Текст книги "Общак"

Деннис Лихэйн
Общак

Посвящается Тому и Саре.

История любви – это про них

 
«Заблудшие овцы!» – их клеймим,
Сбившись в теплом загоне;
И как же странно нас слышать им,
Оставшимся на воле.
 

Ричард Бёртон. Заблудшие овцы

Глава первая
Спасение животных

Боб нашел собаку на третий день после Рождества, когда весь квартал притих от мороза, похмелья и несварения желудка. Он возвращался домой со своей смены в «Баре Кузена Марва» в квартале Флэтс – почти двадцать лет он стоял за стойкой с четырех дня до двух ночи. В тот вечер в баре было тихо. Милли, как обычно, устроилась на табурете с бокалом «Тома Коллинза»[1]1
   Коктейль на основе джина.


[Закрыть], посасывала коктейль и время от времени что-то шептала себе под нос или делала вид, будто смотрит телевизор, – все что угодно, лишь бы не возвращаться в дом престарелых на Эдисон-Грин. Явился и сам Кузен Марв. Сказал, что займется счетами, но почти все время проторчал за столиком в кабинке в глубине бара, изучал программу скачек и строчил эсэмэски своей сестре Дотти.

Они, наверное, закрылись бы раньше, если бы не друзья Риччи Велана, которые оккупировали барную стойку на другом конце от Милли и всю ночь поминали своего пропавшего без вести и официально считавшегося покойным друга.

Ровно десять лет назад Риччи Велан вышел из дверей «Бара Кузена Марва» раздобыть то ли травки, то ли колес (на этот счет мнения его друзей разделились) и пропал с концами. У него осталась по-дружка и дочка, которую он никогда не видел, она жила теперь с матерью в Нью-Хэмпшире, а еще машина, ожидавшая в мастерской замены спойлера. Так все и поняли, что он мертв: Риччи ни за что не бросил бы машину, он любил эту паршивую машину.

Мало кто называл Риччи Велана по имени. Всё больше по прозвищу – Времечко, потому что он без конца вспоминал тот год, когда играл в футбол за школу Ист-Бакингем. Да, было времечко! Благодаря Риччи они тогда выиграли с рекордным счетом 7:6 – не особенно впечатляющий результат для тех, кто не в курсе их достижений до и после.

В общем, в тот вечер в «Баре Кузена Марва» гуляли друзья Риччи-Времечко, пропавшего без вести, – Салли, Донни, Пол, Стиви, Шон и Джимми – и заодно смотрели, как «Майами» гоняет по баскетбольной площадке «Селтикс». Боб в пятый раз принес им выпить – не спрашивая, за счет заведения, – и тут в игре что-то произошло, отчего все они замахали руками, застонали и завопили.

–  Старые пердуны! – заорал Шон в телевизор.

–  Не такие уж они и старые, – сказал Пол.

–  Рондо, урод колченогий, растопырился, из-за него Леброн мяч потерял! – не унимался Шон. – Да и этот тоже хорош – как его? Боганс? Который подгузники от недержания рекламирует.

Боб поставил выпивку перед Джимми, водителем школьного автобуса.

–  А ты что скажешь? – спросил его Джимми.

Боб почувствовал, как заливается краской: с ним такое случалось, когда кто-нибудь смотрел ему прямо в лицо и он тоже вроде как должен был ответить таким же прямым взглядом.

–  Я не увлекаюсь баскетболом.

Салли, работавший кассиром на платной дороге, сказал:

–  А ты, Боб, вообще чем-нибудь увлекаешься? Может, книжки читаешь? Смотришь «Найди себе пару»? Гоняешь бездомных?

Парни загыкали, Боб виновато улыбнулся:

–  Это вам за счет заведения.

Он отошел, делая вид, что разговор у него за спиной его не касается.

–  Я сколько раз видел, как девчонки, ничего себе телочки, пытались его склеить – ни фига! – сказал Пол.

–  Может, ему нравятся парни, – предположил Салли.

–  Да никто ему не нравится.

Шон, вспомнив о хороших манерах, отсалютовал бокалом Бобу, потом Кузену Марву и сказал:

–  Спасибо, ребята!

