Текст книги "Обретение любви"

– Я бы тоже не отказалась, – ответила Галина. – И тоже считаю, что лучше по соседству, а не под одной крышей. Один дом – одна хозяйка, это единственно верное соотношение. Но при всем желании я не могу уехать из Киева в Москву. Даже не столько из-за работы – хотя в Москве историки моего профиля никому не нужны, – сколько из-за Киева. Это мой родной город, я живу в нем с рождения. В этом доме, в этой квартире… Уже пятьдесят лет, целых полвека…

Из своего возраста Галина никогда не делала тайны. Скорее наоборот, заявляла о нем с потаенной гордостью. Ну и что в том, что ей пятьдесят? Зато талия, как в восемнадцать, энергии хоть отбавляй, и вообще, человеку не столько лет, сколько он прожил, а столько, на сколько он себя ощущает. Она ощущала себя примерно на тридцать-тридцать два. Самый лучший возраст. Уже накоплен кое-какой опыт, выветрились все заблуждения молодости, энергия переливается через край, ты уже что-то собой представляешь, а впереди целая жизнь. Лучший, самый лучший возраст.

– Меня столько всего связывает с Киевом, что в другом городе я жить не смогу. Просто не смогу – и все. Да что там город, я и в другой квартире, в другой обстановке, наверное, жить не смогу. Тебе это может показаться смешным, это многим кажется смешным, я знаю, но за этим столом сидели еще мои предки. Они не уезжали из Киева даже во время войны. Нашему дому сто лет, и почти столько же времени здесь живем мы, наш род. Для меня уехать отсюда – это все равно что совершить предательство…

Слезы, навернувшиеся на глаза, вынудили сделать паузу.

– Я понимаю, – сказала Ольга, вернувшись за новой порцией грязных тарелок. – Сама так же привыкла к Москве. К квартире не привыкла, в ней нет ничего такого… фамильного, а к городу привыкла. Но, честно скажу, не задумываясь переехала бы в Киев. Если бы Витя захотел. С Киевом меня многое связывает, в детстве я приезжала сюда каждый год, здесь много родственников и, вообще, город очень… теплый. Не Петербург.

– Сравнила! – хмыкнула Галина. – Киев на семи холмах стоит, а не на костях! А вы с Витей разве говорили о возможном переезде? И он не хочет?

Странно как-то. Обычно, приезжая в Киев, сын кричал: «Ура! Я дома!» – и беспрестанно жаловался на то, как плохо живется ему в Москве. Мол, если бы не заработок, не карьера… В этот раз, правда, пожаловаться еще не успел, только-только приехал.

– О переезде мы не говорили. – Ольга криво усмехнулась, и эта усмешка почему-то насторожила Галину. – Я сказала, что была бы не прочь жить с вами в одном городе. Так, мне кажется, было бы лучше для всех. В первую очередь для Вити.

– Почему?

Уж кто-кто, а Виктор, как казалось Галине, совершенно не тяготился тем, что живет вдали от нее. Киеву он радовался, радовался дому, материнской стряпне, встречам с кем-то из старых знакомых, а вот матери ни разу не сказал ничего, выходящего за рамки стандартного «соскучился». «Соскучился» при встречах после некоторой более-менее продолжительной разлуки говорят все, это не выражение чувств, а дань вежливости, обиходное слово. Почти как «здравствуйте» – не пожелание здравствовать, а банальное приветствие.

– Потому что при вас он совсем другой. – Ольга издала звук, который Галина приняла за смешок. – При вас он лучше. Вы для него как… как…

Ольга поставила только что собранные тарелки обратно на стол, закрыла лицо ладонями и беззвучно разрыдалась, успев перед тем оглянуться на дверь – не видит ли ребенок.

