Текст книги "Анатомия убийства. Гибель Джона Кеннеди. Тайны расследования"

Глава 22

Офис комиссии

Вашингтон

февраль 1964 года

Верный своему обещанию прочесть каждый клочок бумаги, который поступит в офис комиссии, Норман Редлик в феврале подолгу засиживался над папками, потоком хлынувшими из ЦРУ в комиссию, и потому он первым обнаружил недостающий элемент.

В начале месяца Редлик натолкнулся на заинтриговавший его документ, отпечатанный на машинке в ФБР: дословное воспроизведение всех записей в записной книжке Освальда – полиция Далласа обнаружила ее среди личных вещей убийцы¹. Бюро якобы подготовило для комиссии и других следователей машинописную копию исключительно из любезности, так как почерк Освальда с трудом поддавался прочтению.

Типично для Редлика: он не пожалел времени на трудоемкую проверку, которой, как он понимал, никто другой из членов комиссии не озаботится. Редлик решил сопоставить страницу за страницей подлинник записной книжки и распечатку ФБР. Редлик не прошел специальной подготовки в качестве следователя, однако придерживался убеждения, что хороший юрист обязан проверить каждую улику, сколько бы сил это ни отняло. Он хотел убедиться в том, что в Бюро ничего не перепутали (даже случайно) в записях Освальда.

Первые 24 страницы расшифровки ФБР точно совпадали с записной книжкой. Но вот Редлик дошел до страницы 25, глянул на соответствующую страницу записной книжки – и обнаружил пропуск. Здесь должна была находиться запись «АГЕНТ ДЖЕЙМС ХЭСТИ», с ошибкой в фамилии Джеймса Хости, агента ФБР в Далласе. Под именем агента Освальд записал его рабочий адрес и еще какие-то цифры – как выяснилось, номер казенного автомобиля ФБР. Запись датирована 1 ноября 1963 года, то есть была сделана за три недели до покушения.

Ни имя агента, с ошибкой или без, ни вся прочая информация о Хости не попала в распечатку ФБР. Редлик сразу же заподозрил, что Бюро неуклюже пыталось скрыть улики, указывавшие на связь с Освальдом. Он бросился за советом к Рэнкину, и Рэнкин тоже насторожился. Несколькими неделями ранее комиссия постаралась не дать ход проникшим в газеты неизвестно откуда сообщениям, будто Освальд, возможно, состоял на службе у ФБР. Но теперь возникло сомнение: не скрывает ли ФБР сведения, полученные об Освальде еще до убийства.

11 февраля 1964 года Рэнкин собрал коллег, сообщил им о том, что обнаружил Редлик, и просил совета. Кое для кого из юристов эти пропуски в распечатке оказались последней каплей. Самое малое, в чем можно было заподозрить ФБР, – это в попытке скрыть, что за убийцей президента перед самым покушением велось пристальное наблюдение и Освальд даже записал имя, адрес и номер автомобиля агента. «Естественно, мы решили, что они заметают следы», – вспоминал Слосон². Спектер также был убежден, что это не был случайный недосмотр: «Самым гнусным образом прикрывали себя. Напрашивался естественный вопрос: что еще скрыли от комиссии, а мы так этого и не выяснили?»³ Для Гриффина это был тот момент, когда юристы комиссии убедились, что ФБР доверять нельзя никогда и ни в чем.

На этот раз Рэнкин не соизволил встретиться с Гувером лицом к лицу. Он написал директору ФБР письмо с требованием объяснить, когда и как был допущен этот пропуск в распечатке. «Само собой разумеется, нам нужны подробные объяснения… Комиссия должна быть полностью информирована об обстоятельствах, при которых появился этот пропуск»⁴. В письме Гуверу предлагалось назвать поименно всех агентов и их начальников, которые готовили «машинописную запись или принимали решения вычеркнуть из окончательной версии какую-либо информацию».

