Текст книги "Легкая корона"

Дед

Возвращаясь с работы, дед Матвей никогда не раздевался. Он проходил в комнату, не снимая пальто и ботинок, и садился у стола, ждал, что будет дальше. Если настроение у Софы было хорошее, дед раздевался и садился есть. Если же она начинала его доставать, то просто вставал и уходил. Когда он возвращался, она обычно уже успокаивалась. Дед умер молодым, в 55 лет, лег ночью спать рядом с Софой, как обычно, а утром она обнаружила его уже остывшее тело.

Дед родился в Екатеринбурге и жил там до того времени, пока за ним в 37-м году не пришли люди из НКВД. Показали ему ордер на арест и обыск и хотели войти, но он их не пустил.

– Тут какая-то ошибка вышла. Я совсем не тот человек, который вам нужен. Смотрите, что написано в ордере, – Белый М.И.

– Ну? – вполне резонно спросил чекист. – И что?

– Так ведь это не я. Я – Бялый М.И. Вот мои документы. Вам нужен какой-то другой человек.

– Кончайте ваньку валять, гражданин! Здесь в ордере указано ваше имя и что живете вы по этому вот адресу. Кто это еще может быть? Понятые, проходите!

– Позвольте, – дед загораживает дверной проем и не пропускает никого вовнутрь. – Я не знаю, кто вам нужен, но это точно не я. Я – уважаемый человек, член партии, главный инженер важного оборонного предприятия. Вам же нужен какой-то враг народа, которого вы как представители закона и власти должны разыскать. Но это не я. Вы допускаете страшную ошибку и ответите за это по всей строгости.

– Ах ты гнида, он еще и угрожает. А ну, пусти!

– Нет, вы нарушаете закон! У вас нет ордера ни на мой арест, ни на обыск в моем доме. Я имею право, как всякий советский человек, на неприкосновенность жилища, и пока у вас не будет документов, я вас не пущу. Граждане понятые, посмотрите – вы видите, что у них ордер на другого человека?

Понятые, соседи деда, поднятые среди ночи и безумно напуганные, жались к стенке, отводя глаза, и больше всего мечтали оказаться сейчас в другом месте. Чекисты были в ярости, но формально дед оказывался прав, и им пришлось уступить.

– Ну, смотри, гад, – прошипел главный, – я сейчас вернусь с выправленным ордером, и ты такое получишь, что забудешь, как родную мать звали. Пожалеешь, что родился. Подожди, я быстро вернусь…

Двое чекистов остались сторожить у двери, чтобы дед не сбежал, а остальные поехали за новым ордером. В это время дед взял паспорт, все деньги, которые у него были, и вылез из окна. Спустился вниз по водосточной трубе то ли с третьего, то ли с четвертого этажа; никто его не заметил. Добрался до вокзала и уехал в Москву. И начал там новую жизнь. Никто его не преследовал, он не был объявлен в розыск, никому не было до него дела. Устроился на работу. Познакомился с Софой, женился на ней, ушел на войну, воевал все четыре года, брал Берлин уже в звании подполковника.

Эта история всегда меня потрясала. Понять в те годы, что весь этот террор – чистая рулетка, что за арестами и исчезновением людей нет никакой системы, что часто людей брали просто для статистики: «Так, сегодня мы должны поймать сто врагов народа! А, этот сбежал, ну арестуем вот того!» – для этого необходимо было обладать неординарным умом. А какая сила воли, какая выдержка и какая невероятная смелость и даже наглость! Он просто знал, что в другом месте никто его искать не будет, что чекисты про него забудут, заваленные доносами, занятые поимкой других врагов народа. Ну и, конечно, поражал меня дедов цинизм. Ведь большинство членов партии тогда начинали доказывать, что они – не враги, бороться за свое честное имя. Невозможно себе представить, что мой дедушка по маме, Семен, убежал бы в окно, если бы его пришли арестовывать. Он бы спорил, боролся, доказывал – и пошел бы на Голгофу с высоко поднятой головой, свято веря, что кто-то допустил чудовищную ошибку.

