Текст книги "Легкая корона"

Злой дефлоратор

Мы приехали к Громову, когда веселье было в разгаре и дым стоял коромыслом. Выпивка у них, вся какая была, закончилась, и нас встретили громовым «ура!». Громов, пьяный и неистовый, метался по квартире, вступая в интеллектуальные споры со всеми, кто готов был его слушать. На всю громкость играла музыка – новая, модная в очень узких кругах группа с романтическим названием «Менструальные прокладки». Особенной любовью пользовался их хит «Влагалищный свист». Я, разумеется, сильно стремалась, тем более я там была единственной девушкой в мужской компании. На самом деле мне хотелось вырвать с мясом пленку из магнитофона, надавать всем присутствующим по морде и гордо уйти. Но такое поведение было бы сочтено верхом uncool, они и так буравили меня взглядами, проверяя мою реакцию. Так что надо было держать марку и изображать из себя искушенную и крутую. Поэтому я в основном пила водку и молчала, тем более что все равно не знала, кто такие Ричард Бах, Маркузе и Хантер Томпсон, о которых они говорили. Наконец народ начал отрубаться кто где сидел. Громов распределял народ по немногочисленным спальным местам.

– Так, Слон уже готов. Пусть остается так – одно место освободилось. Саша – одно место, Володя – одно место. Серьга – готов, пусть тут и спит, на полу. Так, кто еще? Алиса – одно место, ты, как тебя (это он Никите), – еще одно место.

– Мы с тобой – одно место, правда? – шепнул мне Никита.

Здесь же, в гостиной, стоял довольно узкий нераскладывающийся диван, на нем мы и устроились, не раздеваясь. Громов ушел к себе в комнату. Погасили свет, начали засыпать. Неожиданно с громким стуком дверь в комнату Громова распахнулась. Он стоял в дверном проеме в одних трусах, с огромной эрекцией. Мне показалось, что он рычал. В три широченных шага Громов пересек комнату и замер надо мной, сжавшейся на диване. Откинул покрывало, которым я укрылась, подхватил меня на руки и понес к себе в комнату.

Последнее, что я увидела, перед тем как он захлопнул дверь, были совершенно обалдевшие лица всей компании.

В этот момент он был похож на древнегреческого бога на знаменитой скульптуре Бернини «Похищение Персефоны»: дикий, всклокоченный, бородища топорщится, глаза зеленые-презеленые и совершенно безумные. Он бросил меня на свою кровать и еще метался по комнате в каком-то ритуальном шаманском танце, по-прежнему с эрекцией, с такой невероятной скоростью взмахивая руками, что мне казалось, что у него восемь рук, как у Шивы. Он уже был всеми богами всех мифологий сразу. Многим ли женщинам удается увидеть своего собственного, приватного бога, пусть и на несколько мгновений?

Танец его завершился странными манипуляциями с газетой. Вначале я испугалась, что он решил развести костер, что-то типа приношения в жертву девственницы – вакханалия так вакханалия, всерьез.

– Что ты делаешь? – довольно испуганно спросила я с кровати.

– Подстилаю газету, – ответил он, не прерывая своего занятия.

– Зачем?

– Я тебя трахну, и у тебя пойдет кровь. Ты мне всю кровать перепачкаешь. Так вот, когда я кончу, ты сразу вскакивай и вставай на газеты. Поняла?

– Нет.

– Ну что непонятного? Крови у тебя будет очень много. Просто водопад крови из пиздищи. Здесь, блин, все в кровище будет. Я уже один раз менял кровать, больше не хочу. Поэтому, говорю по опыту, сразу прыгай на газеты. Все на них выльется, мы их потом спокойно выбросим. Теперь поняла?

Ну что ты будешь делать с таким человеком? Вначале он тебя, как вакханку юную, несет на руках на глазах у изумленной публики, а потом вот так деловито заставляет прыгать на газетку, как мартышку какую-нибудь.