– Оля, ты чего?! Зачем?! – заметалась Галина, ожидавшая от разговора с невесткой многого, но только не слез, Ольга была не из «легких на слезу». – Присядь! Попей водички! Не надо плакать… Нет, если хочешь, поплачь, поплачь, пока никто не видит…

«Слез никто видеть не должен, – учил отец. – Слезы – это слабость. Плакать на людях – все равно что к рычащим собакам спиной поворачиваться – укусят, загрызут».

Ольга успокоилась быстро. Умылась наскоро на кухне, потом они поговорили. Разговор, несмотря на то, что Галина услышала много неприятного, получился хорошим, душевным. Из тех, которые сближают даже очень разных людей. Впрочем, все люди очень разные, сходство между людьми, даже связанными родством, бывает лишь иллюзорным, мнимым…

Виктор в это время «лечил нервы» излюбленным способом. Быстро распрощавшись с отцом (тот по глазам все понял и понимающе подмигнул – сам был молод, знаю), он начал обзванивать старых подруг. Кто-то из классиков сказал, что если женщина на самом деле нужна, так, чтобы позарез, то она непременно найдется, и был совершенно прав. Зверь всегда бежит на ловца. Если, конечно, ловец этого заслуживает. Третья из кандидаток на приятное времяпрепровождение оказалась свободной и была не прочь «повидаться». Виктор обзванивал подруг с умом – по мере удаления от дома. Номер Третий жила около вокзала. Каких-то два километра, всего ничего, минута на торг с водилой, пять минут на дорогу.

За это время Номер Третий успела «создать атмосферу». Наскоро помылась (об этом можно было догадаться по мокрым кудряшкам) и зажгла в спальне несколько ароматических свеч. Увидев, что Виктор пришел с пустыми руками (время поджимает, не до магазинов), подавила разочарованный вздох и принесла из кухни бутылку чилийского вина, которая так и осталась не откупоренной. Виктору хотелось секса и только секса, а Номер Третий была не из тех, с кем, по его мнению, стоило церемониться. Тридцать три года, коренастая фигура, толстые щиколотки, некрасивая родинка на шее, хроническая нехватка тепла… Преимущества – легкий характер, готовность к утехам и наличие места для оных. Кроме того, Номер Третий, при всей своей невостребованности, была довольно разборчива в связях, что, во-первых, приятно льстило самолюбию, а во-вторых, в известной мере предохраняло от неприятных последствий.

– Как же я соскучился по тебе! – прошептал Виктор, запуская руки под тонкий шелковый халатик. – Так долго ждать…

– И я соскучилась. Ты мне даже снился иногда…

Оба знали, что это неправда, но в этот момент им хотелось верить, что они действительно соскучились друг по другу.

– Чувствую… – Виктор коснулся пальцами набухшего соска, схватил, потянул.

Томный стон. Другой сосок, казалось, сам прыгнул в руку. Хотелось всего сразу, хотелось как можно скорее, хотелось так, что заныло свербящей истомой все тело.

– Ты – мое сокровище…

– А ты – мое…

Слова были неправдой, а вот ласки, которыми они сопровождались, были искренними в своем нетерпении. Лихорадочные прикосновения, быстрые, кусачие поцелуи, трепет, огонь, ураган…

– Оу-у-у! – восторженно кричала женщина. – Ты – любимый!

– Ты – любимая! – вторил ей мужчина. – Ты – моя!

– И ты мой! Мой! Люби-и-имый…

Волна оргазма накрыла обоих одновременно. Женщина унеслась куда-то ввысь, туда, откуда не хотелось возвращаться, а мужчина почувствовал облегчение, которое очень скоро сменилось чувством умиротворенного спокойствия. Прошептав партнерше на ухо несколько ласковых нежностей, он встал и начал деловито одеваться.

Время поджимало. И вообще хотелось домой. Склонность к разгульной жизни уживалась в Викторе с любовью к дому, домашнему уюту, теплу, семье, жене… Концептуальное противоречие между психологией и физиологией. Личная трагедия. И не только личная.