Гувер ответил не менее пылко: он-де тоже возмущен, а информация о Хости не была включена в распечатку, писал он в ответном письме Рэнкину, лишь потому, что не представляла собой «нити расследования», сколько-нибудь ценной для комиссии. В других документах ФБР, отметил он, также передавалось содержание записной книжки Освальда, и там вполне четко упоминалась запись о Хости. Отсутствовало это упоминание лишь в данном конкретном документе, распечатке. «С самого начала расследования Бюро собирало и передавало комиссии все существенные факты и намерено продолжать эту работу и впредь», – заявил Гувер.

Сам Хости знал, что это неправда. Позднее ему сообщили, что его друг Джон Кеслер, агент ФБР в Далласе, готовя распечатку, умышленно скрыл запись о нем, чтобы уберечь Хости от чересчур пристального внимания начальства. По словам Хости, «Кеслер всего лишь хотел защитить меня от гнева Гувера»⁵.

Но прикрывать Хости было уже поздно, и сам агент это знал. Еще в декабре он получил официальный выговор за подписью Гувера, и на том его карьера, очевидно, была закончена. Не упоминая впрямую убийство президента или слежку за Освальдом, Гувер писал своему подчиненному: «Вы допустили грубейшие промахи в деле, требовавшем повышенной бдительности»6. Что имел в виду директор, если не тот факт, что осенью Хости упустил шанс допросить Освальда и не предупредил Секретную службу о присутствии этого опасного человека в городе? «Вам следовало знать, что статус этого подозреваемого требовал более пристального внимания при расследовании», – говорилось в письме.

Хости опасался, что его принесут в жертву. Для ФБР куда проще свалить вину на одного-единственного агента в Далласе, чем выявлять куда более существенные промахи всей организации как до, так и после убийства. «Гувер сделал из меня классического козла отпущения, – жаловался впоследствии Хости. – После убийства Освальд заявил прессе, что это-де подстава, он лишь мальчик для битья. Теперь я понял, кто будет мальчиком для битья». Коллеги полностью разделяли его мнение. «Ты будешь жертвенным козлом», – так и сказал ему другой агент, Винс Дрейн⁷.

Конечно, и Хости переживал нелегкие минуты, терзаясь вопросом: «Мог ли я предотвратить убийство президента?» Со временем, однако, он уговорил себя, что его вины тут нет: сведения, которые он успел собрать об Освальде перед покушением, никоим образом не указывали, что этот человек представляет собой угрозу. Более того, агент полагал, что отчеты подтверждают, как добросовестно он работал. Дело о национальной безопасности, заведенное на Освальда после его возвращения в 1962 году из СССР, было закрыто агентом ФБР в Техасе, поскольку тот не счел Освальда достойным внимания. Это Хости вновь вернулся к той папке.

С самого начала расследования Хости понял, что начальство в ФБР спешит поскорее закончить дело и выставить Освальда убийцей-одиночкой невзирая ни на какие улики. Версию иностранного заговора расследовали так вяло, что Хости заподозрил: от него что-то скрывают. «Я не знал, что происходит в Вашингтоне, – вспоминал он, – но чуял неладное»⁸. От Гордона Шэнклина, главы отделения ФБР в Далласе («из тех типов, которые не высморкаются, не согласовав это с начальством»), Хости получил 23 ноября, на следующий день после гибели Кеннеди, ошеломляющее распоряжение: Шэнклин сообщил своим подчиненным, что «Вашингтон не желает, чтобы вы искали в этом деле советский след. Нежелательно волновать общественность». Тот же Шэнклин днем позже велел Хости уничтожить записку Освальда. Хости порвал записку и смыл обрывки в унитаз. (Спустя годы Шэнклин будет отрицать, что распорядился уничтожить записку, но другие служащие отделения ФБР в Далласе отчетливо помнили, что приказ исходил именно от него.)

Несмотря на выговор от Гувера, Хости все же было поручено участвовать в расследовании убийства: отстранив его, ФБР публично признало бы, что отделение в Далласе недолжным образом организовало слежку за Освальдом накануне убийства президента. Тем не менее Хости запретили упоминать свое имя в отчетах, которые направлялись в Вашингтон и ложились на стол Гувера: «Я-де скомпрометировал Гувера и Бюро в глазах общественности».