– Давай попробуй. Надо отрепетировать. Вот так – быстро вскакиваешь с кровати и становишься прямо на газету. Видишь, у тебя все получается. А теперь иди сюда…

В этот раз все было не так, как накануне. Было очень больно, по-настоящему, так, что я не могла сдержать крика.

– Господи, Сереженька, пожалуйста, не так сильно. Мне больно.

– Да я еле двигаюсь. Ты просто расслабься, и все будет хорошо.

И он целовал меня, обнимал, кусал за мочку и шею, прикусывал соски, засовывал язык в ухо, боль отступала, и становилось невероятно, неправдоподобно хорошо, и я опять не могла сдержаться и кричала.

– Потише! Что ты так орешь! Ведь люди все слышат.

– О господи! Господи! Что же это такое?!

Он снова задвигался сильнее, и опять боль стала невыносимой. Мне казалось, что он вот-вот разорвет меня напополам. Чтобы не кричать, я вцепилась зубами в его руку и только стонала. Наконец он замер и повалился на меня всей своей тяжестью, громко отдуваясь.

– Ты мне руку прокусила.

– А ты меня всю порвал.

– Я старался. Ой, что же это я? Давай, прыгай скорее на газету! – и он столкнул меня с кровати.

Я стояла на газете и смотрела вниз. Он тоже смотрел в ожидании. Время шло. Крови не было. Он проверил простыню, там тоже никаких кровавых следов не было.

– Так ты меня наебала? Никакая ты не девственница.

– Девственница. Может, ты просто не порвал девственную плеву?

– У меня не самый короткий. Если бы она там была, я бы ее порвал.

– Я проходила по анатомии, когда училась в медучилище, что не у всех женщин она есть.

– Ну и черт с ней. Меньше грязи, – он откинулся на подушку.

Мне хотелось обнять его, поцеловать, сказать, что я люблю его так, что мне трудно дышать и хочется плакать. Но он уже отстранился, отгородился от меня эмоционально. Я легла рядом с ним, и все, что было у меня на душе, сказала про себя.

На следующий день он не позвонил, не позвонил и через два дня. Прошло пять дней, десять – он не объявлялся. Раньше, читая про муки любви, я относилась к ним с большой долей цинизма. Все эти страдания казались мне высосанными из пальца. Я не верила, что человеку, наделенному гордостью и чувством собственного достоинства, может не хватить силы воли, чтобы держать себя в руках. За глупость и высокомерие и расплата! Когда родители, при которых я еще как-то из последних сил держалась, уходили, я выла и каталась по полу. Боль в груди была совершенно реальной, ощутимой. И она была нестерпима. Я всю себя исцарапала, пытаясь как-то ее унять. Говорят, что при сильной, страстной влюбленности в организме образуются химические соединения, сходные с теми, которые возникают от употребления наркотиков, скажем, героина. И когда человека отлучают от объекта его любви, в организме начинаются физические процессы, похожие на ломку у наркоманов, отлученных от наркотиков. То есть муки не только душевные, но и вполне физические.

Я вспоминала все наши счастливые моменты, восстанавливала в мельчайших деталях его лицо, улыбку, близорукий рассеянный взгляд его зеленых глаз, когда я снимала с него очки. Труднее всего было смириться с мыслью, что я здесь мучаюсь, а он где-то смеется, живет полной жизнью, и все это без меня, как будто меня вообще нет на свете. Я без конца перечитывала «Митину любовь» Бунина.

Но, прошептав: «Ах, все равно, Катя!» – он тотчас же понял, что нет, не все равно, что спасения, возврата к тому дивному видению, что дано было ему когда-то в Шаховском, на балконе, заросшем жасмином, уже нет, не может быть, и тихо заплакал от боли, раздирающей его грудь.

