Текст книги "Обретение любви"

– Я же говорила! – гордо сказала торговка и тряхнула в воздухе пластиковым пакетом, готовясь накладывать в него чурчхелу для Галины.

Странное дело – второй кусок, пережеванный самым тщательным образом (смаковала же!), застрял в горле. Ни туда, ни обратно, словно приклеился. И почему-то внезапно потемнело вокруг. Галина удивленно (откуда вдруг взяться тучам в ясный день?) подняла взгляд вверх, к прозрачному куполу, но ничего не увидела. Успела услышать откуда-то издалека тихое: «Женщина! Женщина! Что с вами?!» – и провалилась в мягкую уютную темноту…

Иногда так случалось – приснится, что проснулась, а на самом деле еще спишь. Удивительное состояние, граница между явным и призрачным. Увидев над собой чужой потолок с какими-то чужими светильниками, Галина поняла, что еще не проснулась. Зажмурилась и тряхнула головой – не помогло. Попыталась ущипнуть себя затекшей рукой за ногу и ойкнула. Что-то больно кольнуло в области локтя. Зато стало ясно, что это не сон, а явь. Дурная какая-то явь, чудная.

– Лежите спокойно! – сказал чужой строгий голос, вроде бы женский, но низкий, с выраженной хрипотцой.

Потолок закрыло чужое лицо. Увидев белую шапочку, Галина все вспомнила. Рынок, чурчхела, восточная женщина с западным говором… Все ясно. Обед в суете пропустила, да и аппетита, если честно, не было, от голода на рынке закружилась голова, она потеряла сознание и сейчас лежит в медпункте. А здесь богато! Столько разной аппаратуры! Как у того доктора Хауса в его американском госпитале. С другой стороны, чего удивляться? Бессарабка – самый дорогой рынок Украины с оборотами, которые американским госпиталям и не снились. Можно медпункт как следует оснастить…

– Вызовите мне такси, – попросила Галина, пытаясь сесть.

Сесть не удалось – придержали за плечи. И такси вызывать не стали.

– Потом, все потом. Пока лежите. Вам нельзя вставать.

– Почему? – удивилась Галина.

Чувствовала она себя неплохо. Голова не кружилась и не болела. Вообще ничего не болело, дышалось легко, только руки и спина затекли, но это не иначе, как от долгого лежания.

– Вам нельзя! – еще строже повторил строгий голос и позвал: – Дмитрий Карлович, подойдите, пожалуйста, к Любенко!

От Дмитрия Карловича приятно пахло табаком. Приятно – это не вонючим сигаретным, а душистым трубочным. Лица его Галина толком не разглядела – мешали очки и борода. Но по голосу решила, что Дмитрий Карлович молод, где-то между тридцатью и сорока. Возраст имел кое-какое значение. По ряду причин (личный опыт плюс кое-какие рассказы) Галина настороженно относилась к врачам пенсионного возраста. Вроде бы зря, ведь считается, что богатый опыт любого сделает хорошим специалистом, но ведь можно всю жизнь есть картошку, и при этом не стать ботаником. А у большого опыта есть оборотная сторона – привычка к рутине, шаблонным схемам, шаблонным выводам плюс нередко еще и чувство собственной непогрешимости. Да и интерес к новому с возрастом притупляется, и мозги с годами лучше не становятся. Галина предпочитала лечиться у относительно молодых врачей, считая, что трех-четырех лет опыта умному человеку вполне хватит, чтобы стать профессионалом. Чем моложе врач, да и вообще любой специалист, тем «свежее», актуальнее его знания.

Дмитрий Карлович спокойным и совсем не строгим голосом наговорил кучу ужасных вещей. Нестабильная стенокардия… Подозрение на инфаркт… Реанимационное отделение… Строгий постельный режим… Впечатление усиливала капельница. Кап-кап-кап… Будто не капли, а песчинки, отмеряющие оставшееся Галине время. Кап-кап-кап…

– Я могла умереть? – робко спросила Галина.

– Ну что вы! – довольно убедительно удивился Дмитрий Карлович. – От этого не умирают. Есть определенные проблемы, но если вы будете внимательно относиться к своему здоровью, спокойно доживете до ста двадцати лет.

