Текст книги "Лицо удачи"

– Слушай, любая девушка похвасталась бы.

– Ой ли?

– Хорошо, любая из моих подруг.

– Мне кажется, ты их плохо знаешь.

– Ладно, клянусь, никому ни слова. А то еще реально слиняет, ты впадешь в тоску, и я буду чувствовать себя виноватой.

– Тогда спокойной ночи. Мы с тобой часа три проболтали.

– Серьезно? Больше, чем за все время соседства. И я еще сапоги не сняла! Вот до чего мужики проклятые доводят. Обзываются – болтушки, трепушки. А о ком болтаем? О них. Спокойной ночи, Катя. Держи Стомахина, за что получится. Так ему!

Катя шла к себе и думала: «Сейчас же поделится мной и Мироном со всеми в своем Фейсбуке. Но все-таки процентов десять, что исполнит клятву, есть».

Она ошибалась. Было ровнехонько сто процентов сохранения тайны. Александрина и кожей, и нутром чуяла, что случайно приблизилась к Стомахину почти вплотную. Оставалось только выждать, когда парень и Трифонова начнут разбегаться. Он мог влюбляться и безумствовать. Но родственники у него были сурово-вменяемые. Медсестре Кате ничего с ним не светило, что понимали все, кроме нее. А Барышева вспугивать свой собственный шанс трепом с кем бы то ни было просто не умела. Язык без костей осложнял жизнь. Но с чего соседка взяла, что одна об этом догадалась?

Глава пятая

1

Мирон позвонил на следующий вечер, часов в девять:

– Катя, привет. У тебя все благополучно?

– Да. А у тебя?

– Да. В какое время ты не слишком занята?

– С шести вечера. Ложусь спать в полночь.

– Какие планы на новогоднюю ночь? Когда тебя поздравить?

– Я должна съездить к родителям. Так что отмечаю в кругу семьи. Уеду тридцатого вечером, вернусь второго. И приступлю к работе.

– Спасибо, учту. Я тебя люблю. До встречи. Пока.

– Пока, Мирон.

Им еще не о чем было разговаривать. Но он звонил каждый день около семи. Трифонова не догадывалась, что подсаживается на мощный наркотик заботы, искреннего взволнованного голоса и фразы: «Я тебя люблю. До встречи». Сообразила числа двадцать девятого, когда в привычное время ее телефон не издал ни звука. Катю начало реально ломать. И когда через час пришла эсэмэска: «Был в воздухе, извини. Приземлился. Люблю. До встречи», она чуть не пустилась в пляс.

После долгого разговора о Мироне общение соседок вошло в привычный режим. То есть сутками им не доводилось и словом перекинуться. В будние дни они бывали дома в разное время. Конец декабря еще и выходные переиначил. Александрина носилась по вечеринкам, а двадцать пятого улетела в Америку к друзьям со словами: «Денег, конечно, жалко. Но себя еще жальче. С наступающим! Желаю всего, что тебе самой очень нужно». В их редакции рождественские каникулы сливались с отечественными праздниками. Так что квартира была в полном распоряжении Кати до десятого января. Только делать в ней было нечего. Любая на месте Трифоновой ревела бы от досады и ощущала бы себя полной неудачницей. Но Катя, в самом деле, после звонка Кириллу стала собой.

Ее совершенно не занимала семья Мирона и перспективы их отношений. Как можно строить планы насчет того, что еще не возникло? А если возникнет, начнет развиваться само по себе, по собственным законам, а не по Катиным. Опыт с Андреем Валерьяновичем и Кириллом подтвердил это. Чтобы влиять на события, нужно знать все или очень много. Разве можно было учесть в размышлениях о квартире и замужестве скоропостижную кончину Голубева или притворство Кирилла ради записной книжки? Что же тогда о действиях говорить? И мысли, и поступки ее были бесполезными.

Барышева твердила, что с неба ничего не падает, кроме снега, дождя, града, кирпичей и листовок. Поэтому надо самой подсуетиться в любой ситуации. Андрей Валерьянович когда-то внушал: «Двигайся, Катенька! Удача и счастье не навещают лежебок даже в сказках. Емеле все-таки пришлось идти за водой, чтобы зачерпнуть вместе с ней щуку. Удачу и счастье надо поискать, за ними надо походить, а то и побегать. Естественно, лучше это делать в молодости, пока зрение хорошее и суставы не болят».

