Текст книги "Салам тебе, Далгат! (сборник)"

Вчера не догонишь, от завтра не уйдешь

Вполне возможно, что причины текущего финансового перелома кроются не столько в американском ипотечном кризисе или стремлении банков к наживе, сколько в многолетнем упадке западного постиндустриального общества в целом. Как и пророчили бесчисленные теоретики заката Европы, машинизация общества, перепроизводство, жажда потребления и вещизм наконец приблизили «буржуазный» мир к трагическому концу.

В российском культурном пространстве этот взгляд нашел бы своих адептов, недаром в «стабильные» нулевые годы родился целый пласт худлита, осуждающего консюмеризм, коллективный эгоизм и прочие ужасы технотронной эры. Что совпало с появлением после дефолта 98-го тех самых аморфных и бездуховных мещан-потребителей, получающих большой доход за пустое сидение перед компьютером. Именно их Г. Юзефович года четыре назад назвала «классом-гегемоном», «офисной интеллигенцией» и «молодым средним классом»[99]99
  Знамя, № 9, 2005.


[Закрыть], на который главным образом будет ориентироваться любой поставщик ценностей, в том числе «миддл-литературы» (термин Г. Циплакова[100]100
  Знамя, № 8, 2006.


[Закрыть]).

Устои западной цивилизации, построенной на искусственном завышении продукции и уровня жизни, теперь всерьез задрожали, а первым пострадал класс-гегемон. То есть герои литературного мейнстрима (Р. Сенчина, Г. Садулаева, Гарроса-Евдокимова, Д. Бавильского, В. Козлова и пр.), а также целой линии офисной трэш-прозы типа романов С. Минаева или «Anti casual. Уволена, блин» Н. Маркович.

О том, что западное общество массового потребления, уязвленное культурной исчерпанностью, творческим бессилием, одномерным мышлением, катится к неминуемому коллапсу, на самом Западе говорят уже не одно десятилетие (Шпенглер, Вебер, Хёйзинга, Швейцер, Фромм, Тоффлер, Маркузе и многие другие, не считая писателей). На этом фоне антибуржуазный вектор современной российской прозы выглядит заимствованным, но не теряет специфики (точно так же, как не совсем понятна природа российского кризиса – то ли это эхо американского, то ли нечто автохтонное).

Классическое осуждение никчемно-рабской жизни офис-работников (как в «Персене», «Конце сезона», романе «Лед под ногами» и других произведениях Р. Сенчина) в нашей прозе мало отличается от культурного нигилизма героев Берроуза или Уэльбека. И менеджер из «Матисса» А. Иличевского, и скучные офис-обыватели Р. Сенчина, и служащие Г. Садулаева убегают от цивилизации и пустотности бытия или мечтают об этом. Ну а в лево-радикальном, анархо-нигилистическом или неоевразийском решении – не только убегают, но и воюют («Санькя» З. Прилепина, «Попс», «Гопники», «Школа», «Плацкарт», «Фанаты» В. Козлова). Причем, как в случае с З. Прилепиным, и даже Г. Садулаевым и С. Шаргуновым, альтернативой потребительскому провалу и потере самости становится не только «революция» в широком смысле, но и утерянный советский рай (кстати, патриотические и коммунистические настроения в период кризиса в России по идее должны усилиться, поскольку весь крах из-за моря, «а вот если бы мы сохранили, что имели…»).

Таким образом, антигламурная литература вне зависимости от своего качества и политической направленности (либеральной или национал-большевистской) становится своего рода оппозицией. Странник, беспредельщик, фанат, политический активист, человек свободного творчества делается антагонистом молодежи, которая, по выражению того же Р. Сенчина, «довольно быстро “образумливается” и пополняет собой офисы, конторы, кабинеты, встраивается в предложенную систему существования»[101]101
  Знамя. № 11, 2008.