4

Два года назад у «нефтяника» Нечистяка похитили двенадцатилетнего сына. Запросили полмиллиона евро, предупредили, что шутить не намерены. Но это все похитители так говорят, чтобы «клиенты» были сговорчивее. Нечистяк обратился в милицию. За мужчиной, забравшим из вокзальной камеры хранения сумку с деньгами (полмиллиона, как и было велено, только банкноты не настоящие, а поддельные, из оперативного реквизита), попытались проследить. Задействовали три группы, готовились к долгой слежке, но управились за десять минут. Объект остановил машину возле продовольственного магазина на углу Тургеневской и Павливской, вошел внутрь, и больше его не видели. Не иначе как мгновенно изменил внешность где-то в подсобке (умеючи это секундное дело), сунул сумку в другую и ушел дворами. Район, конечно, перекрыли и прочесали, всех сотрудников магазина просеяли сквозь мелкое сито, но концов так и не нашли. Нечистяка-младшего тоже не нашли. Ни живого, ни мертвого. Слухи ходили разные. Говорили, что у похитителей был информатор в милиции, говорили, что сами милицейские начальники и организовали похищение… Много чего говорили. Версии были разными, но сходились в одном. В том, что надо было тихо-смирно заплатить, не впутывая в дело милицию. Не последние, чай, полмиллиона-то, а сын был единственный, поздний ребенок.

С Петра запросили много меньше – «всего-то» сто тысяч евро. Деньги надо было оставить в Нивках[28]28
  Ни́вки – жилой массив в Шевченковском районе Киева, а также парк.


[Закрыть]. Пройти по Сикорского мимо американского посольства, возле первого знака пешеходного перехода, что возле девятиэтажного жилого дома, свернуть налево в парк, дойти по тропинке до старой раздвоенной липы, для пущей надежности, помеченной свежевырезанным крестом на том стволе, что ближе к тропинке. Время закладки – девять часов вечера.

– Идиоты, – сказал Гучер, выслушав Петра. – Не могли ничего лучше придумать? – Помолчал немного и добавил: – Или гении. Все гениальное просто. Парк оцепить невозможно, не к военным же обращаться. Залечь в кустах поблизости? Заметят. Явно же обойдут территорию, прежде чем соваться к закладке. Нет, Петр, не идиоты они. Может, и дилетанты, но не идиоты.

– Почему думаешь, что дилетанты, Артур? – спросил Петр.

Гучер был из поволжских немцев. Родился в Казахстане, срочную служил в Фастове, охранял мирное небо, а после демобилизации подался в киевскую милицию (в шахтерскую Караганду возвращаться совсем не хотелось). Вышел в отставку подполковником (так уж сложилось, что надо было уйти) и вот уже седьмой год работал у Петра «мистером Вульфом»[29]29
  Намек на героя культовой картины Квентина Тарантино «Криминальное чтиво», человека, который «решает проблемы».


[Закрыть]. Официально числился заместителем генерального директора по развитию. По развитию, а не по безопасности, так было правильнее, потому что Гучер не столько «обеспечивал», сколько «способствовал». Петр считал его самым ценным сотрудником, ценнее своей правой руки – первого заместителя Лени Горбовского. Леня был непревзойденным организатором и отчаянным прохиндеем, но вот аналитическим складом ума похвастать не мог. Кроме того, Леня был обременен двумя семьями и многочисленными любовницами, что сильно отвлекало его от работы, а Гучер был одинок и жил работой. Привык так жить. Петр все никак не мог понять – не повезло Гучеру в жизни, не встретилось женщины, с которой можно было бы создать семью, или он просто такой вот убежденный холостяк, идейный бобыль, одинокий волчара.

– По сумме, – усмехнулся Гучер. – Профессионалы запросили бы больше. Как минимум втрое.

– Мне сейчас и сто тысяч – сумма, – проворчал Петр. – Как будто сам не знаешь.