«Куда мне надо было идти, мудрец, чтобы ты написал дарственную или завещание на мое имя? Куда бежать, чтобы Кирилл перестал лгать, объяснился и взял в долю? – думала Трифонова. – И как именно надо было подсуетиться, для того чтобы Мирон влюбился в меня на первой вечеринке у Ленки и сохранил чувства до второй?» Александрина, вообще-то, уже готова была устроить мастер-класс на эту тему. И только ждала возможности блеснуть. У Кати впереди было еще много новых уроков.

Пока же она не загадывала, что предложит ей Стомахин в январе. Катя уговаривала себя все-таки навестить родителей и бабушку. Ей так не хотелось трястись ночь в слегка истеричном вагоне туда и в тяжело похмельном обратно. Право слово, намного лучше было бы купить дорогого вина, баночку красной икры, торт, мороженое и хороший ноутбук. Ее старик уже дышал на ладан. Сидеть в кресле, есть, пить и разбираться с новеньким чудом техники. А потом гулять по улицам, бульварам и площадям, не боясь, что Кирилл или его дружки ее прибьют. А к семье можно будет наведаться в любой другой праздник. «Имей совесть, – призвала себя Трифонова. – Больше года не была. Ладно, еще график удачный, всего на сутки едешь, и врать не нужно. Второго действительно на работу».

Она не сразу привыкла к тому, что частная клиника трудилась без выходных. Называлось это, конечно, дежурствами, но было полноценным рабочим днем. Больные в длинные праздники шли косяками. Разумеется, одни старались выписаться к дате, зато другие, наоборот, лечь и в терапию, и в хирургию. Оказывается, у деловых людей было мало свободного времени. И когда чуть спадала нагрузка, они не удалялись на свои виллы обжираться, пьянствовать и нырять в бассейн с голыми девками, как представлялось малоимущим завистникам. Они обследовались и лечились. Удивляло количество чиновников, которые могли поправлять здоровье в своих ведомственных учреждениях по госстраховке, но тратили деньги у них.

– Почему? – сразу вопросила Трифонова. – Ведь чем богаче человек, тем жаднее.

– Не хотят, чтобы сослуживцы и начальники знали об их проблемах, – ответили ей. – Не верят, что медицинская тайна соблюдается. Карточками никто не торгует, дело подсудное. Но статистика ведется. И при желании узнать, кто и чем хронически болен, не трудно. А у них принято слыть двужильными, несмотря на возраст. Жены и дети выкладывают свои фотографии из рождественской или майской Европы, отвлекают внимание, а кормильцы тем временем здесь от простатита избавляются. Или витамины колют и физиопроцедуры принимают.

– Вообще-то, говорят, они все этим занимаются за границей.

– От диагноза зависит. Но в России календарь особенный, иногда дома удобнее. Екатерина Анатольевна, вы у нас новенькая, не в курсе. Обсуждать пациентов запрещено.

Так было принято заканчивать это самое обсуждение.

С тех пор Трифонова перестала обобщать. Раньше в запале часто говорила: «Да вы все… Они все… Мы все»… А тут как отрезало. Не было никаких всех. Только некоторые. «До Кирилла я делала множество открытий, – думала Катя. И сама себя приструнила: – Тоже мне веха – Кирилл. Ничего, забуду. Когда-то жизнь делилась на до Андрея и после. Граница размылась. Потом стало до Кирилла и после. А теперь они вдвоем с Голубевым в одном времени – до Мирона. Сколько можно? Сдамся первому, кто позовет замуж. Не хочу больше любить. Недавно мечтала: «Пусть безответно, только бы снова испытать»… Дура. Налюбилась, хватит с меня».