– Значит, никакой опасности? – уточнила Галина.

– Никакой! – мотнул головой врач.

– Тогда отпустите меня домой. Ко мне гости приехали, внучка…

– Домой никак нельзя! – Голос Дмитрия Карловича стал строже. – Вам пока даже в отделение нельзя. Дня три полежите у нас, а там будет видно…

Любимое выражение двоюродного брата Степана: «Я же не доктор, чтобы голову дурить!» Очень точно. Лучше докторов никто голову не задурит, факт. Только что было «от этого не умирают», а сейчас на Галину посыпались страшные в своей непонятности слова: аритмия, некроз, дилатация, кардиогенный… «Кардиогенный» – это про шок, то есть конец. Вот и пойми, как «от этого не умирают» у одного и того же человека в одно и то же время может сочетаться с «риском развития кардиогенного шока». Где логика?

Режим в реанимации был строже тюремного. Вставать нельзя, мобильный нельзя (сбой в работе аппаратуры может вызвать), родственников не пускают даже на секунду, передачи нельзя (хранить негде)… Даже одежду нельзя – лежишь под одеялом в чем мать родила. Это-то зачем? Спрашивать бесполезно, на все один ответ: «Так положено, это реанимация». Яркий свет круглые сутки, шум, иногда сильный шум и дикая суета, это когда кому-то плохо или новых пациентов привезли. Телевизора, разумеется, нет, книги нельзя, остается только лежать и думать. Вся связь с окружающим миром через врачей, которые меняются каждые сутки. Врачи меняются, а слова одни и те же: «Ваш сын передавал вам привет, дома все хорошо, не волнуйтесь». Непонятно – действительно передавал или же просто для успокоения так говорят…

Виктор передавал приветы матери на самом деле. Сразу же после звонка из больницы (это случилось примерно через час после того, как Галина пришла в себя) поехал к матери. Когда услышал в трубке «доставлена по “Скорой”», в мозгу что-то переклинило, и в результате Виктор сначала рванул к черту на рога на Левый берег в Десняны, в больницу «Скорой помощи». Черт попутал, не иначе. Приехал, не нашел там матери, опомнился и поехал в Александровскую больницу, туда, куда и надо было ехать. Такой крюк, да еще по пробкам – надо же! По дороге подумал насчет передачи, остановился у первого же магазина и накупил много чего – от зубной щетки до традиционных апельсинов. Не забыл и про воду и про пластиковые шлепанцы, потому что из дому ничего впопыхах не захватил. В больнице поговорил с дежурным врачом, узнал, что дела у матери не очень хороши, а скорее, даже плохи. Внезапный обморок, изменения на кардиограмме – надо разбираться. Есть шанс, что обойдется, но точно пока сказать ничего нельзя. Всяко бывает. Передачи потом, когда переведем в отделение, дня через три-четыре, ну, в общем, когда переведем, тогда и переведем, нечего загадывать…

– Скажите, доктор, а мама может… – Виктор умолк, будучи не в силах выговорить страшное слово. – «Всяко бывает» – это как понимать?

– А вот так и понимайте, – тихо, но жестко сказал врач, – от стабилизации до…

Врач, конечно, мог сказать это слово без проблем, врачам, да еще и реаниматологам его часто приходится говорить, но не захотел. Пожал плечами, посмотрел вверх, развернулся, чтобы уйти, но Виктор, спохватившись, остановил его и попытался сунуть в карман две «сковороды»[47]47
  Разговорное название банкноты в 500 гривен, на которой изображен украинский философ и поэт Григорий Сковорода (1722–1794).


[Закрыть].

– Не сейчас, – сказал врач, перехватывая руку Виктора.

Пальцы у него были сильные, хватка железная – пришлось подчиниться. Нежелание врача брать деньги Виктор истолковал как явный признак того, что дела матери и в самом деле плохи. Страшно, ужасно думать о таком, делать подобные выводы.