[Закрыть]. Попросту говоря, благосостояние парализует волю, и «люди не говорят то, что думают, не потому, что им это запретили, но потому, что искренне хотят покататься на хороших машинах и съездить на хорошие курорты»[102]102
  В. Козлов в интервью журналу «ШО», декабрь 2008.


[Закрыть].

Но вот наступил глобальный экономический кризис, который ставит под вопрос не только капиталистическую модель мира, но и ее культурные ценности, даже в Америке заговорили о национализации частных банков, а по злорадным житейским слухам там скоро и вовсе наступит голод, когда истечет срок пособий для безработных и пр. В Москве я слышала разговоры о том, что надо бы национализировать толстые журналы, вернуть их в руки писателей. Каких именно писателей, правда, не очень ясно.

Пришел ли конец «системе»? По мнению В. Козлова: «Закончится кризис – снова начнут потреблять и все уроки кризиса напрочь забудут»[103]103
  Профиль. № 14 (83), 2009.


[Закрыть]. В воздухе витают два сценария: либо массовый дауншифтинг приведет к высвобождению среднего класса и как следствие – к повышению его духовного уровня и большей востребованности высокой литературы. Либо уволенные массы еще более уйдут в себя, замкнувшись в депрессивной озлобленности, поиске пропитания и незаконных заработков, а больше всего пострадает некоммерческая литература и небольшие интеллектуальные издательства. На размножившихся в Интернете кризисных сайтах часто звучат высказывания типа «Системе – конец» или «Спасибо кризису. Наш рынок сбыта – мечта! И “отскочим” мы быстрее. Финансы потекут по другим руслам. Дошло до всех: Запад – “западло”».

Кризис вошел в моду, его используют в рекламе чистящих средств для стекол, а товары потребления стали «антикризисными». Непременно должна появиться антикризисная литература, я уже предвкушаю, как В. Пелевин в очередном романе напишет о каких-нибудь буддийских психотренингах, на которых жертвам безработицы привидится Дух Кризиса, после чего последуют иные временные измерения, галлюцинации и прочие известные приемы. Если всерьез, то, по крайней мере, первый антикризисный роман уже вышел – это «Р.А.Б.» С. Минаева, где тот описывает текущую глобальную экономическую ситуацию, разочарованность офисного персонажа, бунт менеджеров, тюрьму и конечное усмирение.

Любопытно не то, что на кризисе потребления и сверхприбыли пытаются сделать прибыль, а то, что «буржуазная» и «антигламурная» литература во многом малоотличимы, и в контрсистемной прозе Р. Сенчина не меньше product placement, чем у автора «Духless». В связи с этим характерна полемика между банкиром Авеном и модным нацболом Прилепиным в ЖЖ и в «Огоньке» по поводу протестного романа «Санькя». Спор «богатого» и «бедного» привлек много внимания и сосредоточился главным образом на том, действительно ли так антибуржуазен Прилепин. Кто-то принялся подсчитывать его собственность («У меня одна машина, а у него две, одна причем джип. У него есть 1 (один) шофер, а я сам кручу баранку»[104]104
  Игорь Свинаренко // Газета. ру. 16.10.08.


[Закрыть]), а Тина Канделаки итожила: «Захар Прилепин заработал на молодых нигилистах, а его бунтарски настроенные читатели получили еще одну книжку на полку, но так и не разбогатели»[105]105
  «Известия» от 17.10.08.


[Закрыть].

Сюжет продолжился дуэлью того же Прилепина и Минаева в передаче «К барьеру!». Разговор получился довольно бестолковым и неконструктивным, но уличения автора «Саньки» в фальши продолжились:

«В. Соловьев: Понимаете, в этом проблема, как только ты мне начинаешь говорить о конкретике, и одежда на вас нероссийская, и ботиночки нероссийские, и часы нероссийские, и даже носки нероссийские.

З. Прилепин: Носки русские на мне, сам вязал».

Но в итоге за «богатого» С. Минаева проголосовало 15 тысяч с хвостиком, за бунтаря и защитника угнетенных – 56 с лишим тысяч человек.