– Дело не в том, что «сумма», а в том, сколько человек может заплатить и сколько он готов заплатить. Единственный сын, за которого отец исправно платит все долги, стоит дорого. Ясно же, что он небезразличен отцу. Это с одной стороны. С другой, владелец сети «Острiв смаку» может собрать полмиллиона наличкой. Ведь можешь, не так ли? И теоретически, и практически.

– Могу, – сгласился Петр. – Правда, это уже будет на грани банкротства, но…

– Но это похитителей не волнует, – заметил Гучер. – Не их проблемы.

Петр ждал, что Гучер скажет что-то еще, но тот демонстративно отвернулся к окну и принялся выстукивать пальцами по столешнице «Турецкий марш» Моцарта.

– Давай выкладывай, не держи за пазухой! – грубовато сказал Петр, хорошо знавший привычки Гучера.

– Есть, правда, один вариант, при котором вымогатель заинтересован в том, чтобы ты не обанкротился. – Гучер продолжал смотреть в окно, но пальцами стучать перестал. – Никто не станет рубить сук под собой, даже такой дурень, как твой сын…

Отношения Петра с Гучером из сугубо деловых давно превратились в близкие, дружеские, едва ли не братские, поэтому в том, что он назвал Остапа «дурнем», не было ничего удивительного или обидного. Свой человек, имеет право.

– Если только это он… – Петр в сердцах хватил кулаком по столу и тут же поморщился от боли в руке. – Если только… Я его тогда… Я его…

– Пара оплеух, суровый мужской разговор, ноль субсидий… – Гучер повернулся к Петру и сдержанно, одними лишь уголками губ, улыбнулся. – А через неделю он придет утром и скажет, что проиграл тысяч – надцать очередным отморозкам, которые грозятся его убить в случае неуплаты. Побереги нервы, они тебе еще пригодятся. Стол тоже пригодится, хороший, представительный стол…

Стол и в самом деле был «представительным», призванным производить впечатление. Красное дерево, обилие ящиков с обеих сторон, а кроме них в массивных тумбах по две полки. Целый гарнитур, а не стол. Солидная обстановка кабинета соответствовала. Владельцу и руководителю торговой сети иначе нельзя. Хочешь не хочешь, а впечатление собственной состоятельности надо поддерживать. Все время, всеми средствами. Для того и обстановка, и дорогие костюмы, и престижные часы (рукой махнуть лишний раз страшно – такие деньжищи!). Из тех же соображений двухлетний «Лэндкрузер» недавно пришлось сменить на «Гран-купе». Чем хуже идут дела, тем выше надо держать марку – это закон.

Кабинет заместителя по развитию был обставлен с аскетической скромностью. Не из соображений экономии (Петр был прижимист, но не мелочен), а потому что так хотелось Гучеру. Он говорил, что за время работы в милиции привык к «совково-канцелярскому стилю» и в другой обстановке работать не может. Правда, партнеры в его кабинет не заходили. Переговоры велись или в кабинете Петра, или у его первого заместителя Горбовского, или в специальной переговорной комнате, роскошью убранства не уступавшей кабинету генерального.

– Как бы узнать? – спросил Петр не столько Гучера, сколько самого себя.

– Не так уж и сложно! – хмыкнул зам по развитию и заговорил отрывистыми фразами, словно инструктировал: – Деньги не класть. Когда перезвонят, сказать, что такую сумму собрать не в силах. Дела идут погано, все имущество в закладе. Предложить тридцать тысяч. Если согласятся, значит – инсценировка. Тогда…

– Погоди! – перебил Петр. – Не класть деньги? А если не инсценировка? Остап, каким бы он ни был, все же мой сын, и я не хочу получить его труп! Остап мне нужен живым!

– Зачем сразу труп? – искренне удивился собеседник. – Мало ли причин, по которым ты не смог сделать закладку? Разное может случиться, не про нас будь сказано, начиная с внезапного визита эсбезовцев[30]30
  Сотрудники службы борьбы с экономическими преступлениями (от «служба боротьби з економiчною злочиннiстю»).


