Текст книги "Лицо удачи"

Ей бы только до отъезда продержаться. От снятых летом новогодних концертов с десятком одних и тех же артистов тошнило. Катя физически недомогала, когда видела громадную массовку с искусственными широкими улыбками. Учили бы их скалиться поестественнее, изображать веселье попластичнее, что ли. Но раз в год это можно было вытерпеть ради, дико звучит, мира в семье. Одно хорошо, родня праздновала Новый год часов до двух, а не до утра. Нет, прибавилось второе хорошо. У Кати было тринадцатое января. Она вздохнула и открыла дверь в гостиную. Ипполит уже просил потереть ему спинку.

У Мирона оказалась легкая рука. Сотовый раззадорился почти сразу после его звонка. Валом пошли эсэмэски от Александрины, Анны Юльевны, знакомых медсестер из хирургического и других отделений. Даже доктор Серегин решил поздравить свою бригаду, хотя уже сделал это в клинике вчера днем. Катя отвечала всем тепло, длинно и неторопливо. Скоротала еще часа полтора. А там уже и за стол позвали.

Домашние пироги, картошка с мясом и оливье Трифоновых могли скрасить действительность кому угодно. Им самим в том числе. Странным было отсутствие на столе привычной бутылки водки. Одна-единственная всегда стояла. Папе хватало на все праздники, сколько бы они ни длились. А тут он сделал пару глотков шампанского и больше ни-ни. Кате стало не по себе. Что с ним? Начал запойно пить? Бывало, являлся из гаража крепко поддатым, начинал бурно веселиться. Но стоило маме бросить: «Дочери постыдись», как он мгновенно извинялся и уходил спать. Когда выводил семью в люди, больше рюмки себе не позволял. Он отвечал за них, а не они за него.

Тем не менее Катю не удивили бы возникшие у него проблемы с алкоголем. Она и в поликлинике, и в клинике насмотрелась и наслушалась всякого. Но никогда не поверила бы в то, что от нее это скрывали. Наоборот, вызвали бы, как четвертого богатыря для поединка с зеленым змием, не дожидаясь, пока падут в неравном бою три остальных. И если бы у него обнаружили какое-то серьезное заболевание, тоже не молчали бы. С кем же еще советоваться, как не с медиком? Немного утешив себя этим, Катя решила, что теперь хоть знает, с кем говорить. С мамой.

Все разошлись по постелям в половине третьего. Катя легла в гостиной. Проснулась около десяти и отправилась к своим сугробам, не встретив ни души. Опять то укорачивались, то удлинялись под ногами бестолковые дорожки, кучи мусора поганили самые неожиданные уголки, но тишина искупала все. А на елке забыли выключить лампочки. «Вот это по-нашему, – подумала Катя. – Зверски экономить на иллюминации, чтобы первого в полдень она сияла в меру своих жалких сил». Катя помахала рукой тихому ангелу, снегу, елке и побежала домой.

Там уже накрывали завтрак-обед. Выставляли самую вкусную еду на свете – настоявшуюся ровно столько, сколько потребно для свершения таинства окончательного взаимопроникновения ингредиентов и ароматов. Вместо спиртного пили компот. Телевизор питал общий разговор как мог. Старые фильмы – надоевшие самим зрителям реплики по поводу. Новый концерт – ощущение, как от старого фильма, и надоевшие самим зрителям реплики по поводу. И так целый день. Но у Кати было всего несколько часов, она не успевала лишиться разума.

Она вызвалась помочь маме с чаем. И прямо спросила:

– Что ты делаешь с папой? Он не инвалид, не сумасшедший, но с ним обращаются, как с обоими сразу.

Мать с трудом решилась взглянуть дочери в глаза. Взгляд был каким-то затравленным. Катя видела его разным – обожающим и злобным, растерянным и строгим, гордым и жалким. Но никогда таким, будто пришедшую в чужой двор женщину матерая цепная собака загнала в тупик.

