Текст книги "Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза"

…Впоследствии, уже вернувшись в Караганду, проштудировал литературу на предмет ознакомления с этим заболеванием. Представляете!!!? Латентный период развития болезни – 8 и 12 лет!!! Последующие 12 лет моей жизни прошли намного разнообразнее, в связи с получением таких, мягко говоря, шокирующих подробностей…. Но! «Вот пуля просвистела, и – ага»…. Мимо…. Сча-астье! – через двенадцать лет плюс пара-тройка контрольных месяцев….

…Поздним вечером пятого дня бледный и нетрезвый Сергей (один из лётчиков экипажа нашего самолета) встретил нас радостным с трудом выговоренным сообщением:

– Не проспи-ите! За-автра вы-ылет! Ик! – Но, как!? Вы же…! – Он выставил ладошку, не дав нам договорить и повернулся к своим коллегам: – Ша! Парни! Отбой! Пассажи-ик-ры жжждут! – и снова нам: – В шесть утра, не… не-о… не-прос-спи-ите!

…И что удивительно, мы полетели! Но это уже другая история….

Ток-шоу (Александр) Рассказ 23.12.2015

http://www.chitalnya.ru/work/1521310/

На окраине крупного областного центра, в некотором отдалении от убогих пятиэтажных хрущёвок, возвышалось, вернее, не возвышалось, а устремлялось ввысь, роскошное здание с колоннами, мраморной лестницей у входа и с массивной входной дверью. Два туповатого вида охранника в костюмах и галстуках стояли по бокам этой двери. В здании располагался офис крупного агротехнического холдинга, входящего, в свою очередь, в известный нефтедобывающий концерн. Отсюда и роскошь. Однажды на банкете по случаю обвального падения мировых цен на нефть и, соответственного, повышения цен на топливо в России, глава концерна то ли по пьяному делу, то ли по причине полного незнания предмета заявил, что козы должны быть безбородыми:

– Во всём должна быть своя логика. Мужское и женское начало. Ян и инь, – просвещал он, недавно побывав в Китае, не менее пьяного руководителя агротехнического холдинга.

– У мужика вся морда в волосах. У бабы – нет. У козла растёт борода, а что должно расти у козы, по-твоему?

– Ничего, – пролепетал глава холдинга и, чтобы не забыть ценного указания, записал мысль начальника на салфетке.

Следующим утром он объявил новость на собрании совета директоров холдинга.

Недобрая весть о безбородых козах разнеслась по всем многострадальным хрущёвкам, где жили в некоторой, одобряемой ими бедности, добросовестные животноводы:

– У них там, наверху, совсем крыша съехала! Коза без бороды! – негодовали любители животных.

Начались массовые запои и прогулы. Назревали волнения…. Для вразумления отбивающихся от рук скотоводов холдинг решил провести в конференц-зале, выполненном в стиле ампир, убедительное ток-шоу. Не пожалев денег, пригласили затёртую колоду профессиональных полемистов с одного из центральных каналов ТВ. Полемисты были политологами и филологами, поэтому полемизировать они могли на любую тему. Команду разбавили тощим, вечно небритым, местным депутатом. К полемистам прилагался американский журналист, неплохо говорящий по-русски. По дороге полемисты, прочитав полученный сценарий полемики, снисходительно называли американца козлом для битья. Да, не любили они Джона, так звали американского журналиста. Дело в том, что Джон был их штатным оппонентом, который всегда выражал противоположную точку зрения во время полемики. Зачастую Джон бывал прав. Полемисты, обладая громкими голосами и безупречным, в духе центральных каналов, воспитанием, постоянно заглушали тихий голос Джона своими криками. Но кто же просто так согласится с постоянным всенародным унижением? Поэтому Джон получал за выступление в полемике столько, сколько получали его оппоненты, вместе взятые. Почти столько же, что и постоянный ведущий ток-шоу с располагающей фамилией Чижиков. Примкнувший к полемистам местный депутат по фамилии Оловяк хорошими манерами тоже не блистал.