Марв, который теперь стоял за стойкой, развернув перед собой газету, улыбнулся и поднял бокал в ответ, после чего снова сосредоточился на газете.

Остальные тоже подняли свои бокалы.

–  Никто не хочет сказать пару слов о нашем друге? – спросил Шон.

–  За Риччи-Времечко Велана, выпускника девяносто второго года школы Ист-Бакингем и просто крутого перца! Покойся с миром! – произнес Салли.

Остальные одобрительно загудели и выпили. Марв подошел к Бобу, когда тот сгружал в раковину грязные бокалы. Марв сложил газету и поглядел на компанию в конце бара.

–  Ты поставил им выпивку? – спросил он Боба.

–  Они же пьют за покойного друга.

–  Сколько он уже покойник, лет десять? – Марв пожал плечами, натягивая кожаную шоферскую куртку, с которой не расставался: такие были в моде, когда самолеты протаранили башни-близнецы, и вышли из моды, едва башни рухнули. – Пора бы им уже угомониться и не рассчитывать на выпивку за счет мертвеца.

Боб сполоснул стакан, прежде чем поставить его в посудомоечную машину, и ничего не ответил.

Кузен Марв надел перчатки и шарф, затем метнул недовольный взгляд на другой конец стойки, где устроилась Милли.

–  Кстати, о дармовой выпивке. Может, хватит ей уже сидеть тут часами за здорово живешь?

Боб поставил следующий стакан на верхнюю решетку машины.

–  Да сколько она пьет…

Марв придвинулся к нему:

–  Когда ты в последний раз спрашивал с нее плату? А после полуночи ты еще и курить ей разрешаешь, не думай, что я ничего не знаю. Это не столовка для бездомных, а бар. Пусть расплатится за все, сегодня же. А если не может – чтобы духу ее тут больше не было!

Боб поглядел на него и негромко сказал:

–  Она должна около сотни баксов.

–  Сто сорок, если точно. – Марв вышел из-за стойки и остановился в дверях. Он указал на мишуру на окнах и над барной стойкой. – И вот еще что, Боб. Сними ты всю эту рождественскую дрянь. Сегодня уже двадцать седьмое.

–  А как же Малое Рождество? – спросил Боб.

Марв секунду пристально глядел на него.

–  Не знаю, что и сказать, – произнес он и ушел.

После того как «Селтикс», кое-как дотянув до конца игры, отмучился наконец, друзья Риччи Велана выкатились из бара, и остались только старая Милли и Боб.

Милли зашлась нескончаемым мокрым кашлем курильщика со стажем. Боб тем временем работал шваброй. Милли все кашляла и кашляла. Остановилась она в тот миг, когда уже стало казаться, что она вот-вот задохнется насмерть.

Дойдя до ее стула, Боб оторвал швабру от пола.

–  Ты как?

Милли отмахнулась от него:

–  Лучше не бывает. Я бы пропустила еще стаканчик.

Боб зашел за стойку бара. Он был не в силах смотреть ей в глаза и уставился на черное прорезиненное напольное покрытие.

–  Мне велено взять с тебя деньги. Извини. И еще, Милли… – Бобу хотелось отстрелить себе башку от стыда за то, что он принадлежит к роду человеческому. – Велено закрыть кредит.

–  Ох ты…

Боб не смотрел на нее.

–  Такие дела.

Милли покопалась в спортивной сумке, с которой приходила каждый вечер.

–  Да-да, конечно. У вас же бизнес. Конечно.

Сумка была старая, эмблема на боку выцвела. Милли долго в ней рылась. Она выложила на барную стойку долларовую банкноту и шестьдесят два цента. Пошарила еще и вынула антикварную рамку для фотографий, пустую. Положила ее на стойку.

–  Это чистое серебро из ювелирного магазина на Уотер-стрит, – сказала Милли. – Сам Роберт Кеннеди покупал у них часы для Этель. Ценная вещь.

–  И там нет фотографии? – спросил Боб.

Милли бросила взгляд на часы над баром:

–  Выцвела.

–  Твоя фотография? – спросил Боб.

Милли закивала:

–  С детьми.