Основной задачей Хости в месяцы после убийства было любой ценой удержаться на службе. У него подрастали восемь детей, младшему на момент убийства было всего три месяца. Трехлетний сын Дикки страдал ДЦП и нуждался в интенсивных дорогостоящих процедурах четыре раза в неделю. Зацепиться за ускользавшую от него работу Хости мог только одним способом: выполнять приказы. «В 1942 году, когда я восемнадцатилетним парнем оказался в армии, мне первым делом внушили: в сражении рядовой должен слепо следовать приказам, – писал он. – А ФБР во многом похоже на армию»⁹.

В середине декабря ему поручили расследовать многообещающую наводку: попытаться установить, в какой мере соответствует истине удивительный рассказ молодой американки кубинского происхождения, проживавшей неподалеку от Далласа. Эта женщина, Сильвия Одио, пользовалась хорошей репутацией и вроде бы заслуживала доверия. Она сообщила, что за несколько недель до покушения Освальд явился к ней вместе с двумя борцами против режима Кастро. Родители 26-летней Сильвии тоже выступали против Кастро и на тот момент находились в кубинской тюрьме. Слова Сильвии подтверждали другие свидетели, в том числе сестра-подросток, которая, по ее словам, находилась дома в ночь визита Освальда.

Хости побеседовал с Сильвией Одио 18 декабря. Он запомнил ее как «поразительно красивую женщину, бежавшую с Кубы после того, как ее отца Кастро бросил в тюрьму за измену»¹⁰. Сильвия принадлежала к той кубинской аристократии, что после прихода Кастро к власти искала спасения в Соединенных Штатах – в глазах Хости это был «привилегированный высший класс кубинцев». Молодая женщина была умна и прекрасно образована, на Кубе, по ее словам, она училась на юриста, пока революция не положила конец этим занятиям.

Если история Сильвии Одио соответствовала действительности, это означало либо что Освальд незадолго до покушения связался с антикоммунистически настроенными кубинцами, либо (и это представлялось Хости более вероятным), что он, стараясь оказать услугу кубинским революционерам, хотел проникнуть в антикастровское движение. Хости было известно, что Освальд уже пытался ранее в том же году войти в антикастровскую группу, обозначавшуюся аббревиатурой DRE[10]10
  Directorio revolucinario estudiantil – Студенческий революционный директорат (исп.), самая многочисленная и решительно настроенная группировка кубинских эмигрантов. (Прим. перев.)


[Закрыть], в Новом Орлеане – вероятно, с целью собрать информацию для прокастровского Комитета за справедливое отношение к Кубе (Fair Play for Cuba Committee).

Одио описывала свою встречу с Освальдом так¹¹: вечером в конце сентября, когда она находилась у себя дома, к ней явились трое незнакомых людей и представились членами антикастровского движения, ненадолго заехавшими в Техас. Двое из них были латиноамериканцы – вполне возможно, действительно кубинцы, – они говорили по-испански, один из них откликался на «боевую кличку» Леопольдо. Третий мужчина, по словам Сильвии, отнюдь не был латиноамериканцем, даже не говорил по-испански. Его представили Сильвии как «Леона Освальда», американца, который «весьма интересуется борьбой кубинцев». Леопольдо обратился к Сильвии с просьбой помочь в сборе денег на покупку оружия для антикастровского движения. Сильвию часто привлекали к сбору денег, потому что ее отец пользовался большим уважением среди эмигрантов. «Мы друзья вашего отца», – сказал ей Леопольдо, и Сильвия была склонна ему поверить, потому что, по ее словам, он сообщил «много подробностей о том, где и когда они виделись с моим отцом и в каких делах он участвовал». Леопольдо также утверждал, что они все трое только что приехали из Нового Орлеана (зачем они туда ездили, он не пояснил) и едут дальше. «Я не спрашивала, куда они едут», – сказала Одио. На следующий день Леопольдо позвонил ей. Сильвии показалось, что он пытается поухаживать за ней – и это опять же было для красавицы-кубинки привычно. Леопольдо спросил ее, что она думает об «американце».