Она, эта боль, была так сильна, так нестерпима, что, не думая, что он делает, не сознавая, что из всего этого выйдет, страстно желая только одного – хоть на минуту избавиться от нее и не попасть опять в тот ужасный мир, где он провел весь день и где он только что был в самом ужасном и отвратном из всех земных снов, он нашарил и отодвинул ящик ночного столика, поймал холодный и тяжелый ком револьвера и, глубоко и радостно вздохнув, раскрыл рот и с силой, с наслаждением выстрелил.

Спустя две недели я сломалась. Решила – буду гордая, когда разлюблю, а пока не могу. И позвонила сама. Странно, но он сразу снял трубку.

– Ты куда пропала?

– Я пропала? – я задохнулась. – Ты мне две недели не звонишь!

– И ты мне две недели не звонишь. Ладно, давай встретимся через час на нашем месте.

И от этих слов «на нашем месте» – Громов раньше никогда не говорил, что у нас вообще есть что-то общее, наше, – я его сразу простила. Я пришла на «Курскую», и точно, он меня там ждал.

– «Наше место», – он смущенно улыбнулся, – я не знал, догадаешься ты или нет.

– Почему ты не звонил? – я, как полная дура, уткнулась ему в грудь и зарыдала.

Как может такой родной, такой любимый человек так мучить меня?

В тот день он был очень нежен, заботлив, старался рассмешить меня. Мы гуляли по Москве, целовались на скамейках; наконец мне это надоело – ну ведь не дети, в конце концов.

– Пошли ко мне, – сказала я, лежа у Громова на коленях и глядя в задумчивое лицо Николая Баумана, невинно убиенного революционера, под бюстом которого мы расположились на этот раз.

– А родители? – спросил он, играя моими волосами.

– Они вместе куда-то умотали, придут поздно.

Дома на самом деле никого не было, но из-за страха быть застигнутыми врасплох все получилось очень скомканно и быстро. Но я все равно была на седьмом небе. Мне ужасно хотелось сделать ему что-нибудь приятное, какой-нибудь подарок.

– У меня есть джинсовая куртка, хочешь? – спросила я. – Отцовская, но он ее не носит.

– Давай, – радостно согласился Громов.

Он тут же натянул куртку на себя, и, хотя он был немного повыше моего отца и шире в плечах, куртка ему подошла. Он самодовольно осматривал себя в зеркале, висевшем в коридоре, когда пришли родители.

Отец, увидев Громова живьем, во плоти, так сказать, да еще в своей куртке, просто замер на месте. Надо сказать, что отец был страшным шмотоводником, у него шкафы просто ломились от вещей. Я любила наблюдать, как он собирается, когда уходит из дома. Он по нескольку раз менял рубашки, галстуки, свитера и водолазки, пока не добивался полного единства и гармонии. Потом он душился сразу несколькими одеколонами и добавлял пару капель маминых духов, это называлось «залакировать».

К своим вещам он относился очень ревниво, сам следил за их чистотой и свежестью. Так, он не доверял маме стирку и глажку своих рубашек и брюк, а относил их в чистку. Я иногда брала поносить его вещи, и всякий раз по этому поводу у нас бывали споры и даже ссоры.

Поэтому, увидев его перекосившееся лицо, я решила, что на него так подействовал вид его джинсовой куртки на плечах моего молодого человека. Я не знала в тот момент, что отец со своим университетским другом замыслил отбить Громову яйца за его хамское ко мне отношение. В эти две недели он видел, что со мной происходит, и сочувствовал мне на свой лад, конечно, то есть еще больше придираясь ко мне и высмеивая мои ценности. Однако, в чем там точно дело, они с мамой не знали, пока отцовский друг случайно не подслушал мой разговор с Пален по телефону. Он позвонил, когда родителей не было дома; поговорив с ним, я сразу набрала номер Пален, а он почему-то так и остался на линии. В результате он узнал все подробности и в тот же день обо всем настучал отцу. Они решили идти бить Громова и уже каким-то образом раздобыли его адрес. Мама еле их отговорила, настаивая, что они только хуже мне сделают. И вот, они приходят домой и видят этого пресловутого Громова, да еще в отцовской куртке. Напряжение нарастало, пока все мы толпились в коридоре, молча пялясь друг на друга. Единственным, кто совершенно не понимал, что происходит, был Громов. Он мило улыбался и пытался завязать светскую беседу.