Кстати говоря, после перестройки понятия «богатый писатель» вроде бы не существует. Сначала спонсорством литпремий и журналов занимались крупные частные компании, сейчас (в связи с разделением монополий и усилением госконтроля) их стало значительно меньше, а на смену пришли имитаторы вроде О. Робски, Е. Лениной, С. Минаева. Вот выпустила книгу Наташа Королева. Охота, с которой представители обеспеченной бизнес-прослойки стремятся получить статус писателя, несмотря на, казалось бы, полную дискредитацию и непрестижность этого звания, порой удивляет.

Ну а одним из главных назревших в связи с кризисом вопросов является вопрос о том, могут ли сбыться литературные фантасмагории-утопии (восстание рабочих из «Саньки» или менеджеров из «Р.А.Б.’а») и приведет ли обрушение сложившейся буржуазной системы к бунту белых воротничков? Насколько отличаются вышедшие из-под контроля офис-персонажи из романов Г. Садулаева и Гарроса-Евдокимова от своих реальных прототипов и не притянут ли за уши к офисному планктону лейбл офисного пролетариата? Приходится признать, что аполитичность и мещанство среднего класса, даже потерявшего работу, даже разочарованного в собственной деятельности, мало вяжется с выходом на баррикады. А в литературе дело ограничивается стебной пародией В. Емелина: «Гордый люмпен грозно реет. / Олигархов и евреев / Он пугает громким криком, / Вместе радостным и диким: / “Скоро прыгать вам с карнизов, / Пусть сильнее грянет кризис!» Или сказкой Г. Садулаева «Смерть мерчендайзера», в которой герой и его спутница-промоутер выкидывают в урну пакеты с пельменями и бросают свой гипермаркет. «И он сказал: да. У меня есть диплом электрика и допуск к аппаратам в 360 вольт. А она сказала: я умею лечить зверей. Они пошли в заснеженную степь микрорайона, держась за руки. Оставив мертвого мерчендайзера хоронить мертвого промоутера»[106]106
  День литературы. № 10 (146), 2008.


[Закрыть].

Вообще, о собственном будущем и судьбах страны стало удобней размышлять в формате сказки, мифа, антиутопии, альтернативной истории, ультра-фикшн, даже не столько вразрез с западным рационализмом, сколько из стремления обнулить систему ценностей и обрести новые символы веры. У А. Иличевского или А. Снегирёва (в «Нефтяной Венере») обожествляется нефть, известняк, у А. Иванова – геопоэтика Урала, у М. Рыбаковой – река («Острый нож для мягкого сердца»), у М. Елизарова демонизируется душа поэта-классика (“Pasternak”), у Г. Садулаева рождается псевдочеченская мифология («Илли»), у М. Хемлин – ветхозаветные аллюзии («Про Иону») и т. д. Вакуум, образованный секуляризацией сознания, разрастанием капиталистических форм производства и вымещением иррационального, в конце концов заполняется тем, что О. Лебедушкина предложила называть «новой готикой»[107]107
  Дружба народов. № 11, 2008.


[Закрыть], а я бы скорее обозначила как неоромантизм с его неоформленностью и стремлением к непостигаемым смыслам.

Диффузию нереального в реальное тоже можно трактовать как реакцию на предсказуемость западной модели существования. Образ Хозяйки медной горы из «2017» О. Славниковой или забайкальские духи и травы из «Степных богов» А. Геласимова – это нечто сакрально-российское, национальное взамен глобально-безличностных культурных ориентиров буржуазного общества.

К тому же мифическая структура повествования (притчи, сказания, аллегории) более заданна и стабильна, что в эпоху тотальной ненадежности играет роль своеобразного психологического поручня. Любопытно, что именно в нереалистических произведениях четче и выпуклее прорисована композиция, присутствуют внятная экспозиция и концовка. К примеру, во вступлении к роману-легенде М. Рыбаковой «Острый нож для мягкого сердца» заранее набросана фабула: «Это история о реке, о женщине, влюбившейся в реку, их сыне, который стал вором, и о его бесславном конце»[108]108
  Знамя. № 4, 2008.