– Ничего о нем не думаю, – ответила Сильвия.

– Мы хотим вовлечь его в кубинское движение. Он крутой, совершенно сумасшедший, – сказал ей Леопольдо.

По словам Леопольдо, этот американец прежде служил в морской пехоте, профессионально управлялся со снайперской винтовкой и считал, что президент Кеннеди заслуживает смерти.

– Он говорит нам: «У вас, кубинцев, кишка тонка. После бойни в заливе Свиней Кеннеди следовало убить, кто-то из кубинцев должен был позаботиться об этом».

Больше Сильвия ничего не слышала о «Леоне Освальде» вплоть до покушения, когда она и ее сестра Энни узнали в показанном по телевидению человеке, обвиненном в убийстве президента, того самого мужчину, который несколькими неделями ранее побывал у них дома.

Энни, учившаяся в то время в Университете Далласа, по словам Одио, сообразила первой. «Она спросила: “Сильвия, ты знаешь этого человека?” Я сказала: “Да”, и она подхватила: “Я тоже. Это он приходил к нам”».

Сестры Одио побоялись обратиться в ФБР или в полицию Далласа сразу после убийства: как бы в причастности к покушению не обвинили антикастровское движение, к которому принадлежал их отец – так поясняла свои действия Сильвия. С ФБР без ее ведома связался друг Сильвии.

В беседе с Хости мисс Одио не стала скрывать обстоятельство, которое, как она понимала, могло повлиять на степень доверия Бюро к ее рассказу. Молодая женщина была, как она выражалась, «эмоционально неуравновешенной» и иногда падала в обморок. Проблемы начались еще на Кубе, когда муж бросил ее с четырьмя детьми, и в то время Сильвия лечилась у далласского психиатра. Однако ночной визит Освальда подтверждался и другим свидетелем, ее сестрой, к тому же многие люди готовы были поручиться за благонадежность Сильвии. Она также сообщила, что еще до покушения на президента рассказывала о странном визите троих мужчин своему психиатру¹².

История, рассказанная Сильвией Одио, заинтересовала Хости, хотя он и сознавал, сколь рискованно – учитывая желание Гувера представить Освальда убийцей-одиночкой – расследовать улики, указывавшие на возможный заговор. Агент обратился к психиатру Одио, доктору Бертону Эйншпруху, и тот подтвердил, что Сильвия рассказывала ему о ночном визите троих мужчин вскоре после этого события¹³, и, по мнению Эйншпруха, она говорила правду.

Спустя годы Хости утверждал, что никогда не сомневался в правдивости Одио – женщина явно сама верила в то, о чем говорила. «Она не притворялась, – отмечал он. – Для нее все это было правдой. Я видел, что она действительно верит в это: она встречалась с Освальдом». Но Хости и прежде доводилось иметь дело со свидетелями, которые под впечатлением от нашумевшего преступления убеждали себя, будто видели то, чего на самом деле видеть не могли. В итоге агент решил не принимать историю Одио в расчет, учитывая ее психическое заболевание: Эйншпрух сказал ему, что Сильвия страдает «сильной истерией, болезнью, весьма, по его мнению, распространенной среди латиноамериканок, принадлежащих к высшему классу». Этим, по мнению Хости, и объяснялась путаница. Энни же подтвердила историю семьи из чувства родственной солидарности, а не потому, что визит Освальда на самом деле имел место.

В недели после убийства Хости был по горло загружен работой и предпочел отмахнуться от рассказа Сильвии: «Предстояло проверить еще много других наводок». Итак, составив протокол ее показаний, он «практически забыл про мисс Одио»¹⁴.