[Закрыть] и заканчивая сердечным приступом. Нет, Петр, если в Нивках все будет гладко, никакой милиции, они удивятся и непременно перезвонят. Что бы не перезвонить? Дело уже почти сделано, остался последний аккорд… А ты скажешь, что вся недвижимость у тебя заложена-перезаложена, крутишься ты на кредиты и набрал уже столько, что больше тебе не дадут…

Гучер излагал примерно реальное состояние дел. Разве что слегка сгустил краски.

– И? – коротко спросил Петр, когда собеседник сделал паузу.

– В любом хорошо организованном похищении должны участвовать как минимум трое. Двое – это уже кино. Если Остапа похитили от универа, да так, что никто ничего не заметил, то это было хорошо организованное похищение…

Салатовая «Сузуки» Остапа стояла на стоянке возле главного корпуса экономического университета на проспекте Перемоги[31]31
  Победы (укр.).


[Закрыть].

– Тридцать тысяч евро, поделенное на три, дает десятку на рыло, – продолжал Гучер. – Не та сумма, ради которой стоит рисковать в среднем семью годами жизни[32]32
  За похищение человека, совершенное организованной группой, украинское законодательство предусматривает наказание в виде лишения свободы на срок от пяти до десяти лет (Статья 146 УК Украины).


[Закрыть]. Вряд ли они согласятся, потребуют хотя бы шестьдесят, а скорее всего, скажут: «Гони сто, как было сказано, за тридцать получишь треть от своего сына». Тогда уж и заплатишь…

О том, чтобы обратиться в милицию, Гучер не сказал ни слова. Понимал, что толку не будет. Особенно сейчас, когда и в министерстве, и в столичном управлении пошла такая кадровая грызня-возня, что работать стало попросту некогда. Какая работа? Успевай интриговать да подсиживать, пока тебя самого не подсидели.

– Кстати, – спохватился зам по развитию, – а тебя не удивило, что тебе не дали поговорить с Остапом? Или ты забыл сказать мне об этом?

– Не дали, – подтвердил Петр. – Но сказали, что сын передает мне привет, и добавили кое-что из нашего последнего разговора, чтобы я не сомневался, что Остап у них.

– Кое-что? – Гучер удивленно поиграл бровями. – Кое-что Остап мог рассказать и так. Пожаловаться кому-то из приятелей или похвастаться…

– Не думаю, – мотнул головой Петр. – Во-первых, начнем с того, что Остап исчез. Во-вторых, наш последний разговор был не из тех, про который кому-то рассказывают. Я спросил, не брал ли Остап мои перламутровые запонки, и в этот момент позвонил Леня. Ничего интересного для приятелей, но мне передали это слово в слово со всеми деталями. Как подтверждение того, что Остап у них. Насколько я понимаю, его могут прятать где-то, где нет сотовой связи, например в каком-нибудь подвале…

– Или он не рискнул пообщаться с тобой, – предположил Гучер. – Страх, Петр, очень трудно симулировать. Почти невозможно. Это радостным притвориться легко, а испуганным – нет. Мало прокричать в трубку: «Папочка, меня похитили и хотят убить!» Надо сделать это так, чтобы папочку мороз по коже пробрал.

Петр подумал, что Гучер прав. Прав как всегда. К месту вспомнилось, с каким унылым видом Остап бубнил свое вечное: «Папа, меня убьют, если не расплачусь». Да, актер из него действительно никудышный. Никакого испуга не было, пугался сам Петр, пугался, и оттого ему казалось, что сын тоже испуган.