Шагнула ближе, обняла:

– Ма-ам…

– Мне позвонила какая-то баба. Сказала: «Ваш муж в гараже с любовницей». Я послала ее подальше. И пошла туда. Они трахались, как в кино. Девка чуть старше тебя в мини-юбке. Слушай, доброхотки названивали еще бабушке. И она ходила по кабакам, гнала оттуда деда. Он бывал пьяным, с нехорошими дружками, но никогда на нем не висело обещанной суки. А этот тихоня… Когда он вернулся, мы разругались. Представляешь, изменник что-то кричал про любовь и ко мне, и к ней… Потом согнулся от боли. Я вызвала «Скорую». Его в ту же ночь прооперировали. Так эта коза драная скакала вокруг больницы, пряталась от меня. Я ее каждый день видела. После выписки он поклялся, что между ними все кончилось. Вот так и живем, дочка.

В дочку такие страсти-мордасти не помещались. Мама о ком говорила-то? Должно быть, она имена и фамилии незадачливых любовников произнесла, объяснила, в родстве они с Трифоновыми состоят, или просто знакомые. А Катя прослушала. И теперь она поняла, что мама рассказывала не их, а свою и папину историю. Смех распирал, а переспросить, кто настоящие герои вечного анекдота, было неловко. Катя открыла рот, чтобы все-таки признаться в невнимательности. Но выпалила другое:

– Не переусердствуй в мести, ладно?

– Воистину, седина в бороду, бес в ребро. Но я этого беса изгоню, дай срок.

– Мам, не мне тебе сроки устанавливать.

– Ты девочка, ты уже взрослая, понимаешь.

– Тебя бабушка надоумила внушать ему, что он болен, ни на что не годен, никому не нужен?

– Я только ей и могла пожаловаться. Не предполагала, что могу в пятьдесят лет остаться соломенной вдовой. Он женится, детей наделает. А мне уже никого не найти, буду одна до смерти. Любви ему захотелось. У меня спросил бы, мне не хочется? Не отпущу я его, дочка. Бог на моей стороне. Должен понять, грешник несчастный, за что Он его покарал. Ведь без промедления, в ту же ночь. Ты только делай вид, будто не знаешь. А то он с меня тоже клятву взял, что я тебе не расскажу. Нет, уму непостижимо, на старости лет шлюха какая-то незрелая окрутила.

– Ты со мной из роли выйди, пожалуйста. Какая старость? Тебе пятьдесят, ему пятьдесят три. – Катя не представляла, что из нее вырвется в следующий миг, но заткнуться не удавалось. – Мама, прошу тебя, думай сама. Бабуля явно погорячилась. Он у тебя почти год без спиртного, без табака, на диетическом питании. Лишнего веса нет, шлаков в организме нет, сил немеряно. Осталось только сходить к врачу. И любой доктор скажет, что он здоров как бык. Представляешь, как взбесится? Может, тебе лучше собой заняться, пока он еще боится? У тебя на работе есть компьютер. Набери там – измена мужа в таком-то возрасте, совет психолога. Может, что-нибудь полезное вычитаешь.

– Спасибо за предупреждение, дочка. И за то, что пытаешься виноватить меня.

– Каким образом?

– Собой рекомендуешь заняться. То есть я, не очень стройная и ухоженная, – причина его предательства? Могла бы и согласиться, блуди он с моей ровесницей. А с твоей ровесницей мне не тягаться, даже если я исхудаю вконец и пластическую операцию сделаю.

– Мама, я этого не говорила.

– Ты всегда была за него.

– Он мой папа. Я вас обоих люблю. И вообще ваша драма мне, как обухом по башке.

– А я, думаешь, такого ждала с нетерпением? Ладно, давайте чай пить. Новый год как-никак.

– Действительно. И еще у меня поезд через два часа, – напомнила Катя. Она была не прочь сбежать сию минуту. Но опустила в чашку пакетик с заваркой и налила кипятка. А после чая закрылась в ванной и второй раз за день долго принимала душ.

От домашней снеди она отказалась наотрез:

– Даже не пытайтесь что-нибудь тайно совать. Если прибудем по расписанию, я успею бегом закинуть сумку домой. Если опоздаем хоть на десять минут, поеду с ней в клинику с вокзала.

– Там людей угостишь.

– Там мы едим в кафе для персонала. В отделении даже чай и кофе нельзя пить.