Глава 23

Офис комиссии

Вашингтон

февраль 1964 года

Отчеты далласского отделения ФБР о показаниях Сильвии Одио передали группе «по заговору» – Дэвиду Слосону и Уильяму Коулмену. Бюро не придавало этим отчетам особого значения, но Слосон так и впился в них. Он вспоминал потом, что, читая рассказ этой молодой жительницы Далласа, разволновался при мысли, что свидетельница подтверждает: незадолго до убийства Освальд общался с антикастровской группировкой. Показания соответствовали той гипотезе о заговоре, которую Слосон считал наиболее правдоподобной¹.

Если комиссия придет к выводу, что Кастро в покушении не замешан, прикидывал Слосон, имеет смысл расследовать причастность ожесточенных противников Кастро. Не решились ли они отомстить Кеннеди, который слишком мало сделал для свержения коммунистического правительства в Гаване? Слосон пытался вообразить разветвленный заговор, в результате которого в убийство президента вовлекалась кубинская оппозиция. В итоге версия заговора настолько усложнилась, что даже Слосон, учившийся первоначально на физика и умевший передавать тайны Вселенной доступным для непосвященных языком, не сумел толком объяснить свою точку зрения коллегам из комиссии. Наслаивались взаимные обманы и двурушничество: и сам Освальд, и те эмигранты – противники Кастро, с которыми он, возможно, имел дело, вели двойную, если не тройную игру.

Вот одна из возможных гипотез: зная, что Освальд всецело предан Кастро и революции, антикастровская эмиграция могла подставить его, подослать убийцу к Кеннеди, а вину свалить на Освальда, бросив в здании Техасского склада школьных учебников его винтовку. Или еще более запутанный сценарий: антикастровцы обманули Освальда, выдали себя за сторонников Кастро и убедили американца, что он наилучшим образом послужит кубинской революции, если застрелит Кеннеди. На самом деле после убийства некоторые группировки кубинских эмигрантов пытались выставить Освальда агентом Гаваны и призывали организовать новое вторжение на Остров Свободы. «Вот к чему сводилось основное мое подозрение: антикастровская эмиграция, главным образом расселившаяся во Флориде, хотела свалить вину за убийство на Кастро, чтобы разжечь войну, – вспоминал Слосон. – Именно поэтому меня заинтересовал рассказ Сильвии Одио».

Теперь у комиссии, как шутили в офисе, оказались «две Сильвии» – Сильвия Одио в Далласе и Сильвия Дюран в Мехико. Две экзотические красавицы, чрезвычайно привлекательные латиноамериканки, и это обстоятельство тоже, разумеется, заметили и Слосон, и другие члены комиссии мужского пола.

Поначалу Слосон не имел возможности самостоятельно проверить показания Сильвии Одио. Оставалось лишь надеяться, что ФБР не забросит эту линию расследования и в первую очередь установит личности двух латиноамериканцев, путешествовавших, согласно этим показаниям, вместе с Освальдом. Спустя годы Слосон признавался, что не обратил внимания на причастность Хости к расследованию и не задумывался о том, возможен ли тут конфликт интересов. Слосон, как и все остальные члены комиссии, понятия не имел о разносе, учиненном Гувером Хости и еще нескольким агентам ФБР за допущенные в период перед убийством промахи.

Зато Слосон мог подробнее разобраться в истории другой Сильвии, Дюран. Первоначально он считал ее одним из ключевых свидетелей на своем участке расследования, «возможно, даже основным свидетелем», поскольку она постоянно общалась с Освальдом в Мехико. По совету из ЦРУ Слосон и Коулмен планировали на весну поездку в Мексику и в том числе рассчитывали добиться встречи с Дюран. Слосон прочел отчеты ЦРУ по Дюран от корки до корки и знал, что, по слухам, она считается оперативным работником то ли на мексиканской службе, то ли даже на американской.

По словам Слосона, ему так и не дали внятного объяснения, почему отделения ЦРУ и ФБР в Мехико не настаивали на прямом допросе Дюран, предоставив эту работу известной своей жестокостью мексиканской службе безопасности, Dirección Federal de Seguridad (DFS). Тем самым эта линия расследования заметно усложнилась, поскольку мексиканцы не предъявили американским коллегам протоколы допроса, а лишь в общем виде передали содержание этих бесед, и этот краткий отчет, если и отвечал на какие-то вопросы, порождал не меньше новых недоумений.