Конференц-зал был переполнен. Под угрозой увольнения были собраны все животноводы из соседних пятиэтажек и разбросанных вдали деревянных домиков. На первых двух рядах разместили оплаченных хлопальщиков – клаку. Среди них сидел хлопальщик-заводила. На сцене, ограниченной справа и слева кулисами, были установлены параллельно друг другу два барьера. Расстояние между ними было примерно три метра. В этом огороженном с двух сторон пространстве, уперев руки в бока, стоял лицом к зрителям невысокого роста, плотного телосложения, пока ещё безмолвный ведущий Чижиков во френче. На этот раз в красном. Кумачовый плакат «Слава КПСС» так и просился на стене за его спиной. Справа от него у барьера прокашливались правильные полемисты. Грозно стоял каменной глыбой известный специалист по любым вопросам Мясоновский, ласково именуемый в народе Мясик. Рядом расположился квадратного телосложения с отъевшимися щеками, известный лишь в узких кругах политолог Бекасов. Как и многие не совсем далёкие люди, думающие о себе лучше, чем думают о них коллеги, он был в ярком красном галстуке. Рядом переминался с ноги на ногу уже знакомый нам небритый худосочный депутат Оловяк. Настроение у него было паршивое. На днях в Интернете промелькнуло видео, где его пьяного, с двух сторон под руки тащили после какого-банкета.

– Мало нам твоего предшественника со скандалом в самолете местной авиалинии. Мало нам других скандалов, – выговаривали ему в местной депутатской группе от известной партии (разрешена в РФ).

Слева от ведущего обречённо стоял Джон. В раскрытом ноутбуке перед ним светился обзор «Козы в Америке». С экрана загадочно улыбалась бородатая белая коза…

Незаметно кивнув ведущему, Мясик запустил карусель. Чижиков привычно развел в стороны короткие ручонки:

– Здравствуйте, уважаемые козловоды или козоводы, кому как нравится. Сегодня мы обсудим с вами животрепещущую тему – должна ли быть у козы борода? И есть ли у наших коз бороды? Это мы обсудим в нашей сегодняшней студии с известными полемистами, вы их уже узнали, и с их постоянно врущим оппонентом из Америки Джоном. Помогать в поиске истины буду я, ваш Чижиков.

Заводила хлопнул в ладоши. Раздались аплодисменты.

Подняв чуть выше правую руку, Чижиков направил ее в сторону Мясоновского:

– Как всегда, Вам первое слово, Виктор Амперович.

(Аплодисменты)

Мясоновский, повёл плечами, смахнув характерным жестом что-то несуществующее под носом. Пока ещё спокойным голосом он начал говорить:

– Наш Президент сказал, что если драки избежать нельзя, надо начинать драться первым. Это позиция настоящего мужчины. Мужчины всегда дрались, воевали, ходили в походы, терпели лишения, мёрзли, в конце концов. Мало было одежды раньше. В шкурах ходили! Лучше не съешь лишний кусок мамонтятины, но шкуру купи! Чтобы как-то согреть воина, природа одарила мужика волосяным покровом. Волосы стали расти на груди, на спине, на лице, истинно русском…

– Нет, подождите, Виктор Амперович! В каждом ток-шоу я с гордостью напоминаю, что я далеко не русский…, – перебил Чижиков (бурные аплодисменты).

– Сказал бы ты такое с зкрана лет сорок назад, – злорадно подумал Мясик, недовольный, что его перебили.

– Давайте скажем корректнее, Виктор Амперович, – на истинно российском лице. Продолжайте, пожалуйста.

– А что женщины? Сидели в пещерах, стерегли огонь, рожали детей, готовили пищу. Зачем им были волосы, кроме причёски?

(Аплодисменты)

Поймав паузу, подал голос Джон:

Но, Виктор Амперович! В древние времена, про которые Вы говорите, все люди были волос…

– Молчи, Джон, пока я говорю! …Поэтому у женщин бород на лице не было. Было только немного волос на плечах. Сейчас мы, учёные, это называем атавизмом. Теперь рассмотрим козла. Чем он отличается от мужика? Ничем. Такой же драчливый и воняет. С бородой. Ты логику, Джон, прослеживаешь, журналист заокеанский? Поэтому у козы не может быть бороды!

(Аплодисменты)

Уловив лёгкое движение руки ведущего в свою сторону, Джон приготовился возразить:

– В процветающей Америке сильно развито козоводство. Мы разводим продуктивные породы: англо-нубийскую, нубийскую – альпийс…

– Джон! Мы не можем слушать только Вас одного, – одёрнул его ведущий, – дайте и другим сказать!

