Текст книги "Супергрустная история настоящей любви"

Добро пожаловать домой, паря
Комментарии к переизданию «Дневников Ленни Абрамова», «Издательство народной литературы», [101]101
  Пекин (кит.).


[Закрыть]

Лэрри Эйбрахэм

Доннини, Свободное Государство Тоскана

1

Мальчишкой я до того любил родителей, что это сошло бы за совращение малолетнего. Слезы наворачивались на глаза всякий раз, когда мама кашляла от «американских химикатов в атмосфере» или отец хватался за свою осажденную печень. Если б они умерли, я бы тоже умер. А их смерти надвигались неотступно и неоспоримо. Пытаясь вообразить души родителей, я видел только безукоризненно белые русские сугробы из глав про Вторую мировую в учебнике истории, где в сердце России вгонялись стрелочки с названиями немецких бронетанковых дивизий. Я был темным пятном на этих сугробах. Еще до рождения я уволок родителей прочь из Москвы, города, где папе, инженеру, не приходилось зарабатывать на жизнь вытряхиванием мусорных корзин. Я увез их прочь, чтобы у зародыша, поселившегося в маме, у этого «будущего Ленни», жизнь была получше. И однажды Бог накажет меня за то, что я с ними сделал. Он покарает меня – он их убьет.

Свой «Шевроле-Малибу-классик», похожий на лодочку, отец обычно водил на девяноста милях в час, перестраивался, как душа пожелает, а на бетонную разделительную поглядывал с нескрываемым злорадством. Как-то раз он ее перелетел, врезался в дерево и сломал левую руку, отчего на месяц был отстранен от уборной службы («Пускай теперь китайчата задохнутся в своем мусоре!»). Однажды зимой отец поехал забирать маму с ее секретарской работы, и они на несколько часов задержались – я был уверен, что отец повторил свой маневр с деревом. Я так и видел: их лица широки и застылы, толстые семитские губы ненатурально полиловели, лоб усыпан осколками стекла – они мертвы в некой бездушной лонг-айлендской канаве. Куда они попадут после смерти? Я пытался вообразить Небесные Чертоги, о которых болтали сверстники. По словам наших несовершеннолетних мудрецов, Чертоги выглядели как сказочные замки из компьютерной игры с мечами, волшебниками и обнаженными девами, в которую детьми, ужасно раздражаясь, играли мы все; как ни странно, Чертоги сильно смахивали на дешевую квартиру с садом, где жила моя семья, только с башенками.

Прошел час. Потом другой. Я рыдал и икал, фантазии мои доковыляли до родительских похорон. В синагогах колоколов не бывает, однако низко и звучно, совершенно по-русски звонили колокола. Пришлось набрать толпу безликих американцев в темных костюмах, чтоб они пронесли два гроба по извилистой тропинке, с обеих сторон задавленной московскими снегами из учебника. Вот и все, что осталось от моих родителей: жестокий снег на флангах погребального шествия, слишком холодный, слишком глубокий снег, не для моих избалованных американских ног, знавших главным образом тепло косматого ковра, неохотно прибитого к полу в гостиной умственно отсталым американцем по имени Эл.

В скважине заскребся ключ. С проворством газели я ринулся к двери, крича: «Мама! Папа!» Но вошли не они. Вошла Нетти Файн. Слишком уравновешенная, слишком милая, слишком благородная – не бывать ей Абрамовой, как ни заучивай русские фразы – «Прошу к столу!», – сколь ни густ и ни бархатист ее домашний борщ по рецепту, унаследованному от прапрапрабабушки из Гомеля (твою мать, как эти местные евреи отслеживают свою бесконечную генеалогию?).

Нет, она не годится. Она неправильно целовала меня в щеку – потом щека не болела и не пахла луком. Так что к черту ее благие намерения, как сказали бы мои родители. Она чужая, она вторглась сюда, эта женщина, которой я не мог платить любовью за любовь. Увидев ее в дверях, я первый и последний раз в жизни ударил человека. Удар пришелся в ее странно узкий живот, где совсем недавно в мягкости и удобстве созрел последний из трех ее сыновей. Почему я ее ударил? Потому что она была жива, а мои родители погибли. Потому что теперь у меня ничего не осталось, кроме нее.