– Ну а если они согласятся на тридцать тысяч, что тогда делать? – спросил Петр. – Отдавать им, то есть Остапу тридцать штук? Отказать совсем и сказать: «Делайте с ним что хотите», – я не могу. Всегда есть вероятность ошибки. Настоящие похитители тоже могут согласиться на треть. По принципу: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Если не заплачу совсем, они могут разозлиться и убить Остапа. Или отрежут ему ухо… или палец и пришлют мне, чтобы я не жадничал…

– Тридцать тысяч ты заплатишь, – улыбнулся Гучер. – И Остапа тебе вернут. А потом мы с тобой, то есть я в твоем присутствии, возьму его в оборот, и если только это его рук дело, то он расколется. Не такие раскалывались. Тридцать тысяч – не такая уж большая сумма, зато ты можешь быть спокойным. Как за Остапа…

«Если бы я мог быть за него спокойным! – с тоской подумал Петр. – Хоть немного, самую малую малость…»

– …так и насчет того, что он больше не выкинет подобного номера. Возможно, он еще и деньги вернет. Все или хотя бы часть…

«Вернет, как же! Жди! А если и вернет сегодня, то завтра снова попросит. В психушку его, что ли, запереть? Хотя бы на пару месяцев? Пусть полечат, если это вообще лечится… А что толку? Он и там будет в карты играть. Что там, карт нету? В тюрьме есть, значит, и в психушке должны быть. Да и Оксана не согласится, и для репутации плохо… Когда же он, наконец, перебесится?»

Оксана, узнав о плане, предложенном Гучером, устроила Петру такую истерику, что хоть ложись да помирай.

– Ты только о деньгах и думаешь! – кричала она ему в лицо. – Что я, не знаю?! Тебе главное семьдесят тысяч сэкономить, а не сына спасти! Я сама заплачу! Продам дом и заплачу! И тебя не спрошу, боров…ев!

Это внезапное «боров» обидело Петра невероятно. Какой он боров? Ну, есть немного лишнего весу, но сто килограммов при росте метр восемьдесят два – это не так уж и много. Тем более для его возраста. Через два года юбилей праздновать – полвека. Эх, дожить бы еще… Долго ли до инфаркта или кондратия, когда ни дома, ни на работе покоя нет. Дом она продаст… Дай ей волю, она все продаст и отдаст деньги этому остолопу, чтобы он их спустил… Что делать? Как быть с Остапом? Как жить с Оксаной? В шахматах это называется «патовая ситуация». В жизни это называется разными словами – мрак, жуть, тупик, безнадега… Но лучше всего для характеристики сложившейся ситуации подходит слово «жопа». Точнее не скажешь. Петр вдруг понял, почему некоторые богачи вдруг бросали все и уходили в монастырь. Раньше удивлялся, не понимал, а теперь вдруг понял. На самом деле люди бежали от мирской суеты в поисках покоя. Вот от такой, например, суеты, как у него. Хочешь не хочешь, а подумаешь о том, сколько еще жить осталось и зачем она нужна, вся эта нервотрепка.

То была своеобразная игра в жмурки с самим собой, успокаивающий самообман. Думая о покое, Петр понимал, что не выдержит и трех дней такой жизни, повесится от тоски. Его стихия не покой, а беспокойство, дело, чтобы энергия через край, чтобы страсти бурлили… Но не так, как сейчас. Это уж чересчур.

– Если с Остапом что-то случится, я руки на себя наложу! Но до того расправлюсь с тобой! Так и знай! Ты мне отвечаешь за сына!

И это – жена? Любимая когда-то женщина? Глаза навыкате, сверкают, лицо перекошено, голос то и дело срывается с шипения на визг, слюной на три метра брызжет… И пальцами скрюченными к лицу тянется. Фурия какая-то, мегера. Как будто он не переживает, как будто он не хочет, чтобы с Остапом все было в порядке, хотя бы в относительном. Не знаешь уже, какому богу молиться… А ведь расправится, как пить дать расправится. Смотрит-то как, аж оторопь берет.

В ожидании, пока жена выговорится, точнее – наорется, Петр раскрыл окно. Ему вдруг стало душно, захотелось свежего воздуха – не иначе, давление подскочило. Плевать, что соседи услышат. Оксана кричит так громко, что и при закрытых окнах слышно на весь дом.

– Хочешь в окно прыгнуть?! – разъярилась пуще прежнего Оксана. – Прыгай, если смелости хватит! Давай, прыгай!