Она снова заглянула в сумку, еще немного в ней покопалась. Боб поставил перед ней пепельницу. Милли подняла на него глаза. Ему хотелось погладить ее по руке – утешить, дескать, ты не одна в мире, – однако подобные жесты лучше оставить другим, ну там киногероям например. Каждый раз, когда Боб отваживался на что-нибудь настолько личное, получалось неловко.

Он отвел взгляд и смешал Милли еще один коктейль.

Поставил перед ней стакан. Взял со стойки доллар и отвернулся к кассе.

–  Погоди, возьми это, – сказала Милли.

Боб обернулся на нее через плечо:

–  Этого хватит, чтобы покрыть долг.

Боб покупал одежду в «Таргете» – новые футболки, джинсы, спортивные костюмы; у него была «шевроле-импала», отец отдал ему ключи от машины в 1983 году, и на спидометре было еще далеко до ста тысяч, поскольку Боб никуда особенно не ездил; за дом было выплачено, налог на недвижимость смехотворный, потому что кому, на хрен, охота жить в такой дыре? В общем, если у Боба что и было, о чем догадывались лишь единицы, так это приличный доход. Он положил долларовую банкноту в кассу. Сунул руку в карман, выудил свернутые в рулон деньги, отсчитал семь двадцаток и добавил в кассу.

Когда он снова повернулся к Милли, та уже сгребла мелочь и рамку для фотографий обратно в сумку.

Пока Милли пила коктейль, Боб закончил с уборкой и вернулся за стойку. Милли сидела, гремя кубиками льда в стакане.

–  Ты когда-нибудь слышала о Малом Рождестве? – спросил он.

–  Конечно, – ответила Милли. – Шестое января.

–  Теперь никто уже не помнит.

–  В мое время это кое-что значило, – сказала она.

–  Во времена моего отца тоже.

–  Но для тебя уже ничего, – произнесла она печально, словно жалея его.

–  Ничего, – согласился Боб, чувствуя, как в груди словно бьется пойманная птица и не находит выхода.

Милли глубоко затянулась сигаретой, с наслаждением выдохнула. Снова закашлялась и потушила сигарету. Она надела поношенное зимнее пальто и засеменила к выходу. Боб распахнул перед ней дверь – на улице шел легкий снежок.

–  Спокойной ночи, Боб.

–  Иди осторожнее, – сказал Боб. – Не поскользнись.

В этом году вывоз мусора в той части Флэтс, где жил Боб, пришелся на двадцать восьмое число, и народ с вечера выставил свои баки к краю дороги, чтобы утром их забрал мусоровоз. Пока Боб шел к дому, он с любопытством и огорчением разглядывал, чту люди выбрасывают на свалку. Просто диву даешься. Столько почти новых и уже поломанных игрушек. Столько разной техники, которая еще прекрасно работает, однако ей вынесли приговор. Тостеры, телевизоры, микроволновки, стереосистемы, одежда, машинки, самолетики и чудовищные грузовики с дистанционным управлением, которым всего-то и нужно каплю клея здесь и кусочек изоленты там. И не сказать, чтобы его соседи были особенно зажиточными. Сколько раз Боб просыпался по ночам из-за семейных ссор из-за денег, не мог упомнить всех, кто по утрам впихивался в метро с осунувшимся от тревоги лицом, сжимая в потном кулаке газету, раскрытую на странице объявлений о найме. Он стоял за этими людьми в очереди в супермаркете и видел, как они перебирают свои льготные продуктовые талоны, и в банке, когда они обналичивают социальные чеки. Кто-то из них работает на двух работах, у кого-то есть крыша над головой только благодаря доплатам для малоимущих, кто-то мрачно заливает убожество своей жизни в «Баре Кузена Марва», глядя в пустоту и стискивая ручки пивных кружек.

И все равно они покупают и покупают. Строят себе виселицу из долгов и, когда, кажется, что помост вот-вот рухнет, берут в кредит гарнитур для гостиной и взгромождают его поверх всего остального. И если они одержимы желанием покупать, то в той же мере, если не в большей, одержимы и желанием выбрасывать. В горах мусора Бобу виделась едва ли не болезненная зависимость, его не оставляло ощущение, что в унитаз спустили добротную пищу, которую, по уму, не надо было бы в себя пихать.