При этом поднятую правую руку он направил на Оловяка. Левую, соответственно, слегка опустил. Но не до конца. Чем-то он напоминал испорченный семафор или пьяноватого регулировщика на перекрёстке.

Оловяк давно уже рвался в бой. Досада за видео в Интернете придавала ему дополнительные силы. «Нет, им за меня стыдно не будет», – подумал он о своей депутатской группе от известной партии (разрешена в РФ):

– Какая Нумибия, какие Альпы! Какие козы! О чём ты, Джон, говоришь! Ты в России сейчас живёшь или в Америке? Плевать мы хотели на ваших заокеанских коз! Тем более, с учётом санкций и антисанкций. У наших козочек нет бород, никогда не было и не будет! Запомни это навсегда! – почти кричал депутат.

(Аплодисменты)

При этом у него, как всегда, были удивительно правдивые глаза, за что его уважали в депутатской группе. Некоторые даже завидовали.

Джон попытался внести ясность в обсуждаемый вопрос. Он повернул экран ноутбука в сторону оппонентов.

– Все козы бородатые. Вот, посмотрите. На экране коза англо-нубийской породы. Даёт, кстати, много молока. А борода у неё – на месте. Вот она. Сейчас я покажу вам козу другой породы. Вот, снова бород…

– Сколько ещё можно слушать про Госдеповских коз! – заорал в голос политолог Бекасов. – Как же нужно не любить Россию, чтобы на глазах у всех присутствующих здесь истинных патриотов-козоводов испохабить светлый образ нашей безбородой козы.

(Аплодисменты)

– Но я же вам Википедию показываю, – оправдывался Джон.

– Ты ещё Декларацию независимости Соединённых Штатов Америки сюда принеси! Совсем ты заврался, чудо заморское, Госдеповский засланец! – привычно вошёл в раж Мясоновский.

– Сейчас ты съешь свой галстук, козёл американский! Ребята, тащите её сюда!

Из левой кулисы два дюжих молодца в сапогах за рога вытащили козу с чисто выбритой мордой. Остатки пены для бритья коза слизывала языком. Пена ей, похоже, нравилась.

– Ты понял, придурок, какие у нас козы! – брызгая слюной, надрывался Мясоновский.

(Бурные аплодисменты. Крики Ура!)

– «Да, Мясик слегка переигрывает, – подумал Джон устало, – так можно и грыжу схватить!»

Тут раздался ликующий голос ведущего:

– Уважаемые дамы и господа. Ток-шоу подошло к концу. Вы, надеюсь, с помощью жаркого спора наших полемистов на сцене убедились, что коз с бородами не бывает. Бывают только козлы. Спасибо всем участникам. С вами был я, ваш любимый Чижиков.

(Аплодисменты)

Получив в кассе холдинга деньги, уставшие полемисты направились к комфортабельному автобусу.

– Ну что, устали, ребята? – спросил полемистов Чижиков, – завтра программу ещё одну отработаем, потом два дня отдыха!

– А тема какая? – на удивление тихим, доброжелательным голосом спросил Мясоновский.

– Да, ерунда. Сегодня было труднее.

– И всё-таки?

– Поможем обсудить одну проблему в институте математики: «Можно ли обобщить систему аксиом Хаага – Кастлера путём использования вместо принципа инвариантности относительно группы Пуанкаре принципа общей ковариантности».

– Ну, это для нас плёвое дело, – успокоил всех Джон на прекрасном русском, – в каком месте позицию Госдепа подчеркнуть?

Житейская история (Ольга Не). Рассказ. 13.11.2015

Ольге Меликян, вдохновившей на написание рассказа

http://www.chitalnya.ru/work/1484282/

Эту историю много лет назад рассказала мне мама, закончив её словами: «Вот ведь какие сюрпризы жизнь преподносит!».

* * *

В те годы мама гуляла с моей маленькой дочкой в университетском скверике, через дорогу от дома. Сквер разбили в начале 60-х, после сдачи нового корпуса. Ивы, каштаны, самшит и сирень с тех пор разрослись так, что, увидев мои фотографии, знакомые спрашивали: «Где это вы с дочкой отдыхали?»