По части изобретения различных теорий заговора Слосон признавал себя «дилетантом» – эту шутку он повторял и позднее. Но кое для кого сочинение теорий превращалось в ремесло, причем довольно прибыльное. Маргерит Освальд и Марк Лейн выступали весной с речами по всей стране и всюду собирали немалые суммы. Лейн уже планировал европейские гастроли, чтобы распространить во всем мире весть о невиновности Освальда. Слосон говорил, что ни его самого, ни коллег деятельность Лейна нисколько не беспокоила: «Он так нагло врал, что ему, как я думал, никто бы не поверил».

Однако в Европе Лейна ожидала чрезвычайно отзывчивая на теории заговора аудитория – даже более податливая, чем в Соединенных Штатах. Популярный французский журнал L’Express уже начал публиковать серию статей американского журналиста-эмигранта Томаса Бьюкенена, который на основе достаточно скудных и, как позже выяснилось, неверных сведений сделал вывод, будто убийство Кеннеди заказали «правые» техасские промышленники и нефтяники. Постепенно Бьюкенен пришел к выводу, что Освальд и Руби были знакомы, что Руби одолжил Освальду деньги для уплаты долга Госдепартаменту: Госдепартамент финансировал дорожные расходы Освальда, когда тот в 1962 году возвращался в США. В конце зимы Бьюкенен уже писал книгу «Кто убил Кеннеди?», а издатели по обе стороны Атлантики выстроились за ней в очередь.

В Соединенных Штатах на версии «Освальд – информатор ФБР» по-прежнему настаивал более авторитетный журналист, Гарольд Фельдман из The Nation. В феврале Редлик подготовил подробную служебную записку, где указал, что мнение Фельдмана «достаточно обосновано, чтобы имело смысл его изучить»². Редлик и сам публиковался в The Nation и считал, что журнал задает правильные вопросы, например, почему Освальд с такой легкостью получил новый паспорт, когда вернулся в США после несостоявшегося побега в СССР – это обстоятельство заставляло предположить давнюю тайную связь Освальда с Госдепартаментом или ЦРУ. «В целом к таким публикациям разумнее присматриваться, нежели отбрасывать их из-за неизбежных фактических неточностей, – писал Редлик. – В них может обнаружиться зерно здравой идеи, которую мы бы иначе упустили из виду».

Вскоре и сам Редлик станет объектом нападок для сторонников версии заговора. 12 февраля Tocsin, правая газетенка с офисом в Оукленде, штат Калифорния («Ведущий антикоммунистический еженедельник Запада»), посвятила передовицу работе Редлика в комиссии. Статья под заголовком «Убийство расследуют красные» началась словами: «Известный член коммунистической партии входит в состав комиссии Уоррена, расследующей убийство президента Кеннеди. Норман Редлик является также профессором Школы права Университета Нью-Йорка»3. Статья выставляла Редлика человеком левых взглядов, напоминая, что прежде он состоял в Чрезвычайном комитете по гражданским свободам – организации нью-йоркских юристов, которую ФБР причисляло к коммунистическому движению. Комитет был создан в начале 1950-х годов для защиты граждан, попавших под подозрение Комитета Конгресса по расследованию антиамериканской деятельности или же в списки «коммунистов» ФБР.

Не прошло и двух дней, как Джон Болдуин, республиканец, член Конгресса от Северной Калифорнии, направил копию статьи из Tocsin своему коллеге-однопартийцу Джеральду Форду. «Меня всерьез обеспокоила эта статья о человеке, который состоит консультантом в комиссии Уоррена, членом которой вы являетесь, – распекал Болдуин товарища за недосмотр в письме от 12 февраля. – Полагаю, вам следует принять меры»⁴.