[Закрыть]. А в конце своего мистического путешествия за бессмертием (в романе «Сгинь, коса!») А. Королев говорит напрямую: «Пора прощаться, читатель!»[109]109
  Знамя. № 5, 2008.


[Закрыть].

Сам по себе мировой финансовый кризис вряд ли будет иметь какое-либо влияние на литературный процесс (коммерческие романы, использующие экономический переполох как красную тряпку, не в счет). Кризисное мироощущение присутствовало в художественно-словесном пространстве и до того, сгустившись в последние годы в обилие дистопий, а вернее – проекций социально-политических недугов российского общества на некоторое (не очень большое) время вперед. По логике происходящего, поток дистопий должен прекратиться: президентские выборы прошли, а кризис вытряхнул власть из дремоты. С другой стороны, депрессивная неопределенность существования продолжается – мы не знаем, на сколько хватит нефти (по одним расчетам – лет на пятьдесят, по другим – на тысячелетия), кто и когда будет следующим главой страны (ведь вопрос со сроками еще толком не решен), что будет с армией, в которую идут бывшие уголовники и т. д. Так что этот кризисный жанр вряд ли вымрет до принципиального для страны 2020 года.

Возможно дальнейшее развитие путевой прозы (как «Путешествие из России. Империя в четырех измерениях» А. Битова, «Щукинск и города» Е. Некрасовой), поскольку путешествие предлагает свою – романтическую – антитезу прагматичной привязанности к тотальной машине офисного управления.

Однако все новые литературные тенденции будут связаны не с внешним мировым кризисом, а с внутренним – жанровым, стилевым или мировоззренческим.

Не лезь в пекло вперед батьки

«Новый реализм» – то, что носится в воздухе. На авторство нового термина уже успел попретендовать не один деятель литературы.

В кризисную эпоху излета постмодернизма возрождение реалистических традиций в искусстве вызывает не до конца обоснованные надежды на стабилизацию. А после того как перед словом «реализм» ставят прилагательное «новый», у людей тут же случается приступ воодушевления. Новый – это уже не совсем официальный, и даже революционный. Отсюда боевой пафос манифестов, создаваемых апологетами термина, претензии на возрождение лучших традиций золотого века литературы и т. д. и т. п.

Объяснить, что кроет под собой новоявленное словосочетание, никто толком не может. Получается, что термин придумали, а того, что он мог бы обозначать, в природе и в литературе нет.

Нет дифференцирующих признаков, различающих реализм «старый» и реализм «новый», нет системы способов познания действительности, которая бы отличала этот метод (назовем его так) от остальных.

Если же «новый реализм» рассматривать как стиль, то было бы неплохо разобраться, единство каких приемов он использует. Говорят-то все-таки именно о реализме в его историческом, этимологическом и философском контекстах, и слово «новый» появляется лишь тогда, когда требуется подчеркнуть время.

Возникает вопрос: есть ли мальчик? Можно ли серьезно относиться к термину, который не имеет никакого фактического наполнения и базируется лишь на эфемерной «общности» мироощущения ряда неназванных (или же слишком многих) литераторов? Тогда это явление искусственно и преждевременно. Есть, правда, выход: «новый реализм» как направление, как группа писателей со сходными художественными задачами и идейно-эстетическими взглядами и как промежуток времени, в котором они творят. Кто они? Все наперебой предлагают своих, представителей «нового» видят в авторах различных сборников вроде сборника «Эта гиблая жизнь», «Группа 17».

Иные, например, Валерия Пустовая в статье «Диптих»[110]110
  Континент. 2005, № 125.