Оказавшись на улице, Катя подняла голову. Никто не махал из окна. У них это не было принято, с чего вдруг размечталась? Книжек начиталась, фильмов насмотрелась? Пока не примеряешь на свою жизнь чужие красивые ритуалы, она тебя устраивает. Примерила, оказалось, что чего-то была лишена, и сразу прошлое обесценилось. Глупо. Маши себе на здоровье своим мужу, детям, внукам, если будут. При чем тут мама, папа и бабушка?

Катя всегда уезжала слегка обиженной. Сама месяцами не вспоминала об их существовании, но почему-то вменяла им в обязанность думать о дочке и внучке постоянно. И когда выяснялось, что они благополучно обходятся без этого, расстраивалась. С каждым разом все меньше, но кошки на душе скребли. Теперь же впервые ее мысли были не о себе. Вот они все четверо – семья, роднее некуда. И никто никому ничем не может помочь – ни словом, ни делом, ни деньгами, ни связями. Казалось бы, не страшно, потому что есть любовь. Трифонова держалась за эту идеальную беспомощную любовь-чувство, как за последнюю соломинку. Вот кругом ад взаимной ненависти, зависти, подлости, а у них иначе.

Теперь выяснилось, что бабушка давно разучилась любить. Потому что ей никого не жалко, у нее все сами виноваты в собственных злосчастьях. Папа не любит маму настолько, что готов уйти и никогда больше не видеть. Мама не любит папу. Она сурово изгоняет из него беса любви к другой женщине. Если удастся, примется за следующего, мало ли их в человеке.

Кто виноват? Катя всегда думала, что и мужчина, и женщина, оба. А если четверо? Бабушка, которая всех извела своими призывами экономить. Она сама, потому что не уехала бы, вышла тут замуж, родила парочку внуков. И папа самозабвенно возился бы с ними.

Кстати, она пока еще любит их всех. Им от этого ни жарко, ни холодно. Ей – лишние страдания. Множество людей изменяют, разводятся, воют от занудства стариков, провожают выросших детей. И за них не больно. А за этих очень, как за себя. За бабушку, которой жизнь дала единственный рецепт счастья – копить мелочь, класть на сберкнижку и знать, что черный день не наступит. Она его всем предлагает, а они морды воротят и жалуются на судьбу. За папу, который влюбился, как каждый живой человек может. Это – его рецепт счастья, но готовить по нему не дают. За маму, которую предали. Ее рецепт счастья – не отпустить предателя, дать ему опомниться, раскаяться и простить его, в конце концов.

«Хорошо, что я убралась в Москву, – подумала Катя. – Вырасти и остаться дома – безотказный способ разувериться в любви и дружбе. Ну хоть бы раз уехать от родни отдохнувшей, бодрой, набравшейся сил. Нет, вечно все наперекосяк».

Телефон, как двоечник, невнятно пробубнил заданную мелодию. Что у них еще случилось? Ворвалась любовница, и началась драка? Бабушка вооружилась дуршлагом и одной рукой колотит зятя и его мерзавку, а другой держит средство связи, вызывая ее, Катю, на подмогу? Экран обещал совсем другое.

– Привет! С наступившим!

– Здравствуй, Мирон. Тебя тоже с ним. Я снова иду на вокзал.

– Пожалуйста, осторожнее. Ты грустная?

– С родителями очень скучно, – неожиданно для себя чистосердечно призналась Катя. – Раз за разом все тяжелее.

– Что делать, они – святое. А святое и не должно веселить, – мягко утешил парень.

Слова были умные и добрые, но тон, как у девчонки из общежития в минуты временного перемирия с жизнью. Катя рассмеялась:

– Спасибо, ты прав.

– Я тебя люблю. Мне спокойнее, когда ты в Москве на Садовом. До встречи.

Она впервые по-настоящему захотела этой встречи. Реальность играла за Мирона, не гнушаясь сомнительными приемами.

2

Второго и третьего января Стомахин был предсказуемо адекватен. А четвертого, кажется, принял лишнего и начал заговариваться:

– Ты не хочешь нарядить елку к Рождеству?

– Слушай, откуда бы ты ни звонил, это дорого. Поэтому коротко. Искусственные лесные красавицы ассоциируются с похоронными венками. Елочные базары давно кончились. Игрушек и мишуры у меня нет, и никогда не было. Поэтому я не могу купить и нарядить елку. Иначе давно бы это сделала.