На следующий же день встревоженный Форд ответил Болдуину: «Вполне разделяю вашу озабоченность в связи с этими обвинениями… Мы в этом разберемся». В этом письме Форд напоминал, что в момент формирования комиссии он «настаивал, в числе прочего, на том, чтобы в ее работе не принимали участия люди, в прошлом имевшие связь с какой бы то ни было экстремистской группировкой». Форд имел все основания негодовать: он протестовал против включения в состав комиссии людей крайних политических убеждений, как левых, так и правых, и тем не менее пригласили Редлика! Теперь Форд чувствовал себя скомпрометированным перед другими конгрессменами-республиканцами.

Форд решил провести предварительное расследование сам. Он обратился в Комитет по расследованию антиамериканской деятельности, который в ту пору возглавлял конгрессмен Эдвин Уиллис, крайне консервативный представитель демократической партии от штата Луизиана, и запросил полный отчет по Редлику. Ему прислали отчет на двух страницах с перечнем тех выступавших за гражданские права и свободы групп, с которыми был связан Редлик, – комитет считал эти группы подрывными⁵. И неудивительно, что Редлик навлек на себя гнев комитета: он принимал участие в нескольких нью-йоркских митингах, выступавших как раз против Комитета по расследованию антиамериканской деятельности.

Эти неприятные подробности о личности Редлика усилили и без того накапливавшееся недовольство Форда работой комиссии Уоррена. За несколько дней до того Форд уже подвергся атаке из-за странного комментария, который позволил себе глава Верховного суда в первый день слушаний свидетельских показаний Марины Освальд. На вопрос репортеров, собравшихся возле здания Организации ветеранов зарубежных войн, намерена ли комиссия опубликовать информацию, полученную от вдовы Освальда и других свидетелей, Уоррен ответил: «Да, время придет… но, возможно, не при вашей жизни. Я не имею в виду что-то конкретное, но некоторые моменты могут касаться безопасности. Они будут сохранены, но не будут опубликованы»6. Информационное агентство Associated Press привело слова судьи в такой форме: если показания миссис Освальд выдадут какие-либо тайны, угрожающие государственной безопасности, то эти показания будут засекречены на десятилетия – «и я на этом настаиваю».

Комментарий председателя Верховного суда вызвал бурю негодования. Эти слова подтверждали теорию заговора и распространившееся убеждение, что комиссия намерена скрыть от общественности правду о покушении. В неменьшей степени взволновались и члены самой комиссии, а молодые юристы и вовсе отказывались понимать, о чем говорит Уоррен. Арлен Спектер, по его словам, едва услышав этот комментарий, сразу же понял, «сколь серьезный ущерб нанес репутации комиссии» председатель Верховного суда: он «бросил тень на всю работу комиссии»⁷. По тому, что ему было известно об Уоррене, Спектер догадывался, как это могло произойти: вопросы репортеров действовали главе Верховного суда на нервы, и он ляпнул что-то весьма далекое от его подлинных убеждений, лишь бы оставили в покое. Так Уоррен себя вел, когда пытался «спонтанно уклониться от вопросов», пояснял Спектер. Председатель Верховного суда был «не из тех людей, кто легко соображает по ходу разговора».

На допущенный судьей промах отозвалась гневными передовицами консервативная печать, давно уже недолюбливавшая Уоррена. The Columbus Enquirer (Колумбус, штат Джорджия), заявила: «Уоррен придал новую зловещую ноту» расследованию. «Высказывания Уоррена подрывают общественное доверие», – предупреждал автор статьи, настаивая, чтобы комиссия «немедленно разъяснила, что он имел в виду»⁸. В Конгрессе на главу Верховного суда обрушился республиканец Огаст Йохансен из Мичигана – его округ примыкал к округу Форда. Конгрессмен заявил, что слова Уоррена «подрывают важнейший для расследования фактор – общественное доверие»⁹.

В письме, адресованном разгневанным коллегам, Форд признавал, что и его смутило заявление Уоррена, однако глава Верховного суда попросту заблуждается: «Могу вас в качестве члена комиссии заверить, что вся информация, касающаяся официальных обязанностей комиссии, будет обнародована вместе с ее отчетом».