Впервые в жизни Виктор волновался за мать. Не потому «впервые», что был равнодушным эгоистом (эгоизма у него было в меру), а потому что раньше не было повода для волнений. Казалось, что с неизменно бодрой, энергичной, подтянутой, рассудительной и осторожной матерью ничего случиться не может. Проблемы со здоровьем, если и случались, были мелкими, нестрашными. В какие-либо авантюры мама не ввязывалась, попусту не нервничала, вредных привычек не имела, вела правильный образ жизни, даже улицу всегда переходила только на зеленый сигнал светофора. И возраст у нее был совсем не тот, чтобы беспокоиться – всего пятьдесят лет. Пятьдесят не двадцать, но и не восемьдесят, тем более что выглядела мама лет на тридцать пять, не больше. Фигура стройная, ни грамма лишнего веса, морщин нет, только едва заметные складки в уголках рта, ноль седины, живой взгляд, энергичные движения… Разве можно было представить, что мама может тяжело заболеть и тем более умереть?! Да в это и сейчас не верилось. Однако «Скорая» просто так, без причины, в больницу не привезет и в реанимацию абы с чем не положат, нужен веский повод. И, самое главное, взгляд у врача был какой-то безрадостный. Не уставший, а именно безрадостный. Тусклый, сквозь стекла очков. Чувствовалось, что он и рад бы сказать, что у Галины все хорошо, а будет еще лучше, но не может. Как же так? Почему? Утром мама была такой, как обычно, улыбалась, шутила… Это ее, наверное, работа довела до болезни… Дома-то, слава богу, все в порядке. Вроде как…

Отъехав от больницы метров на сто, Виктор понял, что нужно срочно остановиться. Слезы застилали глаза так, что не было видно дороги.

– Все будет хорошо… – повторял он, то и дело вытирая слезы рукавом куртки. – Все будет хорошо… Только так…

Звонила Ольга, явно встревоженная долгим отсутствием мужа, но отвечать не хотелось. До дома рукой подать, километр с чем-то, можно отложить разговор до возвращения…

Решение задержаться в Киеве пришло само собой. Без обдумывания и прикидок. Анечка не ложилась спать, волновалась, ждала папу с новостями, поэтому Виктору пришлось на ходу придумывать историю о том, как молодому практиканту на «Скорой помощи» не понравилась чем-то замечательная бабушкина кардиограмма, и он отвез ее в больницу. А там бабушке так понравилось (!), что она решила задержаться на пару-тройку дней. Врать без подготовки Виктор привык (часто врал Ольге, оправдывая поздние приходы домой с работы и внезапные отлучки по выходным), но так нескладно у него никогда в жизни еще не получалось. Ничего, пронесло, Анечка, добрая душа, поверила и отправилась спать. Пока Ольга укладывала ее, Виктор успел написать три письма на работу. Одно, с просьбой о продлении отпуска и объяснением обстоятельств, начальству, и два – коллегам, по рабочим вопросам. Выловив в скайпе отца, сообщил ему грустную новость и был крайне удивлен тем, что тот не стал выспрашивать подробности, даже номера телефона больничной справочной не спросил и не изъявил желания подъехать в больницу. Никакого участия не проявил, отделался дежурной репликой: «Не переживай, все образуется». А Виктор надеялся, что отец предложит помощь, скажет, что поищет знакомых в больнице, чтобы сделать пребывание матери как можно более комфортным. Он же директор школы, а среди родителей его учеников непременно должны быть медики. Да и вообще связи у отца широкие, кого при нем ни вспомнишь, сразу общих знакомых называет.

Дискутировать с отцом не было ни желания, ни сил. Виктор быстро свернул разговор и набрал в строке поиска «нестабильная стенокардия». Хотел немного успокоиться, ведь неведение пугает больше всего, но вместо этого расстроился еще больше. «Нестабильная стенокардия – крайне опасный этап обострения ишемической болезни сердца» – одной этой фразы хватило, чтобы беспокойство за мать усилилось. Процент летального исхода был низким (один с чем-то), но дело же не в цифрах, а в самой возможности подобного развития событий…

Ольга удивила не меньше отца. От того Виктор ждал помощи, участия, расспросов, но ошибся. От Ольги же ничего не ждал, кроме вежливого сочувствия, и вдруг услышал, что жена тоже решила задержаться в Киеве.

– Зачем? – спросил Виктор, не понимая, насколько обидно может прозвучать подобный вопрос в такой ситуации.