– Э, мы, собственно, заочно знакомы. Мы разговаривали по телефону. Сережа, – и он протянул отцу руку.

От «Сережи» отца передернуло с головы до ног, он кивнул головой и, не замечая протянутой громовской руки, прошел в комнату. Мама тоже смотрела на Громова без особой симпатии, так что мы сочли за лучшее поскорее ретироваться, пока куртку не отняли.

– Ты куда? – спросила мама. – Уже поздно.

– Я только проводить.

– Да, только проводить и потом сразу возвращайся, – строгим учительским голосом сказала мама и, едва кивнув Громову на прощанье, собралась гордо удалиться. Но Громов и сам был мастером театральных сцен и никак не хотел уступать маме право красивого ухода.

– Э-э-э, мы на самом деле собирались с Алисой сходить в одно место. Так что она задержится.

Мама резко развернулась.

– Сергей, я против того, чтобы Алиса возвращалась одна домой ночью – это опасно. У нас в подъезде уже были случаи нападений.

– Конечно, я все понимаю, – Громов улыбался улыбкой Чеширского кота. – Я и сам волнуюсь и не допущу, чтобы девушка подвергала себя опасности. Можете смело положиться на меня, ваша дочь в надежных руках.

Он обнял меня одной рукой, притиснул к себе и буквально вытолкнул из квартиры. Дверь за нами захлопнулась, но я все равно ощущала у себя на спине испепеляющий мамин взгляд.

– М-да, кажется, я им не понравился, – с удивлением произнес Громов.

– Да уж, – подтвердила я, представив, какой будет скандал, когда я вернусь домой.

– Это странно. Обычно я очень нравлюсь родителям своих девушек. Они во мне просто души не чают.

– Ой, прошу тебя. Почему ты должен им нравиться, с какой стати? И потом, что ты мне постоянно рассказываешь про своих девушек?

– Я не рассказываю постоянно, я констатирую факты. Ты ревнуешь? Это глупо. Смешно было бы предполагать, что я прожил до тридцати лет, не встречаясь с девушками, – усмехнулся Громов, но тему все же сменил. – Какие они у тебя напряженные, твои родители. Искры так и летают в воздухе, чиркни спичкой – все взорвется. Теперь я понимаю…

– Что ты понимаешь? – довольно угрюмо поинтересовалась я.

– Почему ты такая нервная и агрессивная. Всегда в обороне и готова нападать при малейшем воображаемом ущемлении твоих прав.

Мне его слова не понравились, тоже мне нашелся психолог, разбирать мою личность. Если я начинала «лезть в его жизнь», то сразу получала по носу.

– Знаешь, на кого ты похожа, когда вот так жуешь губы? На злого кролика.

– Ненавижу, когда меня называют агрессивной. Что это значит? Я ведь никого не бью и просто так без повода в ссоры не лезу. Что, если тебе срут на голову, надо приседать в книксене и открывать рот пошире?

– Зачем рот открывать? – вдруг заинтересовался Громов.

– Чтобы говна побольше попало. Да? Так, по-твоему?

– Насколько я понимаю, это твоя вариация на библейскую тему непротивления злу? Твоя метафора с говном – на самом деле вопрос, надо ли подставлять правую щеку, если ударили по левой?

– Типа того, – я злилась на него.

Все было так хорошо, и вдруг он опять намекает на свои связи с другими. От этого у меня начинал скручиваться узел в животе, так что становилось трудно дышать. Только я обрела хоть какое-то подобие уверенности в наших отношениях, и вот он снова сталкивает меня с воображаемой точки опоры.