Впечатлительная девушка. Всего-то двое мужчин ее бросили, причем один не по своей воле, а она уже разуверилась в любви и объявила о капитуляции. Не Стомахину ли Катя желала участи любящего, но нелюбимого мужа? Вряд ли. Ей уже казалось, что Андрей Валерьянович и Кирилл почудились в московском бреду. Но и Мирон еще не стал реальностью. Целовалась с ним в машине? Всякое бывает. Где сейчас та машина? Где он сам? Растворились в пространстве и времени. Тут он и позвонил в свои уже почти законные семь вечера. Кате вдруг пришло в голову, что мальчик вырабатывает у нее условный рефлекс на себя. Физиолог хренов. Но опять прозвучало: «Я тебя люблю. До встречи». И она успокоилась. При чем тут собака Павлова? У человека есть расписание, он берется за свой айфон в свободное время, у нее вон тактично поинтересовался, когда ей удобно отвечать. И потом, мало ли кто что у тебя вырабатывает? Сопротивляйся, ты не подопытное животное в клетке.

Вздумай Катя рассказать Александрине, что Мирон ей померещился, та согласно кивнула бы. Собственными глазами их видела? Ну и? Этих призраков из неудавшихся любовей в здравом уме и трезвой памяти до тридцати пяти не считают. Разве что крепко напившись с очередного горя. Но в то, что Трифонова не прочитала интервью его матери, не поверила бы никогда. И зря. Катя так и не открыла журнал.

Ее собственная семья была чем-то далеким, с общим прошлым, но раздельным настоящим и будущим. Вот Барышева ушла из дома, навещает своих раз в неделю и пока не замечает, сколько теряет. Ей говорят не обо всем, а только о самом-самом. И даже кое-что из этого скрывают – помочь не может, зачем напрасно девочку расстраивать. И она ведет себя так же. А семья крепится мгновенными реакциями всех на ерунду, только что задевшую одного. Тот, кто не в курсе мелочей, – воистину отрезанный ломоть. Поэтому, что интересного в матери взрослого сына, который несколько лет учился в Америке, то есть тоже отдалился от своих, Катя взять в толк не могла. Не юная богатая женщина подает себя в выгодном свете. Все слова взвешены на заранее подкрученных весах имиджа, то есть лживы. Фотографии отретушированы. Она еще и завизировала готовый материал, исправив кое-что. Так кому надо читать ее якобы откровения, время тратить?

Катя и к своим номер с интервью не взяла. Подумала, что любовного романа в дорогу вполне хватит. Там тоже выдают желаемое за действительное, но хоть не из стервозности. Купила и упаковала в глянцевую синюю бумагу подарки. Бабушке – очередной флисовый жилет. Старушка пристрастилась к ним, когда начала мерзнуть даже летом. Маме – розовую блузку. Она по телефону сказала, что девичий цвет ее освежает. Папе – теплый шарф. Этот аксессуар он менял еще реже, чем костюмы. То есть последнему было лет пятнадцать.

В дорожную сумку улеглись шоколадные конфеты, печенье в жестянке, все та же баночка красной икры, палка колбасы. В новогоднюю ночь вряд ли понадобятся, но на Рождество пусть будут. Они не брали у нее денег. Говорили:

– Мы же тебе не даем. Один раз на дорогу и на месяц жизни собрали, вот и вся наша помощь.

– Так у вас нет, – сердилась Катя.

– У тебя тоже. Ты не шикуй, ты собирай по копеечке. Надеяться-то не на кого. А нас трое, мы как сыр в масле.

Эти бравые сыры без Кати забыли бы, что такое «Мишка косолапый», некогда любимый атрибут праздника. Давно уже заменили шоколад вареньем. И много от чего отказались совсем под чистым предлогом – мы не маленькие. Папа как-то добавил: «И крепкие. Бедность нас хорошо натренировала». «Выдрессировала она вас», – подумала дочь, которая сама на деликатесы падка не была. Но признавать нищету достойным учителем отказывалась всегда.

Катя уложила третий пакет – зубную щетку, пасту, косметичку, пижаму. Маленькую щетку для волос, которую любила за слово, оттиснутое на неудобной короткой ручке «Спутница». Подумала и добавила все ту же блузку, в которой ходила к Ленке. Отмечали без затей, но вдруг они ждут, что она, как говаривала бабушка, принарядится по случаю. Ноутбук оставался в Москве. Квартира родителей к Интернету подключена не была. Катя застегнула молнию и взвесила сумку в руке. Совсем легкая. Это умиротворяло. Нести ее предстояло самой.