Сейчас сквер скрыт двухметровым забором с металлическими пиками поверху: собственность не то университета, не то элитного дома позади храма науки, а в те годы в нём звенели голоса. Студенты занимались физкультурой, молодые мамы катали коляски (или санки, по сезону), следили за детьми постарше, пенсионеры дышали свежим воздухом: кто поздоровее, летом бегали трусцой, зимой катались на лыжах, кто послабее – просто прогуливались медленным шагом.

Как-то майским днём мама обратила внимание на даму, шедшую по дорожке навстречу им с внучкой: было что-то удивительно благородное в её сохранившей стройность фигуре, а глаза прямо-таки лучились радостью, несмотря на медленную, осторожную поступь. У дамы наверняка были неполадки с сердцем: время от времени она, приостанавливаясь, подносила руку к груди.

– Извините, вам помочь? – на всякий случай спросила мама, поравнявшись с дамой.

– Нет, спасибо, – приветливо улыбнулась та и слегка виновато продолжила: «Я недавно из больницы, после микроинфаркта. Прописали медленную ходьбу. Тяжеловато, восьмой десяток всё-таки», – она снова, словно извиняясь, улыбнулась.

В последующие дни мама вновь встречала эту даму. Держась очень прямо, та ходила по дорожкам, всегда в одиночестве, думая о чём-то и улыбаясь какой-то неземной улыбкой. Они с мамой здоровались, обменивались парой слов о погоде, о малышке, которую мама вела за руку – обычные, ни к чему не обязывающие разговоры почти незнакомых людей.

Так продолжалось неделю или две. Но однажды, когда после прозвеневшего звонка на перемену студенты высыпали на улицу, к прогуливающейся даме подбежала стройная девушка.

– Привет, мамуль, – она чмокнула даму в щёчку и весело защебетала о чём-то.

Мама, оказавшаяся поблизости, остолбенела при виде этого: на вид девушке было не больше двадцати, что никак не вязалось с «восьмым десятком». От дамы, видимо, не укрылось её удивление, потому что, когда после звонка на пару девушка убежала, снова поцеловав свою маму, та, нарушив обыкновение, заговорила:

– Я вижу, вы удивлены.

– Что вы! Нет! – запротестовала мама.

– Не думайте, что это обидит меня. Я же понимаю, что 70 с лишним и 22 – это, мягко говоря, необычно.

– Но ведь бывает, что детей… – осторожно начала мама.

– Это не тот случай, – улыбнулась дама, – знаете, мне почему-то захотелось поделиться с вами, если вы не против.

– Конечно, нет! – внучка, набегавшись, уже дремала в коляске, так что следить за ней не надо было.

* * *

Это долгая история. Я в войну совсем одна осталась. Наш класс успели вывезти из-под бомбёжек на прополку, а оттуда – на полдня домой, собрать вещи, и сразу – в тыл. Едва успела с мамой и тётями попрощаться. Привезли в Сибирь, определили в училище. Работала на станке, на военном заводе, в госпитале помогала – как все в то время. Тяжело было, да вы, наверное, сами знаете – мама кивнула в ответ.

Пришла Победа, и не надо было уже делать столько снарядов. Одноклассники мои, а из нашего класса под призыв мало кто попал, как только разрешили, домой потянулись, и я с ними. Хотя, если вдуматься, куда и зачем? После эвакуации полгода – ни письма, ни весточки. Каким-то чудом разыскала соседей, да не на радость, – лицо рассказчицы горестно сморщилось, но на слова мамы: «Не надо, вам же тяжело» она протестующе подняла руку: «Не волнуйтесь, я уже привыкла, дело-то давнее» и продолжила:

– Написали они мне, что в дом бомба угодила, точнёхонько в наш подъезд. Ничего от него не осталось, что не рухнуло, то сгорело. Из всех моих чудом спаслись только одна тяжело раненная тётя с маленькой дочкой. Куда мне было возвращаться-то, а вот потянуло на родину.

Приехала, тетушка, спасибо ей, не прогнала, поселила в своей комнатушке. Я ей, конечно, помогала, как могла, работала, а вечерами в техникум готовилась: хотела инженером стать. За всеми заботами мне о личной жизни думать некогда было, женихов выглядывать, да и они за мной толпами не ходили. И я – не Любовь Орлова, и парней – по одному на хоровод: время-то послевоенное. По выходным иногда ходила на танцы, но принца так и не встретила: уж очень стеснительной была.