История повторилась. Уже после войны, во время кампании по борьбе с космополитизмом, когда еврейские головы слетали с плеч налево и направо, досталось и деду. Он был директором завода, фигура заметная. На партийном собрании его сняли с должности, исключили из партии, забрали партбилет. Но прямо там, на месте, не арестовали. Дед вернулся домой. Сказал Софе отвести моего отца, которому тогда было лет семь, к другу, чтобы он не видел того, что произойдет дальше: знал, что за ним придут. Когда в дверь постучали, дед спрятался под кровать. Софа открыла дверь, там стояли два чекиста.

– Софья Исааковна? Здравствуйте. Матвей Ильич дома?

– Нет, он еще не вернулся с собрания.

– Вот как? Вы позволите, мы пройдем, подождем его?

– Да, конечно. Проходите, пожалуйста. Садитесь. А в чем дело? Что-то случилось?

– Да нет, все в порядке. Мы хотим просто поговорить с вашим мужем. Он вам не говорил, он куда-нибудь собирался после собрания?

– Нет, он должен был сразу прийти домой.

– Он вам звонил?

– Нет.

– Если Матвей Ильич сейчас позвонит, не говорите ему, пожалуйста, что мы его ждем. Вы нас поняли?

– Да. Но все же что случилось?

– Софья Исааковна, постарайтесь больше не задавать вопросов. Давайте мы все сядем и просто молча подождем, когда ваш муж вернется.

И они сидели и молча ждали всю ночь. А дед в это время, не двигаясь, беззвучно лежал под кроватью. Чекисты даже не обыскивали квартиру, им в голову не могло прийти, что кто-то может спрятаться от НКВД под кроватью. Утром они встали и ушли. И больше не приходили. Дед куда-то уехал от греха подальше, а вскоре Сталин умер, и он вернулся в Москву.

Удивительно и то, что такой человек, как дед, который, кажется, все понимал и про большевистскую систему, и про Сталина, все-таки пошел на его похороны и даже взял с собой сына. Может быть, это было историческое чутье – как ни относись к личности Сталина, но смерть диктатора была важным историческим моментом, и дед хотел, чтобы сын был его свидетелем. В любом случае далеко они не ушли. Едва выйдя из-под арки своего переулка на улицу Горького, они попали в такую жуткую человеческую давилку, по сравнению с которой пресловутая Ходынка кажется детским лепетом. И тут опять сработало умение деда концентрировать силу воли в критические моменты. Он понял, что если они пойдут вместе с толпой дальше к Кремлю, то их попросту раздавят. Каким-то образом дед сумел ввинтиться в узкий простенок между двумя домами, где с трудом хватало места для одного человека, и простоял там до вечера, держа сына на руках, пока мимо них катились людские волны. Дед сказал ему закрыть глаза и не смотреть, но маленький мальчик, конечно, иногда подглядывал. Отец навсегда запомнил, как прямо перед ним люди падали на землю и толпа, не в силах остановиться, шла по их телам.

Семейное торжество

Каждый год на день рожденья отца мы собирались у Софы. Это была самая торжественная дата в ее календаре. Кроме этого, мы отмечали у нее Рош-Хашана (еврейский Новый год), Песах, ее день рожденья и первого января обязательно приходили к ней отметить Новый год. Другие советские праздники в нашей семье не отмечали. Остальные семейные даты: день рожденья и смерти деда, годовщину их с бабушкой свадьбы – отец и Софа отмечали вдвоем.

Сидим за столом. Вроде бы все идет мирно, все преувеличенно любезны и внимательны друг к другу. Разговор выходит на физику и на знаменитые фейнмановские лекции. Мама чего-то «базисного» не понимает, и отцу для подтверждения своих тезисов срочно необходимо зачитать ей что-то из этих лекций.

– Мама, где мои фейнмановские лекции по физике?

– Я не знаю, Севка, я не трогала. Там, где ты их оставил в последний раз. Посмотри в столе.

Отец шурует по ящикам.

– Здесь нет. Зачем ты перекладываешь мои вещи?

– Сева, оставь. Я тебе и так верю, мне не надо ничего доказывать, – вступает мама.