Боб – выпавший из этого дурного круга из-за лежавшей на нем печати одиночества, из-за своей неспособности удержать возле себя человека, вроде бы заинтересовавшегося им дольше чем на пять минут дежурного разговора, – по временам предавался на этих тротуарах греху гордыни: гордился тем, что не потребляет бездумно, не ощущает необходимости покупать то, что его настойчиво призывает купить телевидение, радио, рекламные плакаты, журналы и газеты. Не покупая, он, впрочем, не становился ближе к своей мечте, поскольку мечтал лишь о том, чтобы не быть одному, но он сознавал, что его мечта недостижима.

Боб жил один, в том самом доме, где прошло его детство, и, когда казалось, что еще немного – и он задохнется от этих запахов, воспоминаний и потемневших от времени диванов, он пытался бежать – участвовал в благотворительной работе для церкви, профсоюзных пикниках и даже в одной кошмарной тусовке, устроенной службой знакомств, – но рана становилась только глубже, и ему приходилось неделями зализывать ее, проклиная себя за надежду. «Пустая надежда», – шептал он, обращаясь к стенам гостиной. Нелепая, пустая надежда.

И все-таки она жила в нем. Притихшая, почти безнадежная. «Безнадежная надежда», – думал он иногда и улыбался своей невеселой шутке, а люди в метро недоумевали, какого черта Боб улыбается. Странноватый, одинокий Боб-бармен. Неплохой парень, на него можно положиться, всегда поможет расчистить от снега дорожку и проставится без вопросов, короче – хороший парень, но до того застенчивый, что слова членораздельного от него не добьешься, ну и в конце концов махнешь на него рукой, кивнешь из вежливости и отойдешь в сторону. Что с него взять!

Боб знал, как его воспринимают, и никого не винил. Он был в состоянии посмотреть на себя со стороны и увидеть то, что видят другие: вечного неудачника, болезненно застенчивого в любой компании, на которого ни с того ни с сего нападает нервный тик: то начинает часто-часто моргать, то вдруг головой дернет, забывшись, – в общем, тот еще тип, рядом с ним другие лузеры просто бравые ребята.

–  В твоем сердце столько любви, – сказал Бобу отец Риган, когда Боб разрыдался на исповеди. Отец Риган завел его в ризницу, и они пропустили по паре стаканчиков односолодового виски, который святой отец держал в шкафу, над вешалкой с рясами. – Да-да, Боб. Это сразу видно. И я твердо верю, что какая-нибудь хорошая женщина, женщина с верой в Господа, увидит свет твоей любви и поспешит на него.

Ну как рассказать божьему человеку о мире простых смертных? Боб знал, что священник желает ему добра, что теоретически тот прав. Однако по собственному опыту Боб знал, что женщины хоть и видят свет любви в его сердце, еще как видят, только им хотелось бы, чтобы это любвеобильное сердце было заключено в более привлекательную оправу. И дело не только в женщинах, дело в нем самом. Боб не доверял себе, если речь шла о хрупких материях. Не доверял уже много лет.

В ту ночь он замедлил шаг на тротуаре, вдруг ощутив чернильное небо над головой и свои замерзшие пальцы, – он даже закрыл глаза, чтобы не видеть ночь.

Он привык к этому. Привык.

Ничего страшного.

Со всем этим можно жить, только не нужно бороться.

Стоя с закрытыми глазами, он услышал звук – усталый скулеж, приглушенное царапанье и резкое металлическое громыхание. Он открыл глаза. Большой железный бак, надежно закрытый тяжелой крышкой. Справа от него, на тротуаре, футах в пятнадцати. Бак слегка подрагивал в желтом свете фонарей, и дно скребло по асфальту. Боб остановился перед баком и снова услышал слабый скулеж – словно мучительный выдох какой-то живой твари, которая еще того и гляди испустит дух, и Боб сдернул крышку.