Как-то в субботу сижу за книгой, прибегает с улицы Варя, сестрёнка двоюродная, вся дрожит: «Тёть Тань, (она меня тётей звала, я ж старше намного), там Люська ногу сломала!». Я, конечно, тут же – на улицу. Смотрю – сидит на земле девчонка лет шести, плакать уже устала, только всхлипывает тоненько, слёзы по лицу размазывает. Нога вся исцарапанная, в крови, и щиколотка распухла. Осмотрела я её, как могла, в войну в госпитале приходилось помогать, по голове погладила и успокаиваю: «Не бойся, похоже, вывих, это не страшно». Она затихла, а я ей: «Сейчас к врачу сходим». Что тут началось! И правда, кто из малышей врача не боится?! А она ревёт и всё повторяет: «Леночка проснётся – плакать будет».

– Какая Леночка?

– Сестричка моя.

– Дома есть кто?

– Соседка, тётя Нина.

– Комната закрыта?

– Не-ет. Папа не велит закрывать, когда тётя Нина дома.

– Ну вот, эта Нина за ней и присмотрит.

Я долго рассуждать не стала, отправила Варю домой, подхватила Люсю – и в поликлинику, благо, детская рядом располагалась. В те времена формальностей не было: кто, откуда, где родители: доверяли, обратился – помогли. Благо, и фамилию и адрес девочка знала хорошо.

Вывих вправили, ногу забинтовали, укол сделали, и понесла я её домой. Она за шею обхватила, прижалась, а у меня – слёзы к глазам, такой она мне родной показалась, будто дочка. «Где же мать? – подумала, – а она как услышала: «Ты меня, как мама, несёшь».

– А где твоя мама, Люсенька?

– Нету. Папа сказал, она лечиться уехала, далеко-далеко. Здесь её в больнице вылечить не смогли, вот и увезли куда-то.

Понятно. Папа, конечно, молодец, пожалел дочку. Смотрю на неё – платье хоть и чистое, но застиранное какое-то, дырка заштопана, но неумело, через край, лента в косичке потрёпанная. И сама худенькая, все рёбрышки чувствуются, видно, не досыта ест.

– А с кем же ты живёшь?

– С Мишкой, Витей и Леночкой. И с папой, конечно. Тяжело ему с нами, – вздохнула, как взрослая, – он же с войны хромой пришёл, с палочкой.

Ох, – думаю, – вот мужику досталось! Одному с четырьмя детьми – каково!

Привела её домой. Дверь открыл мне мальчик лет пяти. Серьёзно так поздоровался.

– Тётя, вы кто?

– Да вот, сестричку твою выручала из беды. В поликлинику носила. Увидела испуг на его лице и добавила: «Не бойся, всё уже хорошо, через 3 дня бегать будет».

– Вы садитесь, папа скоро придёт. Мишка на кухне картошку чистит. Сейчас пожарит – обедать будем.

Вот это да! Дети – а как взрослые. Самостоятельные. Огляделась вокруг – комната большая, видно, что стараются хозяева, чтобы чисто да уютно было: пол выметен, книжки-игрушки не разбросаны, но нет женской руки – сразу заметно: окно немыто, занавески несвежие, одежда на детях штопана явно неумело.

Только я подумала: «Помогу детям, раз уж я здесь, пойду на кухню картошку чистить», как в дальнем углу что-то на кровати зашевилилось и захныкало. Подхожу туда – на кровати девчушка лет двух, не больше, ещё не проснулась, глазки не открываются. Ну, ясно, мокрая.

Оглянулась я по сторонам. Витя уже убежал на кухню к Мишке. «Люся, – говорю, – где её одёжка?»

– Там, в комоде.

– Выдвинула ящик, достала чистое и начала малышку переодевать. Взяла на руки, а она спросонья: «Мама». У меня сердце так и сжалось: «Как же такая кроха без матери? А если мачеха? Так ведь кто ж на четверых-то детей пойдёт? Не свои ведь!»

………………………

Переодела я Леночку, с рук не спускаю, чтобы не хныкала.

– Люся, молоко есть?

– Не, у нас деньги кончились. Завтра папа получку принесёт – купим.

«Ну, – думаю, – на воде кашу сварить или картошки варёной намять пожиже? Всё несытно получается без молока-масла. Надо будет, как зарплату выдадут, зайти на рынок, купить да им занести. Варю накормить денег хватит, сестра всё одно ест, как Дюймовочка, а мне не привыкать.