– Я не трогала эти лекции. И потом, почему ты разговариваешь со мной таким тоном? Это, в конце концов, книги, купленные на мои деньги. Они и мои тоже. Я у себя дома могу ставить свои книги, куда захочу.

– А! Я так и знал! Значит, ты их переставила! Куда, куда ты их засунула?

– Во-первых, перестань, пожалуйста, кричать! Во-вторых, посмотри на нижней полке.

– На нижней полке? Фейнмановские лекции по физике?! Да, это же лучшая вещь в доме! – Отец бросается к книжному шкафу и начинает, согнувшись, перебирать книги.

– Что делать? Что делать?! Что делать?!! – Каждый следующий возглас громогласнее предыдущего.

Мама, Софа и я думаем, что это он патетически вопрошает, что делать с тем, что он никак не может найти эти чертовы лекции.

– «Что делать?» в моем доме? – отец поднимается во весь рост, в его руках – книга Чернышевского – злополучная «Что делать?». Он яростно потрясает Чернышевским перед нашими лицами, все больше впадая в раж, и вдруг – опа! – увесистый том вылетает в раскрытое окно, откуда и планирует с шестого этажа во внутренний двор.

– Ты с ума сошел?! – восклицает мама, пытаясь выглянуть в окно. – Ты же можешь кого-то так убить, книга толстенная!

– Ты не имеешь права бросаться моими вещами! – одновременно с ней кричит Софа и тоже пытается пробиться к окну.

– Я не позволю, чтобы революционная большевистская пачкотня находилась в моем доме! – кричит отец и не подпускает их обеих к окну. – Еще и ребенку может попасться в руки, – указующий перст в мою сторону.

– Сева, тише! – Софа округляет глаза и делает выразительный жест в сторону раскрытого окна. Она не хочет, чтобы соседи услышали такую антисоветчину. Это тактическая ошибка, теперь он садится на своего любимого конька, потому что ничто так не выводит Софу из себя, как его громогласные, на весь подъезд, поношения советской власти, коммунизма, Маркса, Энгельса, Ленина и всех прочих большевиков, включая Брежнева и Политбюро.

– Коммунистическая мразь! – вопит отец в оконный проем. – Надеюсь, что эта книга упала на голову какому-нибудь недобитому старому большевику!

– Севка, прекрати!!! – Софа дергает его за руку, пытаясь оттащить от окна. Когда ей это наконец удается, она закрывает оконные створки и задергивает занавески. Бежит к телефону и накрывает его подушкой.

– Ха-ха-ха!!! – демонически смеется отец. – Кого ты боишься, мышь? Ты посмотри на себя, ты же мышь серая, ты всего боишься!

Он подбегает к телефону, снимает с него подушку и кричит в трубку:

– Товарищи! Ку-ку, ку-ку! Вы слышите меня? Это Севка Бялый из 602-й квартиры желает вам пойти просраться… – Но тут Софа вырывает у него трубку. Волосы ее всклокочены, лицо пошло красными пятнами.

– Прекрати, прекрати! – Они выкручивают трубку друг у друга из рук.

Мама умирает от смеха на диване.

– Это все ты, ты во всем виновата! Ведьма! – в исступлении кричит Софа, с ненавистью глядя на мать. И пошло-поехало: скандал, перевернутые вещи, разбитые тарелки.

Помню, что, уже уходя, я смотрела на полированную дверцу серванта, по которой стекала струйка молока, образуя на полу сероватую лужицу… Про фейнмановские лекции по физике, с которых все и началось, так никто и не вспомнил. Я, кстати, когда подросла, прочла их, и не один раз, а вот Чернышевского так и не открыла.