Ольга поняла состояние мужа (не только как жена, но и как опытный психолог) и обижаться не стала. Просто объяснила:

– Я не могу оставить вас сейчас и уехать. Это выглядело бы как предательство. Мы же не чужие друг другу. И Анечка в Москве будет переживать сильнее, чем здесь.

– А работа? – Виктор обратил внимание на то, что жена сказала «вас», а не «тебя», но никаких эмоций по этому поводу не испытал, все эмоции, кроме тревоги, исчезли куда-то. – А школа?

– Позвоню, объясню. Дело такое, поймут.

Ольга говорила правду, но не всю, не до конца. Она действительно не могла оставить свекровь и мужа в такой тяжелый момент. Свекровь, пусть и не родной, но близкий человек, отношения с которой вдруг потеплели, что не может не радовать, лежит в реанимации. Муж переживает, глаза красные, плакал, наверное. Как можно уехать, когда близкие нуждаются в твоей помощи? Что за пример она подаст Ане? Гостили у бабушки, а как бабушка заболела, вернулись домой? Чтобы Аня впоследствии, спустя много лет, тоже так поступала?

Это были искренние, веские, правильные причины. Правильные, но не главные. Главную причину, побудившую ее задержаться в Киеве, Ольга ни за что не стала бы оглашать. Хорошо зная мужа, она отчетливо понимала, что он будет нуждаться в утешении и моральной поддержке. В мало-мальски сложной ситуации Виктор нуждался в опоре. Ничего не поделаешь, такой уж характер – не бойцовский. Но не всем же быть бойцами. Дело не в том, боец или не боец (хотя боец, конечно, лучше «небойца», боец – это по-мужски), а в том, что у них семья, ребенок, который любит и мать, и отца. Ребенок, которому нужны и отец, и мать. Для семьи будет лучше, если сейчас Виктора поддержит Ольга, а не какая-то другая женщина. В том, что Виктор непременно станет искать поддержки у какой-нибудь женщины, а не у отца или кого-то еще из родни, Ольга не сомневалась. Тем более что от Константина многого не дождешься, а прочая близкая родня Виктора состояла из двоюродной тетки-актрисы, вечно занятой и донельзя безалаберной особы, и ее родного брата, живущего в польском городе Белостоке. Нет, лучше уж пусть рядом с Виктором будет жена. Так спокойнее, и, быть может, Виктор это оценит. Хотелось бы, чтобы оценил. Или уже все равно? Нет, лучше все-таки, если оценит…

Долго сидели на кухне. Разговаривали очень тихо, не потому, что спал ребенок (Аня если заснула, то ее и из пушки не разбудить, очень удобное для родителей свойство), а по причине подавленного настроения. Настоящее горе тихо, это радость всегда шумна. С двух рюмок горилки довольно стойкого на алкоголь Виктора развезло (сказались усталость, нервное напряжение и то, что закуска в рот не лезла). Рассказав в третий раз про свой разговор с врачом, Виктор перешел к воспоминаниям детства. Глаза слипались, но он все сидел на табурете (удивительно, как вообще мог сидеть) и рассказывал что-то сбивчивое, не очень связное. Лишь в третьем часу ночи Ольге удалось уговорить мужа лечь спать.

– Спокойной ночи, Витя, – шепнула она, обнимая мужа. – Сегодня был плохой день, но он уже прошел. Дальше будет лучше…

8

– Мама, смотри, какие тыквы! Давай купим! Папа скажет бабушке, что у нас есть вкусная каша, и она сразу приедет домой!

Каша из тыквы и пшена с сухофруктами (можно еще и меда добавить) была любимым блюдом дочери. Сама Ольга ела ее по чуть-чуть, «не ела, а причащалась», как говорила в таких случаях ее покойная мать. Не всем же так везет, как свекрови, чтобы ничего из съеденного тут же к бедрам не прилипало. Многим приходится ограничивать себя в еде, а некоторым – строго ограничивать. Ольга относилась к тем, кому надо строго, иначе разнесет так, что в дверь будешь боком заходить. С матерью так и было – как начала поправляться после родов, так и не смогла взять себя в руки. Маленькая Ольга не могла поверить, что тоненькая девочка с фотографий – это ее мама. Никакого сходства, разве что только глаза. В тридцать пять лет мама весила сто десять килограммов при росте в метр шестьдесят семь. Умерла, не дожив трех дней до своего тридцать восьмого дня рождения. Кто-то в бухгалтерии рассказал анекдот, мама рассмеялась и умерла. Инсульт на фоне высокого давления. На поминках гости шептались: «Какая хорошая смерть, можно только позавидовать». Пятнадцатилетняя Ольга недоумевала – о чем это они? С ума, что ли, сошли?