Направилась я на кухню, да задержалась у окна, Леночке птичек показать: «Гули-гули прилетали». Вдруг слышу постукивание и шаги, дверь в комнату открывается и радостный возглас: «Танюша!».

Кто меня зовёт по имени? Да ещё и ласково? Здесь никто меня не знает. Поворачиваюсь, вижу – мужчина с палочкой, а лицо у него – словами не передать. Надежда, разочарование, боль – всё вместе. Отдышался и говорит: «Здравствуйте! Простите, показалось».

Увидел Люсину забинтованную ногу и спрашивает: «Что случилось? Вы из поликлиники?»

– Нет, отвечаю, моя сестрёнка с Люсей дружит. Бегали, вот Люся ногу вывихнула.

– А вы…?

– Увидела – в поликлинику отнесла. Потом – сюда.

Говорю, а сама соображаю: «Значит, его жену звали, как меня. И видно, была ростом и фигурой со мной схожа, потому и почудилось ему».

Подошёл он ко мне, опираясь на палку, тяжело так, руку протянул – пожать хочет. Я смутилась, но свою подала.

– Иван Петрович. Спасибо вам за помощь. Извините нас, что так получилось.

– Таня, – отвечаю (у него глаза так и загорелись и тут же погасли), да что ж извиняться-то, бывает. Как же детям не помочь?

– Так ведь не ваши они.

Посмотрела я на него пристально и говорю: «А чужих детей не бывает». У него глаза опять загорелись. «Вы… – он замялся, – видно, добрая очень. Спасибо вам. Оставайтесь с нами обедать».

Я тоже смутилась: «Мне домой пора, тётя ждёт». Сама думаю: «Не хватало ещё детей объедать».

– Далеко живёте?

– Нет, через дом от вашего.

– Это хорошо, сказал он тихо, как бы про себя, – а вы с тётей и сестрой втроём живёте?

– Да. Пойду я.

Проводил он меня до двери, попрощались, иду по улице, а мысли ещё в том доме: «Как же они без матери? Малыши ещё!». Рассказала тёте, она вздохнула:

– Ох, Танечка, мало ли сейчас таких семей! В каждой – своё горе, и дети-сироты. Всем тяжело. Но помогать им, конечно, надо. Варя, будешь с Люсей играть, зови её чаю попить. Небогато живём, да всё ж нас двое работает, и ртов меньше. Пусть хоть немного подкормится.

Когда Люся выздоровела, купила я молока, тётя драников нажарила, и позвала Варя под каким-то предлогом девочку в гости. Та пришла, от чаю вначале отказалась, но вижу, глазёнки-то голодные. Общими усилиями уговорили мы её, накормили, а потом я протянула ей банку с оставшимся молоком: «Возьми для Леночки». Она – ни в какую: «Спасибо, у нас есть. Вам самим мало».

– Вот именно. Нам мало, а ей – в самый раз. Та поколебалась, но не уступает: «Папа говорит, не надо у чужих брать. Всем голодно».

– Какие ж мы чужие? Ты же Варе подруга!

Люся головой мотает: «Нет-нет, папа не разрешает».

– Ладно, говорю, – пойдём, Варя, Люсю проводим, а то у неё глаза слипаются, ещё уснёт по дороге. А я соседке на обратном пути вещи для малыша занесу.

Да незаметно бутылку с молоком и пару драников в сумку положила.

Приходим мы к ним, хозяина ещё нет, а в комнате крик стоит, из коридора слышно: «Ты зачем молоко Ленкино выпил? Она и так еле ходит. Помрёт с голоду – кто виноват будет?». Открыли дверь – Миша за Витей с ремнём гоняется, и ревут – все трое.

У Люси губы сразу задрожали, Варя ко мне прижалась и кричит: «Не бей его!»

Миша сразу остановился. «А ну, замолчали!», – приказал, а ремень за спину прячет, – здравствуйте!

– Здравствуйте, – говорю, что за шум?

– Он Ленкино молоко выпил. Без спроса, – в голосе мальчика была суровость.

– Мне есть очень хочется. И пить, – всхлипывал Витя.

– Хочется – перехочется, – съязвил Миша, – Ленка маленькая, ей надо.

– Витя, без спроса – это очень плохо! Так нельзя, – стала я его отчитывать. Стараюсь говорить строго, нельзя такое без внимания оставить, а у самой душа болит: малыш ведь ещё, что с него взять!