[Закрыть], вкладывают лозунг «нового реализма» в жаркие руки молодых писателей – И. Кочергина, С. Шаргунова, Д. Гуцко и т. д. Она говорит: «Потенциально их обновленный реализм – залог надземных прозрений, основанных на символическом познании реальности, которое может быть подчас более близким к истине, чем прямые, без посредства жизнепознания, мистические вопрошания»; «Это реализм, возвышающийся над реальностью». То есть реализм высокий в противовес реализму низкому, бытовому, «плинтусному». Напоминает возникновение в 80-е – 90-е «новой сентиментальности», которая должна была внести чувственность в сухое слагаемое концептуализма, цитатности, безличности, вторичности и отчужденности, дающих в сумме тот самый постмодерн. Тут тоже прилагательное «новое» возникает в противовес, в пику.

Однако это размытое замечание рождает еще больше вопросов: как может быть реализм низкий и высокий, бытовой или не бытовой? Нет бытового реализма – есть натурализм. Что же касается реализма высокого, вернемся к этому позже.

В том же номере «Континента» опубликованы произведения многих из молодых, тех самых «надземно прозревших». Эта проза являет собой странное слияние реалистических приемов (типичный герой, типичные обстоятельства) и модернового декаданса, мотивов порока, суицидальности, болезненной рефлексии, изнурительного творчества. Предсуицидальное поведение по определению противостоит реальности, человек перестает чувствовать вкус привычных вещей, психика его лишается сильных чувств. Может быть, это и есть то самое стремление от низкого реализма к реализму высокому? В любом случае рабочее пространство молодых авторов – неблагополучие жизни, ее кризис.

Многие герои этих произведений занимаются творчеством. Всё это вроде бы вписывается в концепцию интуитивиста Анри Бергсона: губительную рефлексию можно остановить мифотворчеством, искусством, которое дает иллюзию овладения этой жизнью. Как в простейшей психотерапии – излей на бумагу и сожги на сковороде. Молодые прозаики в своих работах почти все приходят к неутешительным выводам, к краху, к скуке, к упадочничеству. Однако сам художественный способ выражения этого краха есть осознание ситуации и, следовательно, овладение ею. Поэтому, конечно, не стоит верить, что авторы безвольны – нет, они крепко контролируют происходящее в обеих реальностях, второй и первой.

Повесть Сергея Чередниченко «Потусторонники» начинается с некролога. Далее в обратно-ретроспективной композиции разворачивается бытие двадцатидвухлетнего игирмского поэта Григория Андреева. Это трагедия «потусторонника», человека, стремящегося к трансфинитным категориям, разочарованного в видимом и желающего невидимое, человека, движимого усталостью и потерей всех аппетитов, кроме животных. «Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние миры» – так говорил ницшеанский Заратустра в разговоре о потусторонниках.

Григорий Андреев противостоит в первую очередь родственникам, отцам, старшему, совковому поколению, которое всем недовольно и не может что-то изменить, гордому борьбой за выживание и детей своих учится барахтаться, жить по правилам массы. В «Обращении к отцам» Андреев разражается программным манифестом: «Мы сберегли последние силы, чтоб с высоты своего низменного века плюнуть в ваши растерянные физиономии. Чтоб не быть контингентом потребителей; черной дырой с вечно разинутым ртом, алчущей поглотить бездну сэкондхэндовских автомобилей и шоколадных батончиков; винтиком в системе, организованной по принципу “заработал – потратил” (“поел – покакал”, “покакал – поел”). Чтоб остаться немного собой».

Подобный юношеский максимализм характерен для современности. Молодые люди недовольны и разочарованы своими родителями, средним поколением, не оставившим им достойного настоящего и спрятавшимся от невзгод в дневной рутине. Надрывное веселье, оглушение себя тяжелым роком, травой, а еще лучше смерть – это желания не одних книжных героев, но и живущей молодежи, что отражается и в размножении сайтов самоубийц, и в движении готов с их культом черного цвета и символикой смерти.

То, о чем пишет С. Чередниченко, – жизненно правдиво и типично, и в этом плане это реализм. Но его герой, Григорий Андреев, все-таки не принимает эту типичность, он противостоит этой недоброй реальности, он раздираем безысходными противоречиями, он мечется по тусовкам, пишет рассказы, уезжает поступать в Литинститут и вскоре возвращается еще более недовольный. Разве это не герой романтизма? Высокой реальности, если хотите?