Обычно Трифонову встречал папа. Она приезжала налегке, уговаривала не беспокоиться, но он неизменно оказывался на вокзале. А в этот раз мама объявила в трубку: «Пусть побудет дома, у нас скользко». И он пробормотал: «Доберись уж сама, Катенька, всего три остановки на трамвае». Будто раньше было десять на перекладных. Она решила не спорить. Вдруг гриппует? Но если дело было в операции на желчном пузыре – всего-то камни удалили, которую он замечательно перенес восемь месяцев назад, им предстоял нервный разговор. Все это время мама внушала ему, что физические нагрузки губительны для его слабого здоровья. Испугалась, что может потерять мужа, решила ограждать от лишних движений? Странно, Катя ей растолковала по телефону, что он не должен менять образ жизни. Значит, не бросила пугать. И папа, никогда ничем не болевший, потрясенный тем, что собственное тело может неожиданно жестоко подвести, ей верил. Даже в гараж перестал бегать. Сутулился на диване с газетой, а ему до пенсии еще семь лет оставалось. Катя решила бороться с маминым произволом. Только надо было придумать способ.

По дороге на вокзал прозвучало уже обычное:

– Привет! Когда едешь?

– Как раз вышла из дома.

– Будь осторожна.

– Всегда.

– Я не переживу, если с тобой что-нибудь случится. Я тебя люблю. Пока.

Он не спрашивал, куда именно она направляется. Она не интересовалась, где он и чем занимается. У парня была больше года зревшая потребность сказать о своей любви, у девушки за несколько дней развилась потребность о ней услышать. Фразу про «не переживу» впервые произносил мужской голос. Раньше только мама изредка предупреждала, грубо будя дочкину совесть, когда лет в тринадцать они с одноклассниками начали собираться по вечерам во дворе и забывать о часах. В отличие от нее, Мирон ни на что в Кате не давил, просто констатировал факт. Действительно, с ней произошло несчастье, он об этом узнал, не пережил. А ей-то об этом кто сообщит? Некому. Но то, что он так чувствовал, было приятно.

Трифонова все чаще задавалась вопросом, чем способна ему ответить? Сгоряча решила стать потребителем любви, но почти сразу ощутила неловкость. Будто забрела в дорогой магазин с копейками, коими считала и внешность, и то, что девицы болтают, когда хотят понравиться. Снова переметнулась к давешней идее: главное – влюбиться самой. Тогда получалось, что она ввалится с одной пятитысячной купюрой в мелкую лавочку, где нет и не может быть сдачи. «Попробовать как-то настраивать себя? Дескать, Стомахин не хуже других. Потом – он хороший. И, наконец, Мирон лучший? Можно, конечно, – рассуждала Катя. – Но я не думать хочу, а чувствовать. Душой, как это ни глупо звучит, а не низом живота. Господи, если его «люблю» не действует, пусть попробует сказать «ненавижу». Вдруг я разозлюсь и оживу. Странное желание. Наверное, я мазохистка. И еще удивляюсь, что жизнь, садистка, со мной жестоко обходится. Да она все мои тайные капризы удовлетворяет, можно сказать».

Прошла всего неделя, а Трифонова уже начинала метаться. То ей казалось, что проницательный опытный Мирон знает про бедлам в ее голове и говорит одно и то же, боясь или не желая вспугнуть. То чудилось, что исстрадавшийся мальчишка просто дорвался до того, чтобы произнести вслух заветные слова, и не в силах остановиться. А то запутавшаяся медсестра вообще объявляла себя инвалидом по живым чувствам и уговаривала воспринимать все, что делает Стомахин, как милосердную помощь. Он, конечно, не волонтер. Отблагодарить сексом придется. Но разве она против? С любящим-то парнем? Только «за».

В купе Катя сразу залезла на свою верхнюю полку с книжкой и фонариком. Через час попутчики предложили:

– Девушка, слезайте. Проводим старый год, умаслим, чтобы не застрял ненароком на финише. Его бы, сволоту, еще и пинками подогнать. Но водочка всегда действенней.