– Нет, дерево уже стоит…

– В лесу? В парке? Где?

– У нас дома.

– Рада за вашу семью. Мне казалось, я встретила нормального человека. Пора разочаровываться?

– Погоди, Катенька! Я готовил сюрприз. Так радовался. И вдруг подумал, что вести девушку неизвестно куда, картинно распахивать дверь и ждать от нее потрясенных возгласов – это пошло. Не хватает только глаза тебе завязать куском шелка, а на пороге снять его. Пусть это останется киношным штампом. Сразу после нашей чудесной встречи я снял квартиру. Установил в ней не грандиозную, но милую большую елку. Оставил на столе игрушки. И теперь мне как-то ее жалко. Пустая темная комната. Символ Рождества в ведре с песком во всей красе и естественности. Рядом украшения. Рождественская ночь…

Трифоновой недавно было жалко елку-сироту возле дворца культуры. От совпадения их с Мироном жалостей дух захватывало. Хотелось бы верить, что от этого, а не от еще не дошедших по назначению слов – снял, установил, оставил на столе. Но Катя решила быть строгой:

– Ты настолько сентиментален?

– Насколько? – уточнил он абсолютно трезво и жестко.

Но наткнулся на такой же трезвый и жесткий тон:

– Чтобы беспокоиться о давным-давно срубленном, тобой же запертом в каком-то московском помещении дереве. Что ты предлагаешь мне? Всплакнуть от умиления? Прошептать: «Маленькой елочке хотя бы не холодно зимой. Добрый Мирон поставил ее в ведро с песком?» Кстати, кто поливал «милую большую елку» все это время в этом песке? Она уже сто раз осыпалась, наряжать ее не имеет смысла. Ты под ней собирался праздновать старый Новый год?

– Да. – Он слегка опешил от ее прямоты. – Катенька, вернемся на шаг назад. Елку, надеюсь, усердно поливает домработница.

– Как же она к ней попадает?

– Я дал ей ключи.

– Что сделал? – закашлялась пересохшим горлом Трифонова. – Ты понимаешь, что несешь юридическую ответственность за чужую собственность? А если эта дама вывезла мебель? Сожгла дом? Сдала квартиру темным личностям на все праздники?

– Она производит впечатление интеллигентной женщины. Мне ее рекомендовали, – озадаченно сказал горе-арендатор. – Мы с ней подписали договор в агентстве до того, как она узнала про ключи.

– Их нужно забрать. И молись, чтобы не было поздно, искуситель уборщиц. Знаешь, интеллигентным женщинам тоже иногда взбредает в головы обогатиться. Елку предложил наряжать! Тут тебя от тюрьмы спасать впору. Так и быть, помогу. Куда ехать?

– Катенька, я сейчас замурлычу. Ты, оказывается, не хочешь, чтобы я попал под суд.

– Не хочу.

– Спасибо. Тема несколько развернулась, не ожидал. Я собирался рассказать тебе, что завтра в семь она придет делать уборку. И ты могла бы зайти, проверить качество, оставить себе ключи… Возьмешься? Тогда я ей позвоню и предупрежу. Адрес и прочее скину эсэмэской. Ничего себе, как ты меня отчитала. Мне понравилось.

– Мирон, ты не слишком доверчив? Я тебе пока не многим ближе, чем эта домработница.

– Клянусь, мы с ней не целовались. Люблю. Пока.

Удивительно, но оба подумали одно и то же. «Знакомимся понемножку», – Катя. «Познакомились, наконец», – Мирон. Он дал девочке романтический шанс сбегать в новую квартиру и украсить елку. А она согласилась немедленно ехать на любой край города и забрать ключи у тетки с преступными наклонностями. И все ради того, чтобы та не успела подвести его под монастырь. Стомахин растерянно улыбался. Она была ему нужна всякая. Просто раскрылась неожиданно. И сразу поставила вопрос: «Чего еще от нее ждать?» Давненько ему не было интересно с женщинами.