Помнится, М. Метерлинк в «Сокровище смиренных» писал об Эмерсоне как о мудреце будничных дней. О мудреце, который учит жить, потому что никто не вправе избегать духовного в чередовании обычных недель, и потому что минута тайного существования наших душ во сто крат важнее какого-либо героического подвига. Эта простая правда – правда жизнеутверждения – пока не сквозит ни в одном тексте. Все жизненное в них выражается через физиологизмы: алкоголь, наркота, секс. Герой может быть доволен жизнью, если жизнь его ограничивается только этим триединством, если же нет – ему трудно, и он страдает.

Николай Михайлович Перфильев – глава литобъединения «Свеча», литературный чиновник и представитель старшего поколения, который боится за Гришу, с трудом живущего изо дня в день. Это человек без чрезмерных порывов, без душевных фейерверков, но он спокоен и добр и желает молодежи оптимизма. Перфильев появляется урывками, в интервью, в выдержках из статей, в дневнике, в письмах. В статье о молодом роке он упоминает и Гришу, и его жену Кору, поэтессу, и всю сигаретно-богемную обстановку их квартиры, и песни, которые в ней поются: «“Молодое поколение – ура! / Молодое поколение… / У нас всё впереди, пока мы глотки не сорвем…” Глядя, как два десятка молодых людей, напрягая жилы на горле, под жесткий бой акустической гитары кричат эти отчаянные слова, действительно начинаешь верить – у них еще всё впереди!»

Действительно, такие моменты есть – не все же выть да ежиться. Есть полусвятая-полуплотская любовь Коры, ее материнское благоговение перед Гришиным талантом. Но затем расставание и с ней, не выдержавшей его мироненавидящую апатию (этот их союз – проекция на союз Мастера и Маргариты), плюс эта множественность имен (то Кора, то Мара, и сам Гриша – то Гриша, то Горя, то Данила-мастер) плюс постоянные ссылки и размышления вокруг «Розы Мира» Д. Андреева дают налет интеллектуальной ирреальности, ненормальности мышления, того, что современным языком можно назвать «глючностью». У всех в повести свои глюки, и у Гриши Андреева – это Роза Мира. А не есть ли это обман, побег от жизни? Да, и Гриша сам это признает, когда говорит Коре: «Нужно писать о жизни, о жизни, о жизни! А ты от нее хочешь спрятаться!»

Между тем не жизнь, а инобытие – лейтмотив «Потусторонников». Мистическим постижением инобытия занимался и постоянно упоминаемый здесь Даниил Андреев, с которым Гриша Андреев себя внутренне связывает («Он и есть Христос! А я – не обретший себя апостол!»). Стремление к верхним брамфатурам, к Шаданакару, вливание в потусторонние процессы, отображающиеся в метаистории, – вот куда должна стремиться Душа человека. Для Гриши Андреева лучшим средством такого перехода кажется физическое истребление, страдание: «Я хотел бы заболеть… сильно-сильно заболеть… или чтобы меня вырвало, и я бы корчился в судорогах над унитазом. После этого, быть может, смогу почувствовать всю “прелесть жизни”».

Многое в повести вызывает тошноту, боль, брезгливость. Симптоматичным при этом является то (отчасти об этом уже говорилось), что герой С. Чередниченко сам пишет прозу. Ведь процесс художественного созидания уже есть обретение смысла бытия (Андре Мальро), а искусство – превращение хаоса и неупорядоченности окружающего мира в гармонию, то есть то, что Аристотель подразумевал под словом «энтелехия». Живущий творчеством живет вдвойне, и поиск, который ведет искусство, помогает ему полюбить этот мир, каким бы он ни был (А. Камю). Однако Грише творчество жить не помогает, и вообще: «Зачем писать? Можно просто надрочить на бумажку, размазать равномерненько и “отдать людям” – любуйтесь, вот вам искусство. Такой вот у меня “художественный метод”».