– Ну-ка, подними майку. Живо-живо.

– Зачем?

– Давай задирай майку, без разговоров. Надеюсь, лифчик ты не надела? О, вот они, мои милые.

– Ты спятил, да?

– Нет, просто любуюсь на свою амазонку. Иди сюда, здесь свет от фонаря лучше. О, ты посмотри на себя – настоящая Пентесилея.

– Кто? – Я не очень уютно себя чувствовала, стоя с голой грудью посреди улицы, пусть и ночью. В конце концов, нас могли видеть из окон. И потом, всегда как-то неловко быть голой рядом с одетым человеком.

– Царица Пентесилея – самая знаменитая амазонка. Ты, конечно, не читала Генриха фон Клейста?

Я отрицательно покачала головой и натянула майку. Мы отошли от фонаря и устроились на детской площадке.

– Ну, ты знаешь, что амазонки должны были воевать с мужчинами, чтобы в бою захватывать пленников и обеспечивать продолжение рода? Так вот, Пентесилея и ее амазонки пришли на помощь осажденной Трое и ее царю Приаму после гибели Гектора. Пентесилея охотится за Ахиллом, чтобы трахнуть его и потом убить. Ахилл влюбляется в Пентесилею и надеется похитить ее. Он вызывает ее на поединок, с тем чтобы сдаться. Выходит против нее без оружия. Пентесилея воспринимает его действия как насмешку, натравливает на него псов и вместе с ними, обезумев, рвет тело Ахилла на части. Когда до нее доходит, что она натворила, Пентесилея умирает по собственной воле, надеясь воссоединиться с Ахиллом в Царстве мертвых…

– Красиво. Никогда не слышала этот миф.

– Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось вашим мудрецам… А вот скажи мне такую вещь, это правда, что ты в «Юности» демонстрировала всем желающим свою грудь?

– Ничего я не демонстрировала, и не всем желающим.

– Да, а как дело-то было? А то об этом слухи по Москве ходят.

– Да ничего особенного не было. Просто зашла речь, что у кого-то, у какой-то Роминой знакомой грудь потрясающей красоты в форме яблока. Начали спорить, какие формы груди есть: яблоко, грушевидные и так далее. Так вот у этой чувихи – как яблоко. И я говорю: «Самая красивая форма – чашевидная. Вот как у меня».

Они все на меня уставились. Я говорю: «У меня очень красивая грудь, правильной классической формы. Я здесь ни при чем – это природа». Они говорят: «А ну-ка покажи». Типа, мне слабо. Ну, я и показала.

– И что? – заржал очень довольный Громов.

– Ничего, посмотрели и сказали, что на самом деле красивая. А ты откуда знаешь про это?

– А мне Инга рассказала.

Инга была ведущей журналисткой в «20-й комнате» и, кажется, не очень меня жаловала. Но несмотря на это помогала мне. Например, с дикой скоростью печатала на машинке мои материалы, потому что у меня печатной машинки пока не было и печатала я одним пальцем.

– А почему вы с Ингой вдруг начали говорить про мою грудь?

– Мне было одиноко, хотелось как-то взбодриться. Я стал звонить своим знакомым девушкам, а Инге я всегда нравился, еще когда в «Юности» обретался. Она – известная журналистка, молода, красива, умна. Она с радостью согласилась встретиться, и мы пошли в сквот к знакомым художникам. Все, как обычно, вылилось в дикую пьянку. Да, так вот, я ей сказал: «А у вас работает моя знакомая».

Она: Кто?

Я: Алиса.

Она: А, эта сумасшедшая.

Я: Почему сумасшедшая, она вполне вменяема, по-моему?

Она: Ты не видел, как она свои сиськи всем желающим демонстрировала.

Я: Что???

Она: Да. Прямо в редакции задрала эти свои безумные рубища, в которых она ходит без лифчика, и всем показала свои сиськи под предлогом, что они невероятно красивы.