– Спасибо, я не пью.

– Так поешьте.

– Спасибо, я дома поела. И даже зубы почистила. Так что, спокойной ночи.

– Ну, как хотите.

Они умасливали, правда, без буйства. Как-то устало. Трифонова немного почитала и заснула. Утром пробудилась раньше всех, сходила в туалет, отказалась от чая и встала у окна в коридоре. Она всегда так ездила. До прибытия оставалось каких-то три часа.

Дома все по очереди чмокнули ее в щеку:

– Слава богу, добралась… Никто не обидел дорогой? Садись завтракать, бабушка оладушки испекла. То есть пышки, мама, пышки… Или поспишь пару часиков? Встанешь, она повторит горяченьких. А эти мы съедим…

Нормальная встреча. Но в этот раз Кате почему-то хотелось, чтобы из родительской спальни выскочил наряженный Дедом Морозом папа и закружил ее по комнате. А мама сняла фартук и заявила: «Катенька с нами, в шесть рук все сто раз успеем. Идемте к ДК, елку посмотрим. Собирайся, бабуля, не отлынивай, мы потихоньку. Когда еще с внучкой под ручку прогуляешься». Но это было только однажды, в ее первый приезд из Москвы. Потом встречали радостно, но дел не бросали.

Спать Катя отказалась. Впихнула в себя парочку румяных пышек и чайную ложку сметаны. Бабушка запыхтела от удовольствия. Если малоежка не одну разок надкусила, значит, понравилось. Мама достала пакетик зеленого чая со словами: «Мы помним, ты черный не пьешь». Кате показалось, что это та же самая коробка, что и год назад. Когда встали из-за стола, она громче обычного сказала папе:

– Отлично выглядишь. Помолодел лет на…

– Конечно, – не слишком довольным голосом перебила мама. – Курить бросил, вот цвет лица немного и восстановился. Но стоит ему приняться за старое, опять попадет под нож.

– Под скальпель, – автоматически поправила Катя.

– Ты родные места обойдешь? – быстро спросила мама. – Пока народ не перепился. Часов в пять перекусим. И подремлем до семи, чтобы ночь выдержать.

Дочь поняла, что ее затыкают и отсылают до вечера. Пожала худыми плечами. Разложила под небольшой – метровой искусственной елкой подарки. Отнесла в кухню продукты. И ушла на улицу. Там была свобода. А дома творилось что-то странное, вяжущее по рукам и ногам. Хотя пока ей намекнули только на то, что язык лучше попридержать, конечности не трогали.

Она побрела все к тому же дому культуры. Зайти к подружкам из класса или училища в голову не пришло. Город местами обветшал, местами, наоборот, строился. А бетонное здание, возникшее в старом парке в год рождения ее мамы, не изменилось. В детстве оно казалось высоким и шикарным, теперь – приземистым и неказистым. Это не взволновало, дело житейское. Зато под плоской крышей был натянут все тот же огромный холст с Дедом Морозом и Снегурочкой в санях на роскошной тройке. Мама клялась, а бабушка подтверждала, что он всегда был одним и тем же. Подновляли много лет. А когда совсем ветшал, рисовали старую картинку на новом холсте. Катя сначала не верила. Но вот же он висел – яркий, блестящий, неизменный со времен и ее младенчества тоже. Наверное, чье-то пристрастие к открытке, с которой, по словам памятливой бабушки, это более полувека назад впервые скопировали, имело трогательное объяснение. Но его никто никому никогда не давал.

Елка из железок и синтетической хвои была как везде. Рассказывали, что Катю в коляске еще успели свозить к настоящей. И у девочки раздувались ноздри от терпкого запаха смолы. Проверить это возможности не было: она помнила уже только елочный конструктор. Стоило отойти от елки и входа в ДК, обойти круглый пруд, миновав толстенную склоненную иву, на которую еще маленькая мама пыталась забираться, и Катя оказалась в парке. То есть когда-то он был смешанным лесом. Березы окружали пруд, по мере удаления от воды перемежались соснами и, наконец, оставались только сосны. За ними по-прежнему громыхали длиннющие товарные составы. Но уже довольно редко.