А Трифонова поняла, что ей достался избалованный безалаберный мальчишка. С ним покой нереален, только сумбур. Он был младше не на пять лет, а на общежитие, поликлинику, две съемных квартиры и операционную. Роковое женское самомнение. Катя ошиблась. Он был старше на деньги, пару высших образований, Америку и даже машину. Она не умела водить. Но тогда ее занимало совсем другое. Мирон сказал, надо проверить качество работы. Это понятно. Но, черт возьми, как положено обращаться с домработницами, которых не ты нанимала? Катя решила, что так же, как с санитарками, – вежливо и твердо.

Подоспела эсэмэска. Катя обалдело читала адрес – Спиридоновка… Не раз видела этот дом, когда моталась с Барышевой по окрестностям. Мирон снял квартиру в десяти минутах неспешной ходьбы от нее. Какая забота. Но лучше было не представлять стоимость аренды. Он в самом деле по-настоящему богат? Честно говоря, Катя подозревала, что Александрина выдумывает. «Ягуар» ее не убедил. Неизвестно, он ли это был. И не напрокат ли парень его взял.

«Боже, какой ребенок, – простонала она. – Изо всех сил крепился, готовил сюрприз, но похвастался, не выдержал. И повод нашел – Рождество, бедная елка. Что мне с ним делать? Не объяснишь ведь, что я не прочь оказаться в киношном штампе – с завязанными глазами у двери просторной квартиры. Повязка скользит вниз, и передо мной разубранная елка, стол под белоснежной скатертью с хрусталем и фарфором. И много света, и гирлянды подмигивают люстре. И обязательно звучит музыка… Глупый. Лишил меня такого подарка. Не смог потерпеть еще десять дней».

Она снова торопилась с выводами. Могла бы предположить, что Стомахин демонстрировал фокус с куском шелка всем своим подружкам. И ему надоели их одинаковые восклицания и офонарелые физиономии. Он влюбился и боялся увидеть такое же лицо у Кати, услышать, как она издает те же звуки. Нельзя считать глупым торопыгой парня, который с отличием окончил Стэнфорд. Да еще сэкономил при этом год. Но Трифонова лишь сожалела о заранее подпорченной ночи с тринадцатого на четырнадцатое. И любой, кто не угадал ее желания начать с пошлости, был дураком.

Пятого Мирон позвонил, как обычно. Сказал, что домработница будет убирать до восьми. Дождется Катю, в котором бы часу та ни пришла. Катя не собиралась задерживать трудящегося человека. Выслушала положенное ей от мальчика: «Я тебя люблю» и начала собираться. К дому подошла минут за двадцать до конца уборки.

Она полагала, что шикарное жилище оснащено домофоном. А Мирон прислал ей только код подъезда. Трифонова деловито вошла в него, открыла вторую дверь и увидела красивый облицованный мрамором холл. И консьержа в стеклянной будке. Он был вежлив:

– Будьте любезны, скажите, куда вы идете.

Катя мрачно отчиталась. Невероятно, мужик о чем-то справился в компьютере, а потом улыбнулся:

– Добро пожаловать. Третий этаж. Лифт прямо, лестница направо.

«Да, Мирону весело было слушать о вывозе хозяйской мебели, пожаре и сдаче квартиры наркоманам», – признала Катя и выбрала лестницу. На первом этаже было четыре квартиры, на следующих – по две. Трифонова добралась до нужной двери и растерялась, увидев вместо звонка панель домофона. Вспомнила эсэмэску, слова «номер квартиры» через запятую после цифр кода. Набрала номер. Сработало.

Ее встретила приятная миловидная женщина с уложенными в салоне волосами. Явно новоиспеченная пенсионерка, то есть при таком уходе совсем не явно. На ней были джинсы покруче, чем на Барышевой.

– Вечер добрый. Меня зовут Валентина Алексеевна.

– Здравствуйте. Я Екатерина Анатольевна.

Впору было благословлять частную клинику, где молодых учили не спотыкаться перед произнесением собственного отчества.

– Я закончила. Пойду соберу чистящие и моющие средства.

Фраза прозвучала иронично. Хорошо, что она касалась этих самых средств, а не Трифоновой. Женщина скрылась за дверным проемом. Катя взглянула вслед и замерла. Ей показалось, что противоположной стены в комнате нет, настолько та была далеко.