– Давай! – согласилась Ольга, улыбаясь дочери. – Выбирай!

Очень важно с раннего детства воспитывать в ребенке самостоятельность. Это и приятно, и полезно, как в смысле самостоятельности, так и в смысле поведения. Самостоятельные дети ведут себя лучше, реже капризничают, с ними проще договориться. А как же иначе? Ведь они почти взрослые.

– Здравствуйте! – вежливо сказала дочь тетке, продававшей тыквы. – Дайте нам, пожалуйста, вон ту тыкву, вторую слева.

Умница, даже пальцем показывать не стала, потому что невежливо.

– Я твоїх «тыкыв» не розумiю! – грубо ответила тетка. – Це гарбуза![48]48
  Я твоих «тыкыв» не понимаю. Это тыквы! (укр.)


[Закрыть]

За тыквой не нагнулась и вообще никак не выказывала желания что-то продать.

– Вы шутите, тетя? Это же тыквы, а не арбузы!

– То вам, москалям, «тыкывы», а нам гарбуза! – Тетка с вызовом посмотрела на Ольгу и добавила: – Вивчи мову, а потiм вже на базар ходи[49]49
  Выучи язык, а потом уже на рынок ходи (укр.).


[Закрыть].

– Не можна так з дитиною! Культури наберися, бо дикая ще зовсiм, а потiм вже торгуй![50]50
  Нельзя так с ребенком! Культуры наберись, потому дикая еще совсем, а потом уже торгуй! (укр.)


[Закрыть] – негромко, сквозь зубы, сказала тетке Ольга. – Пойдем, Анечка! Мы не станем покупать тыквы у этой тети. Купим у другой.

– А щоб вам пусто було…[51]51
  Чтобы вам пусто было… (укр.)


[Закрыть] – донеслось вслед, правда без особого энтузиазма, тетка поняла, что скандала не выйдет, и явно огорчилась.

Не будь рядом дочери, Ольга показала бы, кому из них будет пусто. Осрамила бы дуру на весь рынок, да так, что та даже слова вставить бы не смогла. Показала бы ей «москалей». Недаром же говорится, что черта не перегонишь, а москаля не переспоришь. В искусстве словесных баталий с людьми, закаленными московской жизнью, никто не сравнится.

Купили у другой, доброй тети в соседнем ряду. Выбирала и разговаривала с торговкой Ольга. Дочь заметно приуныла и не проявляла желания общаться.

– Плохой рынок! – сказала она, выйдя на улицу.

– Одна глупая тетя – это еще не плохой рынок! – назидательно сказала Ольга. – Тут столько торговцев, нельзя же всех их называть плохими из-за одной ненормальной. Вот тетя, у которой мы купили тыкву, разве была плохая?

Дочь отрицательно покачала головой.

– А дядя с курагой? А бабушка с медом? – Дождавшись, пока дочь ответит, то есть еще покачает головой, Ольга улыбнулась, не столько дочери, сколько накатившим воспоминаниям, и призналась: – Если хочешь знать, то это мой самый любимый киевский рынок.

– Почему? – сразу же спросила дочь.

– Да так, – неопределенно ответила Ольга. – Любимый, и все. Он в центре, но не очень дорогой, выбор здесь всегда хороший.

– А как он называется? – Дочь обернулась и прочла вслух: – Володимирьский. – Помолчала немного и подвела итог: – Владимирский рынок – мой самый нелюбимый в Киеве.

Ольга вспомнила одного университетского профессора, который (в шутку, конечно) утверждал, что заповедей на самом деле было не десять, а двенадцать. Две утраченные: «не обобщай» и «не жди благодарности».

– Мы забыли купить пшено! Растяпы! – спохватилась Ольга, уже собираясь садиться в такси. – Ну что, Аня, вернемся на твой нелюбимый рынок или купим в другом месте?