Вообще, у меня были проблемы с чтением литературы, которую проходили в школе. Дело в том, что родители не одобряли чтение мною официозных советских писателей, а отец настаивал еще и на том, что всяких Герценых – Огаревых – Некрасовых читать тоже не надо – известно, что они разбудили Ленина, и отец им этого простить не мог. Этих книг не только не было у нас дома, но и брать их в библиотеке и приносить домой было нельзя. Кроме «Молодой гвардии», «Разгрома», «Поднятой целины» и иже с ними, мне нельзя было читать книги, которые любили все советские дети, – «Тайну двух океанов», «Волшебника Изумрудного города», «Республику ШКИД». Во всем была советская идеология, а значит – промывка детских мозгов. Отец мне так и сказал, отбирая очередную коммунистическую пропаганду (кажется, это был «Кортик» Рыбакова):

– Хочешь читать эту дрянь – иди в читальный зал. У нас дома читают только приличные книги. На вот, возьми, – и дал мне «Звездные часы человечества» Стефана Цвейга и толстенный том с красочными иллюстрациями «Великие географические открытия».

Каждая книга, которую видели в моих руках, подвергалась перлюстрации. Как-то лежу на диване, читаю взахлеб «Двух капитанов» Каверина.

– Что это? – Ко мне подкрадывается отец, которому скучно, и он хочет сыграть со мной в нарды или настольный хоккей. – Очередное советское говно?

– Это не говно, и совсем не советское! Здесь и про полярников, и про войну, и про открытия…

– Так, проверю, – говорит отец и забирает у меня книгу. – А сейчас давай играть. – Я знала, что спорить бесполезно.

Через несколько дней он вернул мне Каверина.

– Оказывается, приличный человек. Очень хорошая книга, мне понравилось.

А вот «Ваську Трубачеву» не повезло. Я заболела и сидела дома. В школьной библиотеке я взяла книгу Валентины Осеевой «Васек Трубачев и его товарищи», и она мне нравилась.

Я старалась спрятать книгу от отца, тем более что на обложке был изображен пионер Васек с большим красным пионерским галстуком, в одной руке он держал горн, в другой – красное знамя пионерской дружины. Его друзья замерли в пионерском салюте. Я знала, что на отца такое обилие красного подействует как на быка, но удержаться не могла и читала под одеялом, с фонариком.

– Так, что это ты там делаешь? – отец снял с меня одеяло. – Читаешь? Врач сказал, что читать тебе нельзя несколько дней, надо дать отдохнуть глазам… и что же это такое интересное? Дай-ка сюда.

Я сжалась под одеялом.

– Что? Что это? Васек? Васек Трубачев?! Ты издеваешься надо мной? – он открыл форточку и выбросил Васька на улицу, прямо в снег.

– Это же библиотечная книга, мне ее возвращать надо!

– Не желаю больше ничего слушать!!! – Отец отнял у меня фонарик и выключил свет.

Через какое-то время он ушел по своим делам, и я осталась дома одна с котом Яшей. Оделась и пошла на улицу искать «Васька». Когда я принесла его домой, намокшего и разбухшего, то положила сушиться на батарею, а перед сном спрятала у себя под кроватью. Проснувшись утром, я увидела картину жуткого преступления. Кот Яша, прирожденный антисоветчик, вытащил «Васька» из-под кровати и разодрал его в клочки. Мало того, он на него еще нагадил. За всю свою жизнь Яша никогда еще не гадил на книги и не рвал их; наоборот, он обожал на них спать. Так он набирался мудрости. После случая с «Васьком» родители окончательно уверовали в Яшину гениальность.

Кот был явным диссидентом. Кроме опущенного им «Васька», Яша не выносил советские песни. Я очень любила петь, и основу моего репертуара составляли революционные песни: «Вихри враждебные», «Интернационал», «Юный Октябрь». Но стоило только мне запеть, как Яша начинал стонотно выть, и если я все же не замолкала, то он подбегал ко мне и кусал за ноги, довольно чувствительно. Мы проводили эксперименты. Я уходила в комнату, а родители брали кота на кухню и давали ему рыбу ледяную, которую он обожал и готов был душу за нее продать. Я начинала петь, сначала русские романсы – Яша замирал и мрачно прислушивался, но потом возвращался к рыбе. Стоило же мне завести свою любимую – Неба утреннего стяг/ В жизни важен первый шаг, – как Яша прекращал еду, бежал в комнату с воем и яростно вцеплялся мне в ляжку. Мы проделывали этот эксперимент не один раз, песни советские я меняла, но результат всегда был тот же.