Мимические мышцы резво заиграли, сооружая хоть немного пристойное выражение лица. Разуваясь, Катя думала: «Спасибо, Мирон. Щепетильность избавила тебя от глубочайшего разочарования. Открыв глаза на пороге, я или выматерилась бы, или заорала дурным голосом, или грохнулась в обморок. А может, проделала бы все по очереди. Жалкое зрелище». Она двинулась вперед. За десять шагов ей удалось сосредоточиться на том, как уверенно и беззаботно домработница вошла в огромное пространство.

Валентина Алексеевна ставила емкость с дорогим очистителем чего-то к другим недешевым в аккуратную пластиковую корзину. Оглянулась, улыбнулась той же улыбкой, что и консьерж:

– Екатерина Анатольевна, в стенном шкафу есть тапочки.

Катя посмотрела на ее ноги и увидела кожаные серые балетки. Она, явившаяся лишать уборщицу свободного доступа в квартиру, полировала паркет розовыми носками. Но в Кате что-то легко треснуло пару секунд назад. И слетело полупрозрачной шелухой. Теперь она сама не узнала свой суховато-деловой голос:

– Я не ношу обувь дома. Полезно массировать биологически активные точки на стопах естественным образом.

– Да, разумеется, – домработница не испугалась тирады, но несколько удивилась тому, что Катя ее выдала. – Вас устраивает качество уборки?

Медсестре, близко знакомой с каждой фазой процесса стерилизации, не надо было заглядывать в углы и возить по мебели белоснежной салфеткой. Катя медленно обвела близлежащие поверхности своим обычным взглядом. Но было очевидно, что он способен не то что заметить, сосчитать все пылинки. Усмехнулась, взглянула на свою пятку в тонком хлопчатобумажном носке. Валентина Алексеевна против воли напряглась.

– У меня нет претензий. Вот только что здесь делает стремянка? – Катя кивнула на чужеродный предмет у закрытой двери в другую комнату.

– Думаю, ее приготовили, чтобы наряжать елку. Убрать?

– Не трудитесь.

– Тогда я пойду. Мирон Степанович предупредил, что вы останетесь. Вот ключи. Вынуждена провести с вами инструктаж.

Она подхватила корзину и двинулась в прихожую. Катя – за ней. Насколько же тактичен Мирон… Степанович… – думала она. – Действительно, если пришелица тут задержится, без ключей ей не обойтись. Значит, домработница должна их отдать. Никакого лишения доступа, сплошные обстоятельства. А красиво женщина напомнила, кто ей платит. И кто предупреждает о гостях. Но это было нормальным восстановлением самооценки после того, как Трифонова искала грязь с пола на носке.

Валентина Алексеевна тронула внизу какую-то деревяшку. Выдвинулся большой пустой ящик. Домработница поставила туда корзину, и Катя наконец поняла, где здесь встроенный шкаф.

Валентина Алексеевна показала, как включить сигнализацию и запереть хитрые замки. Прислонила ладонь к дереву теперь на уровне своей груди. Панель отъехала в сторону, как у шкафа-купе. В углу высилась разноцветная стопка тапочек в фабричных упаковках. Она достала коричневые сапоги на изящной шпильке. А переобувшись и аккуратно уложив балетки в коричневую же сумку, извлекла длинную норковую шубу. Не новую, зато сшитую не из кусочков и еще не потертую. Александрина называла такие бабской радостью, но не гордостью. Надо полагать, работала до пенсии не уборщицей и гоняла таких, как Трифонова, за милую душу. «Да и таких, как Мирон, тоже, – подбодрила себя Катя. – И вообще, мы в Москве».

– Чтобы закрыть, надо нажать с другой стороны, – пояснила Валентина Алексеевна. – До свидания.

– Погодите, – опомнилась Катя. – Когда вы появитесь в следующий раз?

Она уже прокляла свою затею. Теперь придется тащиться сюда, впускать ее, ждать, пока уберет, и выпускать.

– Не беспокойтесь, мы все обговорили с Мироном Степановичем.