Даже друзья Уоррена обеспокоились, не сорвал ли он своим выступлением расследование. Ведущий редактор журнала Newsweek Лестер Бернстайн, узнав о промахе Уоррена, встревожился настолько, что попросил Кэтрин Грэм, президента Washington Post Сompany и владелицу этого журнала, передать Уоррену письмо в офис Верховного суда: Бернстайн знал, что Кэтрин Грэм дружна с Уорреном. Довольно-таки высокомерным тоном Бернстайн советовал главе Верховного суда полностью прекратить общение с журналистами. «Мне представляется, что вы производите нежелательное впечатление – без всякой на то надобности, – публично обсуждая, пусть даже и с осторожностью, еще не законченное расследование, – писал он. – Ежедневное непродуманное общение с репортерами чревато рисками неверного цитирования, недоразумений и злонамеренных сенсаций. Все это, я полагаю, сыграло свою роль в недавнем скандале по поводу того, произнесли вы или не произнесли фразу насчет того, что некоторые улики по делу останутся сокрытыми “при нашей жизни”». Журналист посоветовал Уоррену не выступать самому, а подобрать себе опытного представителя по связям с общественностью.

Миссис Грэм приложила к этому посланию личное письмо Уоррену, начинавшееся словами «Уважаемый судья!» В целом ее мнение совпадало с мнением коллеги. «Он очень умен и он очень встревожен, – отзывалась она о Бернстайне. – Я, как и он, прошу прощения за доставленное вам дополнительное беспокойство, но он считал своим долгом предупредить вас»¹⁰.

Уоррен письменно ответил миссис Грэм, что советы Бернстайна «вполне уместны». Самому Бернстайну он писал: «Вы, как никто, правы», и сообщал, что намерен изменить «свои отношения с прессой, и без того непростые. Комиссия попала между молотом и наковальней. Мы бы хотели вовсе избежать паблисити, но давление становится прямо-таки истерическим». Судья также писал, что его слова исказили, хотя и не уточнял, в чем именно заключается недопонимание: «якобы я утверждал, что часть показаний не будет обнародована при нашей жизни. Заверяю вас, что это совершенно чуждо нашим желаниям и намерениям».

На самом деле кое-какие секреты Уоррен предпочел бы скрыть – может быть, навсегда, и уж во всяком случае, на время работы комиссии. В основном это касалось личной жизни Марины Освальд.

В понедельник, 17 февраля, Гувер направил Рэнкину секретное послание с ошеломляющим – и, как вскоре было установлено, неверным – сообщением, будто молодая вдова подверглась насилию, когда находилась в Вашингтоне для дачи показаний комиссии. Из «конфиденциального источника» ФБР стало известно, что она «была силой принуждена к половому акту» своим менеджером Джеймсом Мартином в ее номере в гостинице «Уиллард», писал Гувер¹¹. Источником, по всей видимости, был деверь Марины Роберт, который узнал о происшествии от самой Марины после ее возвращения в Даллас.

Рэнкин отреагировал без промедления и в тот же день встретился с инспектором Секретной службы Томасом Келли, который обеспечивал связь Секретной службы с комиссией¹². Обвинение Марины затрагивало прежде всего Секретную службу, поскольку в Вашингтоне миссис Освальд находилась под ее защитой. Каким образом она могла пострадать от сексуальных домогательств, в то время как агенты Секретной службы дежурили у дверей номера?

Рэнкин предупредил Келли: Секретная служба должна срочно разобраться, есть ли хоть доля истины в этом обвинении. Келли смутился: как Рэнкин указывал в служебной записке, он «категорически утверждал, что впервые слышит» об изнасиловании. На глазах у Рэнкина Келли взял телефонную трубку, позвонил в отделение Секретной службы в Далласе и велел немедленно направить агента в дом к Мартину, чтобы проверить, не там ли находится Марина Освальд¹³.