Я: И как, красивые?

Инга: Ужас, похожи на зеленую подушку.

Я слушала и боролась с собой, чтобы не вцепиться ему в его светлые, выгоревшие до белизны волосища. Я мучилась, страдала, рыдала, чуть не сдохла, а он в это время шлялся не пойми с кем!

– Господи! – вырвалось у меня. – Подушку?! И почему зеленую?!

– Да, вот и я подумал, что Инга несправедлива. Захотел вот проверить, изучить, так сказать, опытным взглядом искусствоведа. Подними майку еще раз.

– Иди на хуй, Сережа! Ты мне надоел!

И я повернулась уходить. Но он догнал меня, обнял и убедил, что грудь у меня очень красивая. Намного красивее, чем у Инги.

Софа

– Это горе, горе, что Севка не носит кальсоны! – рыдая, бабушка Софа повесила трубку.

Эта сцена повторялась с завидной регулярностью. По вечерам Софа звонила нам домой и зачитывала прогноз погоды на завтра, и, если предвещали холодную погоду, она очень настойчиво советовала отцу надеть кальсоны, чтобы не застудиться.

– Я не ношу кальсоны, мама, ты же знаешь!

– Но ты же можешь застудить все!

– Что застудить, мама? Я – не женщина, у меня нет придатков.

– Не строй из себя дурачка, Сева. Все мужчины зимой носят кальсоны. Твой папа носил кальсоны.

– Мама, мы уже в тысячный раз говорим на эту тему. Я не носил, не ношу и никогда не буду носить кальсоны!

– Но ты раньше носил кальсоны, когда был маленький.

– Когда я был маленьким, ты заставляла меня носить девчачью шапку! – орет отец в полную глотку.

– Это не была девчачья шапка! Это была мальчиковая шапка! – Софа тоже переходит на крик.

– Это была девчачья шапка! Она была с помпоном! И ладно сказала бы: «Сынок, у нас нет денег купить тебе новую шапку. Это та шапка, которая у нас есть, и хотя она девчачья, но я очень прошу тебя ее надеть, потому что холодно и без шапки ты простудишься». И я бы понял. Но ты врала мне, врала, говорила, что она мальчишечья.

– Она и была мальчиковая! И почему это у нас не было денег? У нас всегда были деньги… Я никогда тебя не обманывала…

– Девчачья, девчачья, девчачья! Ты всегда мне врала!

– Севка, ну что ты говоришь?! Севка?!

Тут решает вмешаться мама. Она забирает у отца трубку.

– Софья Исааковна, дорогая, успокойтесь. Ну, что случилось? О чем вы спорите? Почему опять эта несчастная шапка всплыла?

– Женя, это такое несчастье, это ужасно, что Севка делает с собой! И какая же ты жена, если ты позволяешь ему так пренебрегать своим здоровьем?

– Софья Исааковна, не плачьте, оно того не стоит. Слава богу, все в порядке, все здоровы, а вы рыдаете, как будто у вас горе случилось!

– Да потому, что это горе, горе, что Севка не носит кальсоны!

Мне доводилось наблюдать эти сцены с обеих сторон: и когда была дома – тогда я видела реакцию родителей, и когда бывала у Софы – тогда передо мной разворачивалась настоящая драма.

Софа безумно, ненормально любила своего единственного сына и прямо пропорционально этой любви ненавидела мою мать. Во всем, что происходило с отцом не так, и не в последнюю очередь в его отказе носить кальсоны, по ее мнению, виновата была мама.

– Это твоя мама виновата. Она ужасная женщина, ужасная! В ней столько злобы, и она не любит Севку, она только им пользуется. Она не способна заботиться о нем, ухаживать за ним.

Она ревновала его даже ко мне. Сидим мы с отцом вдвоем рядышком на диване, оба переевшие и сонные, она смотрит на нас раз, другой, безо всякого умиления – наоборот, недовольно.