Земля была слегка холмистой – пруд в низине, сосняк на возвышении. Пересеченную местность взялись облагородить, но в итоге опошлили рукотворными каналами, прихотливыми и некрасивыми мостиками, беседками, частыми заасфальтированными дорожками. Это новшество тревожно не соответствовало вечной картинке на холсте. Но вокруг дыбились белоснежные сугробы. Увидев их, Трифонова обо всем забыла.

Снег! Тонны чистого снега разлеглись богато, вольготно и независимо. Вот чего ей не хватало в Москве. Даже в Подмосковье снег местами желтоват, местами сероват, и его всегда не хватает. Вокруг суетился немаленький город. Но в том, что осталось от некогда густого векового то ли леса, то ли бора, летал тишайший ангел. В любое время года и суток, когда около пруда репродукторы извергали музыку, дети гомонили, подростки нарочито громко хохотали и вопили, стоило отойти метров на пятьдесят в парк, и все звуки смолкали. Не затихали постепенно, а именно смолкали, будто разбивались о мощные крылья хранителя тишины. Катя дышала и блаженно глохла. Только ради этого стоило приехать домой.

Из проталины в облаках щедро и весело брызнуло солнце. И тонкий наст на ближайшем сугробе нестерпимо заиграл цветом и блеском. «Зачем людям бриллианты? – вдруг подумала она. – Вон их сколько, всем бесплатно доступны, любуйся – не хочу». Свет потускнел, отблески на снегу потухли. «А что, собственно, плохого, если женщина хочет носить на пальце осколок этого зимнего чуда? Можно взглянуть на красно-сине-желтые искорки и ощутить себя в здешнем полном покое. Кольцо с бриллиантом – всего лишь приспособление для медитации. И почему я против драгоценных камней ополчилась?» – закончила мысль она. И несколько опешила от широты собственных интересов и масштабов рассуждений.

Голова наконец опустела. Катя ходила по безмолвному парку кругами, не замечая, что наступили ранние сумерки. И только сильно замерзшие ноги вернули ее к реальности. «Обморожусь еще под Новый год, – подумала она вяло. – Темнеет здесь как-то резко. Мои хоть бы позвонили. Выдворили на прогулку, и ладно? Наверное, решили, что я забрела к девчонкам и гоняю чаи? Не мешают. Деликатные до неприличия».

Катя заспешила назад. Иллюминацию уже включили – тусклую и убогую, что наводило на мысль об экономии электричества, а не о празднике. Вокруг елки бестолково топтались четверо явно незнакомых друг с другом людей. От праздничного дерева веяло сиротством. Просто жалко было оставлять одну на морозе, такую пусть скудно, но наряженную и украшенную. «Себя пожалей», – привычно отвлеклась Катя. Но после отдыха в тишине почувствовать, что несчастна и зря тащилась из Москвы, не удалось.

В их квартире пахло выпечкой. Бабушка, несмотря на возраст, твердой рукой нарезала овощи для оливье. Правда, уже сидя на табурете. Мама что-то перемешивала в кастрюлях.

– Нагуляла аппетит? – хором спросили они.

– Еще какой, берегитесь. Вам помочь?

– Нет, нет. Мы решили не перекусывать. Лучше сядем провожать пораньше. Но, если ты хочешь…

– Не хочу. Подожду.

Папа в гостиной смотрел «Иронию судьбы».

– Доченька, присоединяйся.

– Спасибо, не могу больше. Чем чаще смотрю, тем печальнее фильм становится. Всех жалко.

– Да ты что, правда? Давай переключим.

– Пап, везде одно и то же. Я музыку послушаю.

– Нет, нет, мы обязательно найдем то, что тебя развеселит.

«Раньше очень веселили твои анекдоты, – подумала она. – А теперь вся надежда на кнопку пульта».

Задействовать его не пришлось, заиграла мелодия ее телефона. Мирон. Катя торопливо скрылась в бывшей своей комнате.

– С наступающим!

– И тебя.

– Здоровья тебе и счастья.

– И тебе.

– У меня очень много пожеланий. Но я выскажу их в твои изумительные глаза тринадцатого. Мы ведь отметим старый Новый год вдвоем?