– Говорю вам, у этого кота душа эсера. Может быть, сам Савинков в него переселился, – смеясь, говорил отец.

Отец

В комнате так сильно накурено, что дым ест глаза. Он клубится и поднимается наверх, к электрическим лампам, тускло освещающим небольшое помещение. Окон нет, и дверь на улицу закрыта. Мне года четыре, может быть, немного меньше. Я под большим столом, мне видны только ноги – много мужских ног, которые двигаются вокруг стола в каком-то странном, непонятном танце. Вот ноги отца, их я узнаю сразу. Туфли у него очень красивые, новые и так начищены, что блестят. Кроме того, он ходит легко, опираясь на носки, а не на пятки, как остальные, у которых ботинки стоптанные и грязные. Говорят мужчины немного, а когда изредка переговариваются, я все равно ничего не понимаю.

– Бью накатом от борта в угол.

– Играю прямой дуплет в среднюю лузу.

– Режу «десятку» в середину с выходом под «пятерку» в угол.

Я вылезаю из-под стола и дергаю отца за пиджак.

– Папа, у меня глаза щиплет.

Отец, держа в руках длинную палку, которая называется «кий», не отрывает глаз от стола, на котором разложены шары. Второй мужчина с кием ходит вокруг стола и примеряется то к одному шару, то к другому. Остальные мужчины толпятся рядом, наблюдая за игрой и давая советы. Я знаю, что шары трогать нельзя ни в коем случае и что стоять рядом со столом тоже не надо – шары иногда выскакивают и могут ударить по голове.

– Сейчас, сейчас, вот доиграю партию. Потерпи, недолго осталось.

– Можно, я выйду?

– Нет, ты можешь потеряться.

– Я буду совсем рядом, ты меня будешь видеть.

– Ты в прошлый раз тоже обещала. А потом я тебя искал по всему саду Баумана.

– Я никуда не уйду, честное слово. У меня глаза болят. Мне дышать нечем, – я уже почти плачу.

– Ну, выйди, – но только никуда не отходи от двери. Никуда. Я оставлю дверь раскрытой и буду за тобой смотреть. Ты меня поняла? Сейчас я закончу, и мы пойдем на площадку.

Я выхожу на воздух. Небо голубое, солнце припекает по-весеннему, все вокруг такое радостное и красивое. Я люблю гулять в «садбаумане», здесь самые лучшие площадки, есть качели и карусель на цепях, на которой мы часто катаемся с мамой. Я сажусь впереди, мама меня пристегивает и садится на сиденье позади меня. Когда карусель начинает раскручиваться, мама протягивает руку и хватается за мое сиденье, и так мы с ней кружимся вместе. Карусель поднимается все выше, и тогда виден весь сад: ресторан на открытой веранде, женщины, гуляющие с колясками по дорожкам, и сцена на другом конце парка. Мы видим, что там кто-то есть, может быть, сейчас будет представление, и мы с мамой пойдем туда. Еще в «садбаумане» есть волшебный грот, в котором можно здорово прятаться, пока мама ищет меня. Но я знаю, что она ищет меня понарошку и что, когда найдет, мы будем смеяться и она меня поцелует. Но когда я гуляю с папой, мы сразу идем в бильярдную, которая расположена у входа в парк. В любое время дня там полутемно, накурено и много мужчин. Иногда отец выходит оттуда довольный, и тогда мы идем немного покататься на качелях в парк. А иногда он злой и мрачный и тогда говорит, что времени нет, и мы возвращаемся домой.

Я стою у кованой ограды сада и смотрю на улицу, на прохожих. Все торопятся по своим делам, никому до меня нет дела. И вдруг я вижу маму, которая идет к входу в «садбаумана».

– Мама! Мама! – радостно ору я во весь голос.

– Что ты тут делаешь одна? Где папа? – спрашивает мама.

– А папа играет, он сейчас закончит, и мы пойдем кататься на качелях. Если будет не поздно.

– И часто вы с ним так гуляете? Он в бильярдной, а ты тут одна, как сиротка Хеся, за решеткой?