Развлечение молодежи в «Потусторонниках» – и утонченной, и уличной – полная отдача инстинктам, игра с ними, жертвоприношение телесным желаниям, возведение порока в способ отрешения от всего внешнего, саморазнуздание и тем самым срывание с себя всех масок. Если у Рабле вся эта плотскость была гимном жизни, если у древних народов она смыкалась с божественным и воспевалась в мифах, здесь – это грех без всяких прикрытий, демонстрация собственного бессилия во всём другом, пощечина порядку и здравомыслию.

То же самое в повести Марины Кошкиной «Химеры». Ее герои, еще старшеклассники, пьют, курят, колют вены и идут в ночь бить врагов арматурой. И родители ничего не могут поделать. Скучающий Илья («Вся жизнь – цепочка лишенных смысла действий. И люди – дебилы. Ничего интересного».) и его плотоядная, всем довольная сестра Лиза («Дикий зверь, самка… что еще скажешь?») переезжают в другой город к тете, чтобы начать там новую жизнь и закончить школу. Но через время беспорядочная жизнь возобновляется – Илья связывается с замужней наркоманкой Анечкой и ее друзьями, а Лиза втягивает туда еще и «хорошую девочку», художницу Нелли.

Нелли не может жить без кумира, без влюбленности, словом, без идеальности, но Лиза ей растолковывает, что все мы – животные, и что любви нет, а есть инстинкты, то есть любовь есть только инстинкт. Илья же ищет смысл жизни и, гуляя с новой компанией, все еще дистанцирует себя от них, по сути нелюдей, трупов: «…он еще способен мыслить и хотеть чего-то большего, чем никчемное растительное существование. А они уже нет. Они довольны собой, они довольны дешевой водкой, загаженным клубом, смешанным с мелом героином. Героин – это от слова “герой”».

Эстетика нигилизма заставляет этих детей слишком рано стать черствыми, эгоцентричными гедонистами, для которых каждая минута без наслаждения превращается в муку, в дурные мысли, в неудовлетворенность. И опять возникают онтологические проблемы. «Смерть, – думал Илья. – Она похожа на снежного барса. Она такая же нежная и страшная».

Герои М. Кошкиной, да и С. Чередниченко, недовольны миром и собой, в частности, как чем-то данным и заранее обусловленным всем ходом событий или какой-то высшей субъективной силой. Это слишком детерминистский подход. Не мы ли сами творим себя и свой микрокосм? Не свободен ли человек от рождения в своем выборе себя и мира? То, что имели в виду экзистенционалисты, когда говорили, что наша сущность является прежде существования. Человек ведь сам ответственен за то, чем он является. Если не он, так его родители. Как поступала Анечкина мама с дочерью? Запрещала ей всё до мелочи и громко звала домой со двора. И Анечка нашла приют у опытной подружки, села на иглу, вышла замуж «по залету», родила больного ребенка, а затем изменяла мужу со всеми собутыльниками. В общем, научилась ловить кайф. В этом теперь и заключался смысл и образ ее жизни. Да и многих ее друзей тоже. Кайф, кайф, кайф – это чуть ли не главное и не определяющее слово современной литературы. Все хотят ловить кайф, но все это делают не от хорошей жизни и после принятого ЛСД возвращаются к рутине еще более надломленными. Депрессия и удовольствие каким-то странным образом сплелись в обществе молодых, образовав опасный, не разлагаемый материал.

М. Кошкина, как и С. Чередниченко, реалист. Но и романтик тоже. Ведь и Илья, и Нелли, и самовлюбленная Лиза не приемлют общество и себя от него отстраняют. Однако в конце повести «Химеры» (все построение так называемой новой жизни здесь, по сути, – химера, неосуществленная мечта) мир Анечки, уже умершей от передоза, отступает на второй план. Довлеет оптимистическое настроение. Три выпускника, счастливые, бредут после вечера по ночному городу и смотрят в будущее. «Мы вступаем в эту жизнь вместе, втроем. Молодые чудовища. (Не античные ли химеры имеются в виду? Или заигравшиеся зубастые котята? – А. Г.) Потрепанные, виноватые, разочаровавшиеся во многом, очарованные многим, думающие о многом. Заслуживающие, может быть, наказания за что-то».