Чтобы добраться до цели, ему пришлось выкинуть разный хлам: микроволновку без дверцы и пять толстых томов «Желтых страниц» (самый старый был за 2005 год), брошенных поверх засаленного, пропахшего плесенью матраса и подушек. Собака – очень маленькая, может, щенок – была на самом дне, от внезапного света она вжала голову. Жалобно заскулила, тельце ее напряглось, плотно закрытые глаза превратились в щелки. Кожа да кости. Боб видел все ребра под кожей. Еще он видел запекшийся сгусток крови возле уха. Ошейника не было. Коричневая, с белой мордой и лапами, слишком крупными для такого тщедушного тела.

Боб нагнулся, протянул руки, схватил собаку за шкирку и вытащил из лужи ее собственных экскрементов. Животина заскулила громче. Боб не особенно разбирался в собаках, но решил, что это, наверное, боксер. И, совершенно точно, щенок. Когда Боб поднял его повыше, щенок открыл свои громадные карие глаза и неподвижно уставился на него.

Где-то рядом, Боб в этом не сомневался, двое слились в любовном объятии. Мужчина и женщина. Сплелись телами. За одним из этих окон, бесстрастно глядевших на улицу, задернутых шторами, оранжевых от света. Боб просто видел их, нагих счастливцев. А он торчит здесь на холоде с полудохлой собакой, которая испуганно таращится на него. Обледенелый тротуар блестел, словно новенький мрамор, ветер был колючий и злой.

–  Что там у вас?

Боб обернулся и окинул взглядом улицу влево и вправо.

–  Я здесь, наверху. А вы копаетесь в моем мусоре.

На высоком крыльце ближайшего к нему дома стояла девушка. Она зажгла наружный свет и, дрожа от холода, переступала босыми ногами. Сунула руку в карман куртки с капюшоном и вынула пачку сигарет. Достала одну, не спуская глаз с Боба.

–  Тут собака. – Боб поднял щенка повыше.

–  Что?

–  Собака. Щенок. Кажется, боксер.

Девушка кашлянула, вытолкнув из себя немного дыма.

–  Кому придет в голову бросить собаку в мусорный бак?

–  И я про то же. Видите? У него кровь.

Боб сделал шаг к крыльцу, и девушка попятилась:

–  Вы знаете кого-нибудь из моих знакомых?

Девица не промах – с чужаками всегда начеку.

–  Ну, – замялся Боб, – может, с Фрэнси Хеджес?

Девушка помотала головой.

–  Салливанов знаете?

Нашла что спросить. В этом-то районе. Здесь тряхани дерево, и с него наверняка свалится какой-нибудь Салливан. А следом упаковка пива.

–  Я знаю тьму Салливанов.

Они зашли в тупик, щенок смотрел на него, дрожа сильнее, чем девушка на крыльце.

–  Эй! – сказала она. – Вы в этом приходе живете?

–  В соседнем. – Боб мотнул головой влево. – В приходе Святого Доминика.

–  В церковь ходите?

–  Почти каждое воскресенье.

–  Значит, знакомы с отцом Питом?

–  С Питом Риганом, – сказал он. – Само собой.

Девушка вынула сотовый.

–  Как вас зовут?

–  Боб, – сказал он. – Боб Сагиновски.

Она подняла телефон и сфотографировала его. Ничего подобного он не ожидал, иначе хотя бы пригладил волосы.

Боб тупо ждал, а девушка шагнула назад со света, прижав телефон к одному уху и палец – к другому. Он смотрел на щенка. Щенок смотрел на него, будто спрашивая: «Как это меня угораздило?» Боб тронул его нос указательным пальцем. Щенок моргнул. На какой-то миг Боб позабыл все свои грехи.

–  Я только что отправила фотографию, – сказала девушка из темноты, – отцу Питу и еще шестерым знакомым.

Боб глядел в темноту и молчал.

–  Надя, – представилась девушка, выходя обратно на свет. – Неси его сюда, Боб.

Дома у Нади они вымыли щенка в раковине, вытерли и отнесли на кухонный стол.

Надя оказалась совсем маленькой. У основания ее шеи тянулась узловатая ниточка шрама. Шрам был темно-красный, как ухмылка пьяного циркового клоуна. Личико – маленькая луна, испещренная кратерами-оспинами, глазки – кулоны-сердечки. Плеч как будто не было вовсе, и сразу от шеи начинались руки. Локти – словно сплюснутые пивные банки. Лицо обрамляли желтые, аккуратно подстриженные волосы.