И это учел! Впервые за вечер Катя не справилась с голосом. Ее «до свидания» прозвучало удивленно. Но она сразу же забыла и про домработницу, и про Стомахина. Что они такое по сравнению с квадратными метрами. А их было много. По десять-двенадцать в прихожей, санузле и темной комнате, то есть гардеробной. Двадцать в кухне. Тридцать в спальне. И не меньше пятидесяти в гостиной. «Вот это двушка!» – вслух воскликнула Катя.

И подошла к высокой ладной ароматной елке, установленной чуть в стороне от окна. Трифонова никогда не видела таких – ее можно было обойти кругом, не обтирая стен. Ведро оказалось сложным блестящим коробом с винтами, поддерживающими ствол. Песок действительно был, но какой-то слишком чистый, крупный и белый. Валентина Алексеевна добросовестно его увлажнила.

И где же обещанные Мироном игрушки? На столе? Там только пакеты из ГУМа. Из ГУМа? Катя заглянула в один с суеверной опаской. Множество квадратных и прямоугольных коробочек с надписью: «Ручная работа»… А в каждой коробочке отдельное стеклянное чудо с большой ленточной петлей. И во втором пакете. И в третьем. Но в нем еще и гирлянды были, и мишура.

Катя скинула наконец куртку на ближайший стул. Подтащила стремянку. Разложила все украшения на столе. И принялась за дело. Ее обуяло вдохновение. Как же она соскучилась по волшебному Новому году! Игрушки и блестяшки словно сами показывали, куда их вешать. Никаких «сначала вверху, потом внизу» и «начну с этой стороны и пойду по кругу». Хватай лестницу, тащи, взбирайся и устраивай, куда просятся. Или, царапая руки и согнувшись в три погибели, лезь в зеленую глубину. Изумительная макушка с колокольчиками наделась легко, не помяв ни одной иголки. Только лампочки Катя оставила Мирону. Она виртуозно умела запутывать провода. И творческий раж не спасал.

Часа через полтора раскрасневшаяся от наслаждения Катя аккуратно закрыла опустевшие коробочки и уложила в пакеты. Убрала стремянку туда, где взяла. Только бы не смотреть на елку, которой отдалась вся и полностью. Отстраниться, передохнуть чуточку, собраться с силами. Теперь закрыть глаза, отступить подальше. Открыть! Дерево было прекрасным. Совершенным. Любимым. Катя долго стояла перед ним и вытирала слезы дрожащими пальцами. Надо было присесть. Она зашла в спальню. Через открытую дверь была видна елка. Издали. Это сразу успокоило. Катя перестала реветь.

Ей никак не удавалось, что называется, оценить интерьер. Взгляд мог охватить пару-тройку вещей – то ли старинные, то ли под старину торшер и кресло и слишком современная картина над ними. Все, переходи к другому сочетанию. Правда, мебель и расставляли, создавая зоны. Но с непривычки это множество кусков, не желающее сложиться в целое, раздражало. Вот в гостиной елка была бесспорным ориентиром в пространстве. Разумеется, пока на нее смотришь. А в спальне – кровать – просторная, как детский сон. «Разве бывают громадные покрывала?» – тупо спрашивала у мира Катя, водя горящими ладонями по бордовому шелку. Насчет того, что кровати таких размеров встречаются, сомнений у нее уже не было.

Посидев минут пять, она поняла, что у нее осталось одно-единственное желание. Немедленно убраться отсюда. Бежать в свой, то есть тоже чужой, но уютный хламовник. Все, посмотрела, как люди живут, и хватит. Нарядила свою последнюю в жизни елку, и держи это счастье в себе, пока не забудешь. Потому что никогда больше не случится такого дерева в таком доме с такими игрушками. А все остальное будет казаться убогим и лишним. Катя вскочила и начала собираться. «Надо посоветоваться с Александриной и купить новые ботинки и куртку, – неожиданно пришло ей в голову. – Что она там говорила про ударную вещь, к которой подбираются остальные, скромненькие? Наверное, и я могу себе позволить такую раз в сезон. Зарплата у Барышевой вряд ли больше моей, а ведь тянет. Неловко людей смущать внешним видом. Сюда домработницы в шубах и на шпильках приходят. Как меня вообще пустили? Тоже Мирон велел?»