– Вернемся, – обреченно вздохнула дочь.

Вернулись, купили пшена и гречки. Гречневую кашу в семье любили все. Ольге почему-то подумалось, что возвращаться – плохая примета, но она отогнала эту мысль. Что за глупости? И потом, речь идет не о таких вот «мелких» возвращениях за покупками, а о чем-то значительном. Например, отправиться в ЗАГС и вернуться с полпути за забытым паспортом, или уехать в аэропорт и вернуться за билетом. Из такси позвонила мужу. Узнала, что состояние у свекрови остается тяжелым, но она в сознании, разговаривает, и, вообще, сегодняшний врач настроен более оптимистично, нежели его вчерашний коллега. Виктор уже успел познакомиться с кем-то из персонала (сто пудов – с какими-нибудь молодыми смазливыми девицами) и, как показалось Ольге, нервничает уже не так сильно. Домой раньше вечера не собирается. Из больницы по каким-то делам, затем к тетке (ту, наконец-то, удалось застать в Киеве), от тетки снова в больницу. Ольга подумала, что так оно и лучше, чем дома торчать и изводиться беспокойством.

А вот и примета – остановившись на перекрестке Красноармейской и Саксаганского, такси не пожелало ехать дальше, когда зажегся зеленый. Водитель-кавказец стукнул кулаком по рулю, выдал эмоциональную фразу на родном языке (явно что-то вроде: «Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!») и добавил по-русски:

– Саксаганского этого терпеть ненавижу! Четвертый раз на его улице ломаюсь!

От предложенных Ольгой денег (почти доехали ведь) водитель наотрез отказался. Более того – помог донести пакеты до тротуара. Ольга подумала, что дворами напрямик будет совсем близко, метров пятьсот, не больше, и, несмотря на покупки, решила пойти пешком. Скорее дойти, чем ловить машину на обочине. Таскать тяжести ей было не привыкать. Всю сознательную жизнь, можно сказать, отвечала дома за покупки. Только в последние годы немного расслабилась, начала заказывать доставку на дом. Да и груз невелик – небольшая тыковка, два килограмма сухофруктов, два килограмма крупы, полулитровая баночка меду да килограмм яблок. Впрочем, яблоки можно было не считать, потому что их несла дочь – маленькая помощница.

Правильная мысль на деле оказалась не совсем правильной, потому что все дворы оказались закрыты – перегорожены. Центр города, элитный, можно сказать, район, нечего тут чужим шастать – безопасность. Сунулись в один двор, обрадовались было, что нашли проход, но очень скоро пришлось возвращаться обратно. Сунулись в другой – та же история. Пришлось идти по улицам. Из-за блужданий дорога до дому растянулась больше чем на километр.

– Ничего, зато прогулялись и изучили окрестности! – подбадривала дочь Ольга.

Дочь держалась молодцом. Не ныла, хоть и видно было, что устала, и продолжала нести пакет с яблоками, несмотря на Ольгины попытки его забрать. Лишь у самого дома немного сбавила шаг.

– Счастье близко! – подбодрила Ольга. – Последний рывок, и мы у цели! Через десять минут будем пить чай и есть тосты с маслом и медом!

Тосты с маслом и медом – еще одно семейное лакомство. Просто, а как вкусно. Ольга подумала, что после небольшого «марш-броска» вполне можно позволить себе полакомиться. Опять же – не просто так, а вместо обеда. Обед пролетает, Виктора дома не будет, а им с дочерью хватит и тостов, сытные они.

Загад не бывает богат. Это так же верно, что возвращаться – плохая примета. До тостов с медом и маслом, как и до тыквенной каши сегодня руки так и не дошли. Поднявшись на третий этаж, Ольга увидела, что дверь квартиры, которую она, уходя, заперла на оба замка, приоткрыта на ладонь. Внутрь заходить не стала, даже близко не подошла. Развернулась и стала быстро спускаться вниз, увлекая за руку дочь, весьма удивленную таким поведением матери. Ребенок отстал на пролет и не успел увидеть открытой двери.

Консьержка Эмилия Владимировна, интеллигентная дама с фиолетовыми волосами (Виктор даже в шутку спрашивал у Галины – не из бывших ли панков консьержка), сообщила, что Виктор не приходил.