– Да. – Пауза перед согласием возникла сама собой. Катя почему-то уже не ждала продолжения. Вернее, не могла его вообразить. Казалось, Стомахин всегда будет только звонить. Совсем забыла про дополнительный праздник для тех, кому не удался основной.

– Мне столько раз снилось, что мы пьем шампанское возле елки. – Голос Мирона немного сел, словно Катина заминка его напугала.

– И елка будет?

– Обязательно. Я тебя люблю. Еще раз поздравляю. Еще раз люблю.

Она чуть не ляпнула: «Эх, раз, еще раз, еще много, много раз». Хорошо, что приучила себя замолкать, как только настроение резко улучшалось или ухудшалось. Сначала привыкала к новому, а потом уж открывала рот. Не всегда получалось, но сегодня удалось.

В Кате эхом повторилось: «Твои изумительные глаза»… Чем же они его так изумляют – размером, цветом, выражением? Глаза как глаза, придумывает себе что-то… И разве может присниться, да еще и многократно, человек, которого даже толком не рассмотрел на студенческой попойке? Смешной мальчик…

Возвращаться к телевизору не хотелось. Трифонова села в кресло, больше похожее на низкий мягкий стул с подлокотниками, и огляделась. Где нора строптивого подростка? Образцовая старушечья комнатенка, хотя мебель и шторы не меняли. Даже не передвинули ни одной вещи. Но сначала исчезли мягкие игрушки. Их через полгода ее отсутствия сложили в мешок и убрали на антресоли, затем выбросили. За мишками-зайками настал черед постеров. «Я сплю мало. Открою глаза, а тут такие рожи на стенках. Даже коты – жирнющие уроды, – объяснила бабушка. – Вот и сняли. Они где-то в темнушке, если на помойку не вынесли». И, наконец, пропали книги – старушка твердила, что они собирают пыль, которая сведет ее в могилу. Теперь в пустом стеллаже красовалась фотография внучки в деревянной рамке. Наверное, вытирать с нее пыль было нетрудно. Катя уже не обижалась, как вначале. Просто изредка спрашивала себя, а что, если вернется насовсем в это место прописки, будь она неладна? И уверенно отвечала тысячу раз фразой, которую слышала от бабушки: «Да опять все захламишь, и станет новый хлам милее прежнего». «Бабуль, а что не хлам?» «Стол, стул, шкаф, кровать, ковер, телевизор», – без запинки перечисляла бабушка.

Все замыкалось на этом телевизоре. Катю от него отучили поликлиника и общежитие. А бесповоротно отвадил Андрей Валерьянович. Из дома она приехала любительницей сериалов. И сразу обнаружила, что в каждой комнате их муравейника смотрят что-то свое, но все поголовно. Нравится «чужая» бесконечная мелодрама, иди к соседям, если договоришься. А то могут заявить, что самим дышать нечем, нефиг кислород потреблять. Для Трифоновой это бесправие оказалось чувствительным. Но она пережила. Работала то в первую, то во вторую смену. Дежурила по выходным и праздникам. Поэтому так и не посмотрела от начала и до конца ни одной истории великой любви и неимоверных страданий.

У Голубева она пристрастилась к разным ток-шоу. Ей любые на душу ложились – и про взаимоотношения, и про политику, и про культуру. Андрей Валерьянович читал, а его любовница в наушниках ему не мешала. Но как удержаться, чтобы не высказать раз в пять минут согласие с понимающим чаяния народа умником и не обозвать живущего, неизвестно на каком свете, эксперта мудаком? Андрей стоически выносил это в течение нескольких месяцев. Но, видимо, то есть слышимо, качество высказываний экзальтированной зрительницы его насторожило. И однажды за ужином он сказал:

– Детка, ты напрасно так возбуждаешься от электроприбора. И веришь спорам профессионалов. Каждый из них может быть интересен, когда рассуждает в одиночестве. А когда появляется собеседник, оба теряются для общества. Даже если придерживаются одной точки зрения.