Под моим нелепым натиском она не дрогнула. Села, посадила меня на колени, взяла мои девятилетние ручки в свои и подождала, пока я выплачусь на загорелых просторах ее ароматной шеи.

– Простите, миссис Нетти, – с русским акцентом прорыдал я – хоть я и родился в Штатах, моими единственными поверенными были родители, их язык был моим языком, священным и пугливым. – По-моему, они погибли в машине!

– Кто погиб в машине? – удивилась Нетти. И объяснила, что отец позвонил и попросил ее посидеть со мной часик, потому что маму задержали на работе. Выяснилось, что они живы, но это не умерило моих слез. – Мы все умираем, – сказала Нетти, скормив мне смесь из фруктов и какао, которую называла «шоколадный банан», – ингредиенты и способ приготовления непостижимы для меня по сей день. – Но однажды у тебя тоже родятся дети, Ленни. И тогда ты перестанешь так переживать из-за смерти своих родителей.

– Почему, миссис Нетти?

– Потому что дети станут твоей жизнью.

На какую-то секунду забрезжил смысл. Я почувствовал присутствие другого человека, еще моложе меня, некоего прототипа Юнис, и страх родительской смерти лег на ее плечи.

Судя по документам римской больницы Сан-Джованни, Нетти Файн умерла от осложнений после «пневмонии» спустя всего два дня после нашей встречи в посольстве, где мы громко рассуждали в коридоре о будущем нашей страны. Она тогда была в добром здравии, а записи в ее медкарте до того скудны, что почти комичны. Не знаю, кто писал мне с «защищенного» адреса, в том числе прислал тинку с вопросом, на какой паром сел Ной, за несколько секунд до того, как паром был уничтожен. Фабриция Десальва якобы разбилась на motorino[102]102
  Мопед (ит.).


[Закрыть] за неделю до Перелома. Детей у меня так и не было.

2

За два года, что миновали с первого пекинского и нью-йоркского издания моих дневников и переписки Юнис, меня не раз упрекали в том, что я писал в надежде на публикацию, а те, кто позлее, обвиняли в рабском копировании последнего поколения американских «литераторов». Я хотел бы опровергнуть эти утверждения. Много десятилетий назад, когда я писал дневник, мне и в голову не приходило, что какой бы то ни было текст когда-нибудь найдет дорогу к новому читательскому поколению. Я не подозревал, что неизвестное лицо или группа лиц нарушат наше с Юнис право на личную жизнь, взломают наши почтовые ящики на «ГлобалТинах» и скомпилируют текст, который вы видите сейчас на экране. Нельзя, впрочем, сказать, что я писал в абсолютном вакууме. Во многих смыслах мои каракули предвещали поток дневников моих современников, американо-китайских авторов – к примеру, «Блин, всю жопу отсидел» Джонни Вэя (Цинхуа-Коламбия) и «Детский зоопарк закрывается» Кристал Уайнберг-Ча («Дерзец», БКГШ-Лондон), – опубликованные, когда четыре года назад Народная капиталистическая партия открыла серию «Пятьдесят один представляют»; последняя работа взывала к массам: «Писать текст – это роскошно!».

Невзирая на оскорбления, которыми осыпали меня на бывшей родине, некоторые рецензии в самой Народной Республике меня воодушевляют. Бесстрастный Цай Сянбао в , «Ежедневной крестьянской газете», описывает мой дневник как   [103]103
  Зд.: «Это вклад в литературу, я бы даже сказал – вклад в Литературу в классическом ее понимании» (кит.).


[Закрыть]. И это чистая правда. Я не великий писатель. Но, как выразился Сянбао, записи мои – «поклон Литературе, какой она прежде была (выделено мной)».