Кто такая эта сиротка Хеся, про которую мама говорила довольно часто применительно ко мне, похожа я на нее или нет, я не знала, но по маминому тону поняла, что она почему-то сердится на папу и его надо выручать.

– Нет, он меня обычно не выпускает из бир-бирь-билярной, чтобы я не потерялась. Он мне даже дает мел, чтобы я им натирала кончик кия – так нужно, чтобы папа выиграл, – похвасталась я, но мама, даже не дослушав, с решительным видом взяла меня за руку и со словами: «Давай сделаем папе сюрприз» – вошла в прокуренное помещение.

Отец, пойманный с поличным, смутился, заметался и, прекратив игру, поплелся за мамой к выходу. Мужики сочувственно смотрели ему вслед.

После этого случая отцу долго не доверяли со мной гулять. Но как-то раз, когда я была уже в первом классе, он вдруг сам неожиданно вызвался сходить со мной в Сокольники. Мама обрадовалась, ей нужно было подготовиться к приходу мойщиков окон из фирмы «Заря», и мы с отцом ей только мешали.

Когда мы вышли из дома и помахали на прощанье ручкой маме, провожающей нас с балкона, отец сказал:

– Ну, в Сокольники мы не пойдем. Что там делать?

– Аттракционы, – начала было я, но он меня быстренько перебил:

– Оставь эти советские развлечения детям пролетариата. Я тебя отведу в совершенно потрясающее место, где ты еще никогда не была. Скажи, ты любишь лошадей?

Мы поехали на ипподром. Там мне понравилось: жокеи, лошади, атмосфера праздничная, суетливая и совсем не советская. Здание ипподрома было очень красивым, и публика тоже была одета ярче, чем обычная уличная толпа. Было много красивых женщин, а мужчины все были с программками, блокнотами, ручками, и у всех были бинокли, чтобы наблюдать за бегами. Мы с отцом сходили в буфет, где он купил мне столько лимонада, сколько мне хотелось. Отец переговаривался с какими-то людьми, они обсуждали, на кого ставить, кто сегодня фаворит и прочие интересные темы. Потом мы спустились почти к самым беговым дорожкам, лошади пробегали совсем близко, мне казалось даже, что я чувствую запах их пота. Отец показывал мне, за кого болеть, на кого мы поставили.

Наша лошадь не прибежала первой ни разу, но отец все равно был доволен. Он пытался объяснить мне устройство тотализатора, называя его уроком математики в ее практическом применении, но это было выше моего понимания. С каждым забегом народ возбуждался все больше, да и людей на трибунах прибывало.

– Ой, смотри, мама, – я дернула отца за рукав.

– Не говори глупости, откуда здесь может быть мама? – отмахнулся отец.

– Посмотри сам! Мама! Мама! – я закричала и замахала рукой. Отец встал и осмотрелся. К нам подошла сияющая улыбкой мама.

– Ага, вычислила! – сказала она, смеясь.

– Но как? Как ты догадалась? – отец был и обескуражен, и доволен одновременно.

– Слишком уж ты собирался и наряжался для похода в Сокольники. А в последнее время ты не вылезаешь с ипподрома, так что было нетрудно догадаться.

– А как же окна? Или никто не должен был приходить, а ты просто хотела за мной проследить?

– Я их отменила. Ну, тебе понравилось? – мама обернулась ко мне.

– Да, лошади очень красивые. А люди какие-то все противные.

Я осмотрела трибуны еще раз. Почти на всех лицах была написана алчность, ожидание, разочарование. Одинокие женщины явно приглядывались к кавалерам, а мужчины оценивающе осматривали дам.

– Да, место явно не подходит для ребенка, – решила мама, и мы ушли. Больше отец меня на ипподром не брал.

До шести лет, пока мы не переехали в собственную квартиру, я не очень хорошо знала отца. Мы никогда не жили вместе подолгу. Я жила у бабушки с дедушкой, маминых родителей. А мои родители были заняты своей бурной семейной жизнью: сходились и расходились, жили то у Софы, то вместе со мной у бабушки с дедом, но всегда это заканчивалось скандалами с последующими разъездами. Да это, в общем, и понятно – уж больно различались ценности и образ жизни моего отца и маминых родителей.