Миша на Леночку кивает: «Чем её теперь кормить?»

– Ничего, – говорю, – держи вот, как раз на кашу хватит.

Наверное, дети в сказках так на волшебную палочку смотрели. Миша отнекиваться не стал, сказал «Спасибо!», схватил молоко – и бегом на кухню.

Я – скорее Леночку и Витю умывать, потом сунула каждому по дранику. Сразу в комнате – тишина и покой. Смотрю я, как Леночка ест, радуюсь, а тут за дверью – шаги, как в прошлый раз.

Открывается дверь – на пороге – хозяин, и опять смотрит на меня, как на чудо.

– Вы?!

Но справился с собой уже быстрее.

– Здравствуйте, Таня! Что опять случилось? Это сестра ваша?

– Здравствуйте! Да. Ничего не случилось, – я смутилась, – просто Люся к нам зашла, и мы её проводили. Темнеет уже.

– Ага, – дружно закивали дети.

– Ладно, – согласился он, – по глазам видно было: не поверил, но при мне решил не разбираться, – спасибо, что проводили Люсю.

– Поздно уже.

Мы быстро попрощались и ушли. Помню, той ночью мне сон приснился, будто мы сидим с ним за столом, а рядом – дети, и его, и Варя, и ещё какие-то, совсем маленькие. Он смотрит на меня, улыбается, и так мне хорошо и спокойно!

А на следующий день возвращаюсь с работы – встречает он меня возле дома.

– Таня, спасибо вам большое за молоко…и за детей. Миша мне всё рассказал. «Тётя Таня, – говорит, – как фея из сказки». Я вам деньги с получки отдам.

Я возмутилась: «Да вы что? За что? За чашку молока?» Да мне это в радость! И не думайте – обижусь!

Он растерялся: «Ну, если так, то…Спасибо вам ещё раз. Если помочь чем-то надо, вы только скажите».

Попрощались мы и разошлись, но с тех пор я стала всё чаще к ним заходить, то с Варей, то одна. Помогала им, как могла, а Иван Петрович тоже у нас бывал иногда: то кран на кухне починит, то Варе ботинки подошьёт. Привыкла я к нему, а про детей и говорить нечего.

Как-то возвращаюсь домой, а мне соседка: «Что-то твой зачастил последнее время». Я удивилась: «Почему мой?» А у самой вдруг щёки загорелись.

– А чей? К тётке он, что ли, ходит?

– Да мы семьями дружим. Помогаем.

– Ага, семьями! Глянь, как порозовела! А то не знаю! Семьи-то у него – мал мала…Виды, небось, на тебя имеет.

– Да как вы…!

– Нет, я ничего плохого, он мужчина серьёзный, положительный. Ты у нас девчонка добрая, вот и наметил тебя в мачехи. Смотри, с четырьмя-то уж больно тяжело. А если ещё общие…

Смутил меня этот разговор, а тут тётушка масла в огонь подлила:

– Таня, ведь Иван Петрович о тебе спрашивал.

– Я вида стараюсь не показать, а у самой – кровь к лицу:

– Что такое?

– Ну, есть ли у тебя…жених или так, знакомый…

– А ты ему что?

– Сказала, как есть.

Неспроста это, нравишься ты ему, по всему видать. Мы с ним о жизни разговаривали. И вот что скажу тебе: человек он надёжный, порядочный. За такого любая пошла бы, не будь у него столько детей, хромота-то по нашему времени – мелочь. В жизни ему и так досталось. И, если не хочешь ему плохого, если его орды боишься, лучше сразу – от ворот поворот, чтоб не страдал. Ты ещё молода, но смотри, женихи вокруг не вьются, да и мало их. Я – человек ненадёжный, со своей инвалидностью. Не будет меня – вы с Варей одни на свете, а с ним – опора будет, а где 4, там и 5.

Я, конечно, возражать стала, а тётушка только рукой махнула и отвернулась: видно предчувствовала. У неё после войны и лёгкие и почки больные стали.

Задумалась я, но согласиться с ней не могу.

– Так ведь он мне ничего ещё не говорил, ни слова о своих чувствах. Полюбил бы – объяснился.