– Почти никто не приходил, пока вас, Олечка, не было, только к Лютым домработница пришла и к Михаилу Сергеевичу, который над вами живет, курьер с фирмы… Ах, еще няня внука Лидии Осиповны с прогулки вернулась, вот и все, кто был… Но я отлучалась – ненадолго, но несколько раз. Цистит обострился, он у меня часто обостряется, от малейшего сквознячка. Надеваю по две пары теплых трусов, поясницу обертываю, но стоит только попасть на сквозняк…

Ольга подумала, что с возрастом люди становятся не только мудрее, но и искреннее. Выкладывают все как есть, ничуть не стесняясь интимных подробностей. Или Эмилия Владимировна от природы такая простодушная?

Вызвали милицию. Ждали около часа. За это время сверху никто не спустился, вообще на лестнице не было слышно шагов. Будний день, почти все на работе, а пенсионеры уже вернулись с утренних прогулок и отдыхают. Виктору Ольга не звонила – нечего волновать раньше времени, ему и так хватает беспокойства. Свербела глубоко в голове невероятная мысль, что впопыхах она могла не запереть дверь, когда уходила. Невероятно, но вдруг? Сунула ключ в замочную скважину и вытащила, забыв повернуть. И так два раза? Вдруг? Дочь тоже не могла помочь, потому что, едва выйдя из квартиры, тут же ускакала вниз, егоза.

Приехали двое молодых и сердитых стражей порядка – старший лейтенант (один просвет, две звездочки на погонах) и какой-то сержант (одна широкая поперечная лычка). Гулко топая, поднялись в квартиру, прошлись по всем комнатам и пригласили Ольгу:

– Заходите, хозяйка.

Ольга еще внизу объяснила, что она не хозяйка, а гостья. Показала паспорт, в котором стоял штамп о браке с В. К. Любченко. Консьержка, мелко тряся головой (разволновалась, бедная, вредно так волноваться в ее возрасте), подтвердила – да, невестка владелицы квартиры, а та сейчас в больнице, причем в реанимации, и связаться с ней невозможно. В качестве главного подтверждения своих полномочий Ольга предъявила ключи от квартиры.

Дочку войти не пригласили, и она дисциплинированно осталась стоять у порога, сторожить пакеты с покупками.

– Посмотрите, всё ли на месте, – повелительным тоном «попросил» лейтенант.

Ольга медленно прошлась по квартире. Заглянула даже в ванную и туалет. Вроде всё на месте, все шкафы закрыты, никаких следов… Пропажу удалось обнаружить только со второго захода.

– Нет ноутбуков, моего и мужа, пропали вместе с зарядными устройствами, – сказала Ольга лейтенанту. – И дочкин планшет пропал. Аня, ты его на тумбочке оставила?

– Да, – расстроенно подтвердила дочь. – На тумбочке…

– Завтра же купим новый! – поспешно сказала Ольга, увидев, что нижняя губа дочери начала подрагивать. – Тем более что старый уже никуда не годился…

– Годился, не годился, а дозу за него получить можно, – обронил лейтенант, кивая на дверь. – Жвачка!

– Что – жвачка? – недоуменно переспросила Ольга.

– Разжевали жвачку, сунули в скважину, вставили ключ и открыли замок, – объяснил лейтенант. – Странно, что сигнализация не сработала. Или вы не сдавали на пульт?

Ольга молча покачала головой. На пульт она сегодня не сдавала, хоть и знала как, Галина объяснила сразу, как приехали. Побоялась, что вдруг сработает или будут какие-то проблемы со снятием по приходе, а она в число доверенных лиц не входит, а с хозяйкой связаться нельзя… Объясняйся потом с приехавшим нарядом, еще арестуют, чего доброго. Ну ее, эту сигнализацию, тем более что уходят они ненадолго. Вот тебе и «ненадолго».

– Ну, ему-то откуда знать, сдавали вы или не сдавали? – Лейтенант переглянулся с сержантом. – Схватил второпях, что полегче и подороже, и ушел. У воров норматив – если квартира на охране, больше двух минут в ней задерживаться нельзя.

– И к выносу чего-то крупного консьержка может интерес проявить, – вступил в разговор сержант.