В связи с тематикой школы и выпускного вечера как апогея духовного развития героя, как в случае с произведением М. Кошкиной, вспоминаются две повести двух Ивановых – Андрея и Алексея. Андрей Иванов, финалист «Дебюта» за позапрошлый год, в своей «Школе капитанов» тоже пишет о малолетнем блуде – первые пьянки, мордобой, дискотечная духота и обкуренность. В поселке, затерянном в тундре, много неблагополучных семей, алкоголиков, и дети их занимаются съемкой любительских порнофильмов, тайным глушеним водки, межполовыми отношениями, а учителя или подавляют, или соблазняют детей.

Герой, Алеша Иевлев, самый отсталый в перечисленных вопросах, с трудом входит в пропущенную им дома за книжками взрослую жизнь. Но, когда входит, отдается ей вполне. И он тоже не совсем понимает, как и где ему найти свое место. Уйти в порок, как друзья, добиваться взаимности распутных одноклассниц? Или попытаться выйти из этого круга? Размышления его после выпускного вечера предсказуемы: «Я чувствую себя капитаном, сходящим на берег после долгого плавания. Передо мной моя земля. И я могу идти, куда захочу. Но куда бы я ни пошел, я не знаю, зачем я там нужен».

Книга пермского музейного работника Алексея Иванова «Географ глобус пропил» об этом же поколении, но не изнутри, а снаружи, с позиций взрослого человека. Этот ракурс не позволяет нам проникнуть так далеко в души школьников, как хотелось бы, он не показывает всех тех брожений, которые творятся там внутри. Главная героиня здесь не кричащая от боли Юность, а замерзающая в одиночестве Зрелость. Учитель географии Служкин пристраивается к своим разбитным ученикам, понемногу сживается с ними, но самое важное для него – любовь к девятикласснице, и любовь довольно конкретная, овеществленная, осязаемая (а не полувымышленная влюбленность Нелли из «Химер» в учителя МХК). Однако, несмотря на взаимность, эта любовь не находит разрешения, и с последним звонком девочка остается с ровесниками, а семейный Служкин увольняется. И «прямо перед ним уходила вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества».

В советских соцреалистических школьно-студенческих произведениях тоже описывались гулянки («Прощание в июне» Вампилова, «Коллеги» Аксенова), любовь к учителям («Уроки французского» Распутина), к одноклассникам («Весенние перевертыши» Тендрякова, «Ее друзья» Розова), но ничто из этого не носило такой запачканный, патологический, такой запущенный и демонстрационный характер. Неужели так изменилась молодежь? Или – сама литература?

Здесь мелькнуло слово, образованное от термина «соцреализм» – того самого не раз обруганного соцреализма, который дал целый пласт блестящей литературы. Однако сам термин лично для меня не вполне однозначен. Этот реализм «правдивого, исторически-конкретного изображения действительности в ее революционном развитии» тоже иногда называли «новым» или «утверждающим» в противовес реализму критическому. Но даже такие образцовые произведения, как горьковская «Мать» и «Железный поток» А. Серафимовича, скорее мифологичны, полны библейских коннотаций. Это больше символы (в первом случае – человекоспаситель и его мать, во втором – выход из ловушки и обретение народом земли обетованной), чем правдивые изображения новых жизненных процессов.

Да и Павел Корчагин, Алексей Мересьев – не мифологемы ли они, не символы ли? Несмотря на то, что Н. Островский писал достаточно автобиографично, у него получился яркий и сильный образ со стертой индивидуальностью. Павка отказывается от любви, от всех личных желаний во имя счастья и благополучия коллективного, и тем самым превращается из человека в героическую маску.