– Андрей, ты несешь чушь. Тебя раздражает, что я смотрю твой телик? Так и скажи. Между прочим, какой-нибудь уживчивый человек счел бы для себя естественным читать в спальне. А не вынуждать другого человека потеть в наушниках.

– Тебе не приходило в голову, что первый хочет быть рядом со вторым? Просто вблизи?

– Ой, ты всегда все объяснишь правильно. Но на прямой вопрос не ответишь.

– Отвечу, отвечу. Мужчины рождены конкурировать между собой. Войну не рассматриваем, там напрямую – или ты убил, или тебя. Спортсменов, охотников, рыбаков тоже в сторону. Азартные игроки – рабы удачи, они не считаются. А чем меряться обычным свободным мужикам? Только длиной членов, толщиной кошельков и широтой интеллекта. Вот последние, интеллектуалы, самые лютые. Им необходимо доказать всему свету, что они умнее всех. Страшные люди. Если не преуспели в высказывании одних убеждений, но есть шанс стать лидерами в высказывании противоположных, сменят убеждения. Если друг прославился больше, найдут повод с ним враждовать. В общем, не верь им, Катенька.

– Погоди, Андрюша, – опешила Катя. – Неужели все такие?

– Нет, разумеется. Но зачем тебе тратить себя на выяснение, кто такой, а кто другой. Я когда-то почти поверил, что свобода вокруг меняет людей изнутри. Смотрел телевизор, не отрываясь. А потом как-то все вернулось на круги своя.

– Ну, милый, спасибо! Я всегда уважала умных мужчин. В смысле ученых.

– Правильно. Стать такими – это годы труда, часто аскезы.

– Они меня за шкирку оттаскивали от быта. Я думала, знают истину.

– Никто не знает, не обольщайся.

– А ты все свел к битве честолюбий мужиков, у которых примерно одинаковый объем знаний. Ты мне жизнь сломал!

– Починил, еще оценишь, – улыбнулся Андрей Валерьянович. – А забыть о быте можно по-другому.

И ведь прав оказался. Прекратил при ней читать. И стал показывать фильмы. У него был такой забавный видак – и кассету можно было вставлять, и диск… Потом умер. Потом у Кати появился ноутбук. В общей сложности она уже лет шесть не включала телевизор. Нет, когда переехала в свою первую комнату из общаги, не могла отлипнуть от телика. Но искала интересный фильм, то и дело переключаясь с канала на канал. Было неудобно – то он давно начался, то до него еще три часа ждать. При первой же возможности Катя ушла в Интернет и больше не возвращалась.

Родные, когда она к ним приезжала, пытались обсуждать какие-то важные передачи. Катя честно говорила: «Не представляю, о чем вы… Новости? В курсе, разумеется. Только зачем мне диктор? Собственными глазами в ленте читать быстрее. Если что-то заденет, можно узнать подробности. Да говорю же, не смотрела. Не видела. Не слышала. Не знаю».

– Разве можно быть такой серой, такой отсталой?! – восклицала бабушка. – В Москве живешь! Вдруг начальство спросит? Что скажешь? «Не в курсе»?

– Зачем ему меня об этом спрашивать? – удивлялась Катя.

– Не само, а через твоих же подружек-доносчиц.

– Нет, ну, время-то другое, – вставала на защиту мама. – Она именно, что в Москве живет. Я бы там тоже в четырех стенах не кисла. В театры ходила бы!

– На театры деньги нужны, – отрезала старушка.

– Телевизор тоже работает от электричества, а оно все время дорожает, – ехидничал папа.

– Если его включить, и во всех комнатах свет зажечь, конечно, разоришься. А если свет везде погасить, то ничего…

Разговоры об экономии отвращали от любых разговоров. Но в итоге Трифонову оставили в покое. Бывают дочери-проститутки, бывают умственно отсталые, а бывают не смотрящие телевизор.

Кате осталось терпеть постоянный бубнеж ящика меньше суток. Она все себе объяснила. Они не молодели, привычные обязанности выполняли автоматически – долго ли умеючи, сложно ли. Интересного в их жизни становилось все меньше, новых знакомых не прибавлялось. А телевизор – это, как там его называли, окно в мир. Зашторенное чужим отбором и подачей, но они не догадываются. Простительно.