Вскоре после свадьбы мама с отцом должны были поехать в свой первый совместный отпуск. Деньги им дали мамины предки – все-таки дед был главным инженером большого завода, а бабушка работала инженером в каком-то институте при министерстве, деньги в семье водились. Сами же они, дед и бабушка, тоже уехали отдыхать. Оставшись одни, родители пустились во все тяжкие: рестораны, такси и, главное, карты. Взяв у мамы все имеющиеся средства, отец пошел играть и проигрался. Были слезы, он на коленях вымаливал прощение и клялся, что больше никогда в жизни не возьмет карт в руки. Но денег все равно не осталось. Что делать? Ведь надо ехать в отпуск в Геленджик? И отец открыл для мамы новый таинственный мир ломбардов. Раньше она и не знала, что они существуют у нас, в Советском Союзе; думала, они только во времена Достоевского были. Отец же после ранней смерти деда Матвея остался на иждивении Софы, которая, чтобы их прокормить, вышла на работу. Зарплата у нее была копеечная, и они еле сводили концы с концами, так что отец с раннего возраста очень близко познакомился с ломбардами. Для него в этом не было ничего особенного – суровая правда жизни. Софа постоянно относила вещи в ломбард, а потом выкупала.

И вот, возвращаются бабушка с дедушкой из своего отпуска домой. Деду идти на работу, он открывает шкаф и видит, что его костюмы пропали.

– Люся, а где мои костюмы? – в изумлении спрашивает он бабушку. – Ты их куда-то перевесила? А свитера? Рубашки новые?

Бабушка подходит и тоже в сильном недоумении смотрит в опустевший шкаф.

– Может, ты их в чистку отдала перед отъездом? – предполагает дед.

– Нет, и не думала. Господи, да нас обокрали.

Бабушка начинает проверять свои шкафы – нет золотых колец и цепочек, пропало столовое серебро. Они в ужасе, думают, что их ограбили, но потом понимают, что входная дверь была заперта на ключ, в квартире никаких следов беспорядка, нет вывороченных ящиков и вспоротых матрасов. Воры явно знали, что брать и где; кроме того, взяли далеко не все, и не самое ценное. Заподозрили отца, решили ждать родительского возвращения из Геленджика. Скандал был невероятный, отец ушел жить к Софе, так и не поняв, в чем, собственно, дело – ведь бабушка благополучно выкупила все вещи в срок. Кстати, проторенную тогда в первый раз дорожку в ломбард мама потом так утрамбовала, что она превратилась во Владимирский тракт. Когда у нас совсем кончались деньги, мама закладывала свое золото, свою долю семейного серебра, однажды мы даже заложили сережки и колечко, подаренные мне на 12-летие.

Отец был игроком. Он играл во все, но основным его увлечением был преферанс. Утром он спал допоздна и просыпался к моему возвращению из школы. Днем сидел со мной, а вечером уходил играть. Возвращался он, как правило, поздно, когда я уже спала. Они с мамой до поздней ночи разговаривали на кухне, смеясь или ссорясь. Каждый вечер, лежа в своей кровати, я повторяла мантру: «Вот бы заснуть до того, как папа придет домой. Вот бы заснуть до того, как он вернется».

Засыпала я очень долго, мне всегда надо было перед сном помечтать, представляя себя героиней разных сказок и фильмов. Я прокручивала у себя в голове целые фильмы с собой в главной роли, притом я была одновременно и не совсем я, а намного красивее, умнее и смелее. В таком сладком полуобмане я и засыпала. Но часто мои мечтания так увлекали меня, что уснуть не получалось часами, и я слышала, как приходил отец. Мое сердце начинало колотиться, я садилась в кровати и прислушивалась, в каком настроении он вернулся, сердится ли мама. Если они мирно разговаривали и смеялись, я засыпала сразу, но, если голоса были повышенные и родители о чем-то спорили, я так и сидела, тревожно всматриваясь в темноту, как будто там был ответ на вопрос: поскандалят они сегодня или нет?

– Вы вчера ссорились с папой? – спрашивала я утром маму, когда она кормила меня завтраком и собиралась на работу.