Только промчавшись по ночному морозцу до Большой Садовой, она ответила себе сразу на все вопросы: «Вот так люди и травятся. Чуть-чуть глотнула яду не своего богатства, и уже как должное принимаешь, что тебя могут выгнать откуда-то из-за ношенных ботинок. Угомонись. Не подсаживайся на случайные иглы. Был этот дом миражом в пустыне честно заработанной бедности, пусть им и остается. Не с бездушным встроенным шкафом, пусть он и реагирует на прикосновение и слушается, надо будет что-то решать, а с одушевленным Мироном Степановичем Стомахиным. Мальчик оказался во всем прав. А ты к этому не готова. Как он дурачок, так ладно. А как сама дура, не нравится. Тебе, милая, необходима передышка. Куда-то не туда жизнь заворачивает».

Однако мало ли кому что необходимо. Шестого Мирон превзошел сам себя.

– Ты сейчас где? В церкви?

– Дома.

– Отлично. Тогда выходи из него.

– В церковь? Что там нарядить?

– Катенька, иди на Спиридоновку. Тут последние приготовления, официанты накрывают на стол.

– Что опять? У них тоже ключи придется забирать? Ты их всему городу раздал? Откуда там официанты?

– Из ресторана. Я не умею готовить праздничный ужин. Они принесли заказ.

– Господи, чем я так Тебя прогневила? За что мне? Мирон! Теперь я обращаюсь к тебе! Почему в Рождество я должна ужинать на Спиридоновке в толпе официантов?

– Они скоро уйдут.

– То есть я заберу у них ключи и буду ужинать одна?

– Да! Если я сейчас рухну с этой дурацкой стремянки!

– А что ты на ней делаешь?

– Лампочки пристраиваю. Кстати, ты елку гениально украсила.

– Ты в Москве? – ошарашенно спросила Трифонова.

– Разве я не сказал? Да, бросил все и прилетел сегодня. Я не выдержу без тебя еще неделю. Иди скорей.

– Секунду! Мирон, я недавно с работы. День был такой трудный. Внеплановая операция… Только что душ приняла, волосы мокрые… Ну, их феном, конечно… Мне одеться…

– Катенька, брось. Иди, в чем сидишь.

– Уговорил. Собираюсь. Только не обессудь, форма одежды будничная.

– Я тебя люблю. И очень жду.

«Не ради тебя, странный фантазер, – бормотала Трифонова, подкрашиваясь и облачаясь в темно-синее платье. Скромный вырез, рукав три четверти, зато настоящее мини. – Все только ради Рождества. В Пасху я чувствую себя одной из тех, кто кричал: «Распни!» Я же наверняка думала бы, что какой-то еретик посягает на мою истинную веру. А в Рождество все грешны, еще не знают о Спасителе, но Он уже здесь».

Катя поняла, что напрасно не надела джинсы. Ее ботинки на толстой подошве уродовали образ. То есть сильно укорачивали ноги и делали их очень тощими. Достала остроносые полусапожки на каблуках. Совсем другой вид. Но они демисезонные. «Тут близко, не замерзну, – стоически решила она. Зато можно не брать туфли. Ой, а на кого я буду похожа, если сверху будет моя куртка? На проститутку – это комплимент. Все гораздо хуже». Катя поколебалась и сняла с вешалки тоненькое длинное пальто. Прохладными летними вечерами носила – жарко не было. «Точно пневмонию нагуляешь», – предупредил разум. – Нет, ну, а что прикажешь делать?» – шикнуло на него нечто без названия, но очень скандальное. Действительно, не переодеваться же.

И потом, Стомахин заслужил, чтобы его, как говаривала бабушка, уважили. А не демонстрировали одной и той же рваниной, дескать, любые усилия не оценим, хоть ты надорвись, массовик-затейник. Парень старался с квартирой и елкой. Звонил каждый день. Вырвался в Москву, организовал ресторанный ужин на дому. Разве мало? Все это стоило больших денег. И если синим платьем можно было намекнуть, что он молодец, то обувь на почти картонной подошве и не созданная греть верхняя одежда просто шли с этим намеком в комплекте. Словом, не бывает слишком холодно, это люди бегать разучились.