Где логика? Откуда такие выводы? Зачем ему вдруг прыгать в окно? Петр вытащил из кармана пиджака блистеры с таблетками – успокаивающими и от давления. Это называлось личной аптечкой. Мало ли где прихватит. А примешь, посидишь минут десять с закрытыми глазами – и полегчает. Таблетки с горя запил не водой, а водкой, отхлебнул прямо из бутылки, от всей души отхлебнул, чтобы успокоительный эффект проявился скорее и сильнее. С водкой начало действовать быстро, почти сразу, а минут через пять и Оксана подустала бесноваться – упала на диван и разрыдалась, горько-прегорько. Жениных слез Петр не выносил – неловко становилось, тягостно. Даже если считал себя кругом правым. Он присел рядом с Оксаной и сказал:

– Ситуация под контролем, Сань. Все будет хорошо.

Сань – это производное от уменьшительного Сана. «Секретное» домашнее имя, употребляемое лишь наедине, изредка, в особо ответственные минуты.

– Никогда… Уже… У нас… Не будет… Хорошо… – в паузах между всхлипами слова звучали особенно сильно – разили в самое сердце, вонзались в мозг и застревали там ядовитыми шипами. – Ничего… У нас… Не… Будет…

Пауза. Затем уже более спокойно, без всхлипов:

– Остап добрый мальчик. Он не стал бы так поступать с нами, со мной. Он не стал бы причинять мне такую боль. Если нужны деньги – можно попросить, как обычно. Остап любит меня, а я люблю его. А ты никого не любишь, поэтому и думаешь, что наш сын способен на такое… Ты любишь только деньги…

– Не только! – возразил Петр, стараясь говорить как можно мягче. – Зря ты так, Сань… Напрасно все сводишь к деньгам. И напрасно говоришь о них так презрительно. Деньги – это… деньги. Тот, кто знает, что такое деньги и как они достаются, не станет говорить вот так… Да, я люблю деньги. А разве ты их не любишь? Зачем такие упреки? Живем-то мы на то, что зарабатываю я!

Петр прикусил язык, но слова уже вылетели – не поймать.

– Попрекаешь?! – взвилась Оксана. – Как это низко! Кормилец ты наш! Добытчик! Что теперь – в ножки тебе кланяться прикажешь?!

Она вскочила на ноги, нависла хищной птицей над застывшим на диване Петром и долго кричала обидные слова.

Вторая часть Марлезонского балета.

К чертям балет! К чертям семейную жизнь! К чертям! К чертям! Если, конечно, чертям все это надо. А зачем оно им? У Петра появилось ощущение, будто в его жизни наступил сплошной черный понедельник. Семь дней в неделю – понедельник. И непременно черный. Как пел Егор Летов, кумир молодости, – я был безразличен, озабочен и так далее. Короче говоря – здравствуй, черный понедельник…[33]33
  Егор Летов. «Здравствуй, черный понедельник».


[Закрыть]

Впрочем, с таким же успехом это мог бы быть не понедельник, а пятница. Главное, что тоже черная. Семь похожих друг на друга черных тоскливых дней – неделя прошла. Еще семь таких же дней – и прошла другая. Проблема на проблеме. Тоска – и никакого просвета. Никакой надежды. Это очень страшно, когда нет надежды, когда обреченность. Узник, приговоренный к смерти, может надеяться на смягчение приговора или на побег, а Петру казалось, что ему уже не на что надеяться. Праздников и вообще чего-то хорошего в жизни уже не случится. Плачь, не плачь…

Петр не плакал. Не привык, да и бесполезное это занятие. Вон Оксана поплакала, и что хорошего? Ничего, только еще сильнее завелась. Вот «подумать» – это другое. Подумать – это продуктивно, полезно. Только о чем тут думать? Что делать, если жизнь завязалась-запуталась в гордиев узел? Разве поднимется рука разрубить? Да и где взять такой меч?