– Объяснился! Он к тебе присматривается, всё взвешивает. Был бы одинокий – смелее был бы: не сошлись характерами – разбежались. А у него – дети, к тебе уже привыкли. Войдёшь в семью – а уходить, если что, – как? Они уже раз мать потеряли. Он боится больно сделать, и тебе, и детям, да и себе тоже. Серьёзный он, говорю тебе, в омут с головой не кинется.

– А любовь как же? Чтобы луна, соловьи, цветы, признания, чтобы как в романах!

– Молода ты ещё. Соловьи ведь отпоют своё и птенцов кормить начинают, – тётушка усмехнулась, – романы тоже разные бывают. Как и счастье. Луна и соловьи – это влюблённость. Бывает, вспыхнет, как порох, – и нет её. А любовь – это когда и через 10 лет хочется вдвоём соловья слушать. Когда с человеком сроднишься. Только не всем это на роду написано, – она отвернулась, провела по щеке ладонью, видно вспомнила своего погибшего мужа.

– Ты ведь, – её глаза блеснули, – и сама к нему неравнодушна, по всему видно. Прислушайся к себе. А за ним дело не станет, вот увидишь.

Тут меня в командировку послали, на курсы краткосрочные. Я ведь на заводе работала и на заочный в техникум поступила. Поселили нас в общежитии. Днём лекции-практика, вздохнуть некогда, а ночью о жизни думаю. И все мысли о том, как там мои без меня. И чувствую, душа болит о детях и об Иване Петровиче больше, чем о родной тёте и сестре. Я даже испугалась: разве можно так?

Приезжаю домой, уже вечером, смеркается. Выхожу на перрон – вдруг ко мне он подходит. С букетом цветов. И без палки!

– Здравствуйте, Танюша! Вот, возьмите от меня.

– Что вы! Зачем?

– С приездом! Давайте сюда, – он решительно взял у меня чемодан. Я и смутилась, и приятно мне стало.

– Прошу вас? – он подставил локоть. Покраснела: по тем временам это значило, что мы не просто знакомые, но под руку его взяла. Почувствовала его рядом, и сердце забилось, но держусь, вида не показываю. Идём медленно, тяжело ему без палки, хоть и старается этого не показать.

– Как дети? – спрашиваю, а у самой щёки горят.

– Ничего, здоровы. Леночка всё спрашивает, когда мама придёт.

– А вы что ей ответили? – у меня дыхание перехватило.

– А что я? Подожди, говорю, немного. Скоро приедет.

Я даже остановилась и сказать ничего не могу: в горле слова застряли. Он посмотрел на меня, вижу, и сам волнуется, но улыбаться пытается.

– Танюша, – говорит, – я давно хотел…Хоть и говорить такое не умею…

Вдохнул побольше воздуха и выпалил: «Танюша, выходите за меня замуж! Нет, я понимаю, жених я незавидный: хором нет, златых гор тоже, дети мал мала меньше…Послушайте, – попросил, увидев, что я пытаюсь возразить, – я сразу понял: лучше вас мне не найти! И не только мать детям. Если бы я одинокий был – и тогда бы вас выбрал. Я таких, как вы, добрых и душевных, не встречал. Пожалуйста, Танюша, не отказывайте! Я для вас всё сделаю! Подумайте, пожалуйста!»

– Вот, – мелькнуло в голове – и дождалась цветов и признаний!

Улыбнулась я, а он так и просиял, видно, всё у меня на лице написано было.

– Зачем же, – говорю, – хорошему человеку отказывать? А думать нечего: всё уже передумано. Я согласна! А как старшие? Миша, Люся?

– Они мне сами сказали: «Вот бы тётя Таня с нами жила!»

– Тогда пойдёмте к детям, – сама своей смелости удивилась, – ужинать пора.

И пошли мы прямо к нему домой. К НАМ домой, только к тётушке на минутку забежали, обрадовать, она ведь этого хотела.

Расписались мы с ним, даже свадьбу сыграли, скромную, конечно. Он мне обручальное колечко подарил, серебряное. Сам сделал из поломанной ложки. И стали вдвоём, как тётушка говорила, птенцов выкармливать. Время бежало – не догнать. Только, кажется, встанешь ни свет ни заря, детей соберёшь, кого в ясли, кого в школу, прибежишь на работу, глядь – уже смеркается. Так и не заметила, как дети выросли, а мы с мужем постарели.

– И хорошо жили? – спросила мама.