заходи. Шш-ш, тихо. – Он приложил палец к моим губам и зашептал прямо в ухо: – Надо убедиться, что никого нет. Дай руку.

Здесь было не так темно, как в коридоре, в маленькие окошки под самым потолком тускло светили фонари. Мы шли вдоль стеллажей с книгами и папками, поворачивали, и опять перед нами были полки с бумагами. Громов неплохо ориентировался в этом подземном лабиринте. Мы повернули еще пару раз и пришли в отгороженный закуток. Здесь, на большом столе, под зеленой лампой лежали папки и бумаги. Напротив стола стоял старый потертый кожаный диван.

– Уф, никого нет. – Громов с размаха сел на диван. – Но свет включать не будем, потому что сторож может заметить снаружи и придет проверять, в чем дело.

– Похоже на Смольный, – сказала я, оглядываясь.

– Угу, а ты похожа на смолянку. Иди сюда.

Он притянул меня к себе.

– Сними кофточку.

Мне было неловко под его взглядом. Танцевать, освобождаясь от одежды, так, как это показывают в голливудских фильмах – сексуально, легко, непринужденно, – я не умела. Я чувствовала себя какой-то деревянной. Я могла только, опустив глаза вниз и стесняясь, расстегнуть пуговицы у себя на блузке. Больше всего я стеснялась того, что стесняюсь.

– Нет, нет, лифчик оставь.

Он обхватил меня за талию и повалил на диван рядом с собой. Повернул на живот, лицом вниз, и начал снимать, вернее, сдирать с меня колготки.

– Нужно туфли сначала снять.

– С ума сошла? Туфли на каблуках – это самое оно. Ажурный лифчик, туфли на шпильках и чулки с поясом. А у тебя эти дурацкие колготки. Ну почему ты не купишь себе чулки? Так, обопрись на руки, прогни спину и насаживайся на меня. Я не хочу сделать тебе больно, так что навинчивайся на меня сама. Прогни еще спину. Вот так, вот так, о-о-о, черт…

Громов встал и, придерживая рукой спущенные до колен брюки, прошаркал куда-то в сторону. Послышался звук льющейся воды. Он вернулся в застегнутых штанах, но без рубашки, обтирая себя влажным полотенцем.

– Я весь взмок, рубашка насквозь мокрая, – сообщил он мне.

Пока его не было, я, как могла, быстренько привела себя в порядок. «Мне бы тоже полотенце не помешало», – подумала я. Ни о каких контрацептивах он не думал, мы вообще никак не предохранялись. Хоть Марина и дала мне противозачаточные таблетки, я скоро перестала их принимать. Таблетки надо было пить строго по схеме, и я все время сбивалась; и потом, ходило слишком много слухов о вреде, который причиняют гормональные таблетки. Громов как будто прочитал мои мысли.

– Кстати, а когда у тебя менструация была?

– Не помню. Кажется, неделю назад закончилась.

– О, черт, – он тяжело плюхнулся рядом со мной на диван.

– По-моему, стоило об этом спросить до, а не после.

Он искоса посмотрел на меня, но ничего не сказал. Почему-то у меня кончились все слова, я не знала, что сказать. В голове было пусто, а на душе – тошно. Громов никогда не подпускал меня к себе слишком близко, но минуты после секса были самые тяжелые. Он до такой степени отдалялся, загораживался, что мне казалось, будто мы находимся на разных планетах. Я протянула руку и дотронулась до его лица. Борода все еще была мокрая.

– Ты бы меня поцеловал, что ли, – попросила я.

Он чмокнул меня в щеку. Это был первый поцелуй за вечер. От него сильно пахло, даже не потом, а чем-то совершенно животным.

Внезапно Громов мне стал неприятен. «От него козлом воняет», – подумала я.

Он резко поднялся и начал застегивать рубашку.

Мы вышли тем же путем, что и пришли. Громов шел первым, я сзади. Молча поднялись по лестнице, вылезли из люка, Громов закрыл крышку. Чувство отчужденности не проходило, я не знала, что сказать, и не хотела напрягаться. Мне хотелось остаться одной и все обдумать. Молчание стало таким плотным, что его можно было резать ножом.

– Когда ты так жуешь губы, то похожа на злого кролика.

– Спасибо за комплимент. Сереж, ты меня прости, но у меня жутко разболелась голова. Я пойду домой.