–  Это не боксер. – Ее взгляд скользнул по лицу Боба, и она опустила щенка на кухонный стол. – Это амстафф – американский стаффордширский терьер.

Боб догадывался, что должен что-то понять по ее тону, однако не мог сообразить, что именно, и промолчал.

Когда молчание слишком уж затянулось, Надя снова посмотрела на него:

–  Питбуль.

–  Это питбуль?

Она кивнула и снова промыла рану на голове у щенка. Кто-то его избил, пояснила она Бобу. Возможно, до полусмерти и, решив, что щенок умер, выбросил его в мусорный бак.

–  Зачем? – спросил Боб.

Надя поглядела на него, и ее круглые глаза сделались еще круглее и больше.

–  Да просто так. – Она пожала плечами и снова занялась осмотром собаки. – Я когда-то работала в службе спасения животных. На Шомат-авеню. Ветеринарным фельдшером. Но потом решила, что это не мое. С этой породой одно мучение…

–  В смысле?

–  Трудно пристроить, – сказала она. – Никто не хочет их брать.

–  Я ничего не понимаю в собаках. У меня никогда не было собаки. Я один живу. Просто шел мимо мусорного бака. – Боб поймал себя на том, что ему крайне необходимо объяснить себя, объяснить свою жизнь. – Я просто…

Он слышал, как на улице воет ветер, как что-то грохочет там в темноте. Стучит в окна – то ли дождь, то ли град. Надя взяла щенка за заднюю левую лапу, слегка ее приподняла – остальные три были коричневые, а эта белая с персиковыми крапинками – и поспешно выпустила из пальцев, как будто вдруг испугавшись заразы. Она снова сосредоточилась на ране, внимательно осмотрела правое ухо – самый кончик был оторван, Боб заметил это только сейчас.

–  Ну, – сказала она, – жить будет. Тебе понадобится клетка, собачий корм и все такое.

–  Нет, – сказал Боб. – Ты не понимаешь.

Надя наклонила голову и смерила его взглядом, говорившим, что она прекрасно все понимает.

–  Я не могу. Я просто нашел его. И хочу его вернуть.

–  Тому, кто его избил и бросил умирать?

–  Нет-нет, тем, кто обязан этим заниматься.

–  Значит, в службу спасения животных, – сказала она. – Они дадут владельцу семь дней на то, чтобы забрать собаку, а потом…

–  Тому, кто его избил? Ему дадут второй шанс?

Надя слегка нахмурилась и кивнула.

–  Если он не заберет собаку… – она подняла собачье ухо и внимательно осмотрела, – есть вероятность, что малыш отправится в приемную семью. Но это непросто. Подыскать им дом. Питбулям то есть. – Она поглядела на Боба. – Чаще всего их усыпляют.

Горечь ее слов как волной накрыла Боба, и ему стало мучительно стыдно. Сам того не желая, он причинил боль. И боли в мире стало еще больше. Он не оправдал доверия девушки.

–  Я… – начал он. – Просто…

Надя рассеянно подняла на него взгляд:

–  Что-что?

Боб поглядел на щенка. Глаза у того были сонные, намаялся за день в мусорном баке, это после экзекуции-то! Но дрожать он перестал.

–  Ты могла бы взять его себе, – сказал Боб. – Ты же сама сказала, что работала с собаками. Ты же…

Надя решительно покачала головой:

–  Я и о себе позаботиться не в состоянии. – Она снова помотала головой. – К тому же я все время на работе. График безумный. Непредсказуемый.

–  Может быть, дашь мне время хотя бы до утра воскресенья?

Боб сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, он вроде бы ничего такого и в мыслях не держал.

Девушка испытующе посмотрела на него:

–  Это не пустые слова? Тебе лучше сдержать обещание: если ты не заберешь щенка в воскресенье до полудня, он снова окажется на улице.

–  Значит, до воскресенья. – Боб проговорил эти слова с твердой уверенностью, и он не кривил душой. – В воскресенье – железно.

–  Правда?

–  Правда. – Бобу казалось, он сошел с ума. Он казался себе легким, как облатка. – Правда.