– И не думали даже. Почему ты вдруг решила? – мама гладила меня по голове и заглядывала в глаза.

– Вы громко разговаривали, и папа кричал.

– Он не кричал, просто у него громкий голос и он не умеет говорить тихо. Ты знаешь, иногда взрослые возбуждаются во время разговора, когда тема их задевает, и начинают говорить громче и перебивать друг друга. Мы с папой – эмоциональные люди.

Как-то раз, когда они эмоционально о чем-то перекрикивались среди ночи и сосед сверху постучал по батарее, отец схватил молоток и начал в ответ так долбить по трубе, что на ней остались вмятины. Больше сосед никогда не стучал, но и здороваться при встрече в подъезде перестал.

Отец играл постоянно. Мы с ним играли в крестики-нолики, в морской бой и точки, настольные хоккей и футбол, в шашки, шахматы и нарды. В нарды мы резались часами, по многу партий подряд, пока у меня не кончались силы, и он на меня еще злился, что я «соскакиваю». В карты он со мной не играл, кроме самых дурацких детских игр, и отказывался учить меня играть в преферанс.

– Ты – женщина, все равно никогда не научишься, – говорил он мне в ответ на очередные просьбы.

– К тебе на днях приходил Миша Кусков, который и правил-то не знал, и ты его учил. Он же совсем тупой, как пробка. Он может играть в преферанс, а я нет?

– Да, любой мужчина, даже такой тупой, как он, будет играть намного лучше тебя. Преферанс – не нарды, там ничего не зависит от везения, нужно думать и считать, а ты этого физиологически делать не способна.

– Все равно научи.

– Не хочу тратить время впустую. Отстань.

Меня это страшно обижало.

– Почему ты ее не научишь, она ведь обижается? – спрашивала его мама.

– Ничего нет на свете более отвратительного, чем женщина-преферансистка. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Я знаю нескольких – ни семьи, ни дома, ничего у них нет. За собой не следят, пьют, ругаются матом, курят как паровоз – мужики в юбке.

– Да покажи ей правила, чтобы дома с ней играть. Ей больше и не надо.

– Нет, у нее есть способности, и она очень азартна. И, зная ее наследственность, можно предположить, что она подсядет на это дело. Не дай господи ей такое будущее.

Обычно отец играл не дома, а в своих карточных компаниях. Но пару раз я стала свидетелем того, до чего доводит людей болезнь. Отца не было дома два дня. Они играли без перерыва у его лучшего друга, Жоры Шиманова, известного московского конферансье, потом Жора не выдержал – все-таки он был не мальчик, и ему надо было давать концерты – и выгнал всю компанию взашей. Они переехали к одному из игроков и продолжили там. Все это время мама была на связи с Жорой и женой того мужика, у которого сейчас шла игра. Та в основном просила маму приехать и забрать отца, потому что третий участник не выдержал марафона и просто вырубился, упал на пол в обморочном состоянии. Эти же двое продолжали играть. Игра шла без перерыва третий день. В конце концов хозяйка квартиры выгнала картежников, причем своего мужа выставила с чемоданом, сказав, чтобы он больше не возвращался. Тот и бровью не повел, взял чемодан, и они с отцом приехали к нам домой. Они позвонили в дверь утром, когда я собиралась в школу, небритые, осунувшиеся, с дикими красными глазами, в вонючей прокуренной одежде.

– Мы поиграем здесь, – отрывисто сказал отец.

Они прошли в комнату и закрыли за собой дверь. Мы с мамой переглянулись. К своему отцу я привыкла, он меня ничем уже удивить не мог, а вот его спутник, который до начала этого заплыва, по идее, был приличным, ухоженным мужчиной в хорошем костюме и галстуке, произвел на меня впечатление. Кроме пегой щетины на лице, стоящих дыбом волос и опухших красных глаз в его внешности обращали на себя внимание бурые пятна на рубашке, выбившейся из брюк и расстегнутой до середины, и галстук с распущенным узлом, который болтался у него на груди, как какая-то скрученная грязная тряпка. «Слезы он, что ли, им утирал?» – подумала я.