– Алиса! Отодвинься от папы. Что ты на него навалилась? Ты его задавишь.

– Софья Исааковна, что вы говорите? Ребенку пять лет, она худенькая, как тростинка. Как она его задавит? – вступается за меня мама.

– Женя, как ты разговариваешь? Что значит «вы в себе»? Я не привыкла к такому тону. Может быть, у вас дома принято так разговаривать?

– Я сидела и молчала, ничего не хотела говорить, чтобы не накалять атмосферу. Но вы только что поделили мандарин. Половинку дали Севке, а вторую половинку поделили между собой и ребенком. Это нормально, по-вашему?

– И что здесь такого? У меня был только один мандарин, и ты сказала, что не хочешь.

– Половину надо было дать ребенку, а вторую поделить между взрослыми.

– Я и дала своему ребенку. Алиса и так избалована. Ты все отдаешь ей, ничего не оставляешь Севке.

– Вот я и говорю – это ненормально, Софья Исааковна!

– Ты посмотри, она просто улеглась на него и давит ему на грудь. У Севки заболит сердце. Он же только что поел. Если ребенок хочет спать, надо ее уложить в кровать.

– Ребенок просто соскучился по отцу и хочет посидеть пообниматься с ним. Им обоим хорошо. Вы радоваться должны этой сцене, а вас всю переворачивает!

– Сева! Переложи ребенка на подушку, пусть спит, если ей приспичило. И как ты позволяешь жене так разговаривать с твоей матерью? Это я ненормальная? Это ты эгоистичная, злая, нехорошая женщина, – она поворачивается к маме. – Ты совсем как твоя мама, вульгарная и грубая. Она даже курила, твоя мама. Она и сейчас курит и даже красит губы красной помадой. Женщина в ее возрасте курит! Я не видела в жизни ничего мерзее!

– Да? Ну так посмотрите в зеркало! Доченька, вставай, мы уходим сию же секунду, – мама за руку поднимает меня с дивана и ведет в коридор.

Отца так резко выдернули из приятного состояния сытой довольной дремы, что какое-то время он сидит на диване, как контуженный. Но недолго.

– Старая карга! – орет он таким страшным низким голосом, что я замираю на месте как вкопанная. – Что тебе вечно надо? Что ты покоя дать не можешь?

– Сева! Почему ты кричишь? Ничего не случилось, мы просто разговариваем, – пытается утихомирить его Софа.

– Ты не умеешь разговаривать, ты можешь только шипеть, как змея, и жалить. Тебе надо всех перессорить, всех свести с ума. О, ненавижу, ненавижу! – отец с перекошенным от бешенства лицом огромными шагами меряет комнату, хватая то один предмет, то другой, и огромным усилием воли заставляя себя ставить их на место, не сломав или не разбив.

– Мне плохо, сердце, – Софа театральным жестом прикладывает обе руки к груди и тяжело оседает на стул. – Сердце разрывается. Севка, дай мне мое лекарство. Женя, что ты стоишь? Принеси мне воды.

– Прекрати этот театр, – восклицает отец, – ты уже пятьдесят лет умираешь от сердца и все никак не сдохнешь!

Мама протягивает Софе пузырек с лекарством и стакан воды, но та с силой отталкивает ее руку и встает. Она упирает руки в бока и сверкает на отца своими черными, как у цыганки, глазами.

– А, так ты смерти моей хочешь? Все никак не дождешься, когда я умру?

– Сдохни! Сдохни!! Сдохни!!! Отца на тот свет отправила в 55, и меня в могилу сведешь! Алиса умрет раньше тебя – ты нас всех переживешь.

– Севка! Ну что ты говоришь! – она опять садится, охватывает голову руками и начинает раскачиваться. Отец хватает маму за руку и тащит к выходу, мама хватает меня, и так мы втроем выскакиваем из квартиры. Занавес.