– Ты очки ее видел? – скривился лейтенант. – Толщину стекол оценил? Она же дальше двух шагов не видит. Развивай наблюдательность, Петро, а то так сержантом и помрешь!

Сержант обиженно отвернулся и что-то пробурчал себе под нос.

– Заявление писать будете? – поинтересовался лейтенант у Ольги. – Без заявления я группу вызывать не стану. А то, бывало, приедут хлопцы на кражу, три часа проваландаются, а потерпевшие потом говорят: «Да бес с ним, с украденным добром, не стоит оно того, чтобы о нем думать…»

Ольга задумалась – писать или нет, а потом вспомнила, что у мужа ноутбук был «казенный», то есть выданный на работе, и кивнула. Завела в квартиру дочь, занесла покупки, помыла дочери несколько яблок, чтобы ребенок не умер от голода, и села писать заявление. Лейтенант уселся рядом и подсказывал. От него нещадно разило донельзя пряным одеколоном, настолько нещадно, что даже голова закружилась. Или это от голода? Впрочем, лучше уж пусть разит одеколоном, чем перегарно-табачно-немытым духом. Дописав до половины, Ольга спохватилась и позвонила мужу. Тот только добрался до тетки, припарковался во дворе, но еще не вышел из машины. Сначала Виктор не поверил, решил, что Ольга его разыгрывает (как будто сейчас время для розыгрышей!), а поверив, выругался в адрес воров и пообещал быть через пятнадцать минут – тетка жила недалеко, на Гоголевской.

Виктор приехал в тот момент, когда лейтенант вызывал по телефону группу и пил кофе, а Ольга заряжала кофеварку новой порцией, для сержанта. Войдя, сразу же ринулся в спальню Галины. Пробыл там секунд десять и выбежал бледный, с безумным взглядом и трясущимися руками.

– Требник! – возопил он, вздевая руки к потолку. – Мама его на подоконнике оставила! Я еще вчера подумал убрать на место, да не стал! Пусть, думаю, все будет, как мама оставила! Она так не любит, когда что-то лежит не там, где она оставила! О-о-о! У-у-у!

– Что-то ценное? – спросил лейтенант у Ольги, сочувственно глядя на мечущегося по квартире Виктора.

– Семейная реликвия, – ответила Ольга.

Настроение у нее было настолько поганым, что хоть в петлю, хоть в омут. Мало было проблем, так еще прибавилось…

Поздно вечером на кухне состоялся семейный совет, на котором обсуждался один-единственный вопрос – что делать?

– Мама не переживет, если узнает! – повторял Виктор. – Эта новость добьет ее окончательно! Требник – не просто старинная книга… Ну ты же все понимаешь…

Ольга понимала. Понимала и мучилась чувством вины. Это же она виновата. Сдала бы квартиру на пульт, и вора бы задержали. Впрочем, лейтенант что-то говорил про двухминутный норматив – не успели бы задержать. Все равно – виновата. Понесла же ее нелегкая сегодня на Владимирский… Могла бы и в одном из близлежащих магазинов закупиться всем необходимым, чтобы не уходить надолго из дому… Да и необходимости особой не было, холодильник полнехонек…

Потом в голове словно переключили тумблер, и мысли начали течь в другом направлении. Хорошо, что их с дочерью не было дома… От этих наркоманов (Ольга не сомневалась, что кражу совершил наркоман) всего можно ожидать… Ну и что, что дверь запирается на засов изнутри… Он мог бы позвонить, соврать что-нибудь, например – назваться Галининым студентом или сотрудником, она бы открыла… Или подкараулить, когда они с дочерью будут выходить из квартиры… Нет, чушь! Незнакомому человеку она бы ни за что не открыла, кем бы он ни назвался, а караулить в подъезде опасно и нерационально… Неизвестно, кто когда соберется выходить, да еще и заметят и вызовут милицию…

Как ни рассуждай, а чувство вины не покидало. Ольга хорошо представляла масштаб трагедии. Пропала семейная реликвия, можно сказать – фетиш. Такая потеря да в такое время, когда с сердцем проблемы и волноваться нельзя совсем, грозила обернуться большой бедой. Не выдержит сердце очередного потрясения – и все, не станет у Виктора мамы, а у Ани – бабушки.