В одном Государственные критики единодушны: подлинные жемчужины этого текста – записи Юнис Пак из ее почтового ящика на «ГлобалТинах». Они «представляют собой долгожданное отдохновение от неустанных самокопаний Ленни, – написал Джеффри Шотт-Лю в «сукаблядьревю». – Она не прирожденная писательница, что не удивительно для поколения, выросшего на Изображениях и Рознице, однако письма ее интереснее и живее всех записей того безграмотного периода, какие мне приходилось читать. Порой она стервозна, это правда, иногда в ней проскальзывают типичные претензии богато-среднего класса, но главным образом видишь ее подлинный интерес к окружающему миру – ее попытку разобраться в опасном наследии семьи и самой понять, что такое любовь, физическое влечение, общение и дружба в мире, чья жестокость со временем начинает отражать жестокость ее детства». И к этому я должен прибавить, что о моей бывшей любви можно сказать многое, обо мне она писала ужасные вещи, и однако, в отличие от ее друзей, от Джоши, от меня, от сотен тысяч американцев, живших в период распада нашей страны, Юнис Пак никогда не питала иллюзий насчет своей исключительности.

3

После отъезда из Нью-Йорка я почти десять лет прожил в Торонто, Стабильность-Канада, где сменил бесполезный американский паспорт на канадский, а имя Ленни Абрамов на Лэрри Эйбрахэм, которое казалось мне очень североамериканским – намек на летний костюм, привкус Ветхого Завета. Так или иначе, после смерти родителей я не мог носить имя, которое они мне дали, и фамилию, которая переехала с ними за океан. В итоге, впрочем, я уехал за океан и сам. Продал остатки привилегированных акций «Штатлинг», получил все свои юани и перебрался в деревенский домик в Вальдарно, в Свободное Государство Тоскана. Я хотел жить там, где меньше данных, меньше молодости, где таких же стариков не презирают лишь за то, что они стары, где пожилой человек может, к примеру, считаться красивым.

Через несколько лет после моей последней иммиграции я услышал, что на распавшийся итальянский полуостров приезжает Джоши Голдманн. Какой-то болонский хмырь снял документальный фильм о периоде расцвета «Постжизненных услуг», и медицинский факультет университета пригласил к себе то, что осталось от Джоши.

«Мы все умрем, – однажды сказала Грейс, эхом повторив за Нетти Файн. – Ты, я, Вишну, Юнис, твой босс, твои клиенты – все». Если в моем дневнике кроется хоть какая правда, то правда эта – в жалобе Грейс. (А может, то была вовсе и не жалоба.)

На сцене лицо моего эрзац-папаши, поначалу состроенное в серьезную ученую гримасу, стремительно распадалось, а тело сотрясал недавно открытый тремор Капасяна, связанный с процессами реверсирования дехронификации. Величественно пуская слюни на переводчика, обойдясь без преамбул и извинений, Джоши сообщил нам:

– Мы ошибались. Антиоксиданты оказались тупиком. Нам не хватило времени изобрести новые технологии, которые предотвратили бы осложнения, вызванные применением старых. Выяснилось, что наш геноцид свободных радикалов приносит больше вреда, чем пользы, нарушает клеточный метаболизм, лишает тело контроля. В итоге природа отказалась поддаваться.

И я, как идиот, его пожалел. Когда стали умирать клиенты, когда начался тремор и отказ органов, совет директоров «Штатлинг-Вапачун» уволил Джоши. «Постжизненные услуги» перешли к Говарду Шу, и он сделал из них то, о чем всегда мечтал, – гигантский стильный магазин, торгующий спа-сеансами и пластической хирургией губ. Юнис бросила Джоши еще до начала упадка. Мне мало что известно о молодом человеке, к которому она ушла, но, по моим данным, этот шотландец обладает весьма достойным характером и умеренными амбициями. Я знаю, что по крайней мере некоторое время они вместе жили под Абердином, городом на северных окраинах БКГШ-Лондона. Их отношения оказались единственным плодом единственного семестра, который Юнис провела в Голдсмитс-колледже, пытаясь при поддержке Джоши изучать искусство или же финансы.

Едва Джоши допел свою песнь, я выбежал из зала. Не хотелось спрашивать, каково ему знать, что он вот-вот умрет. Даже спустя столько лет, даже после его предательства, миф основания, связавший нас, не допускал такого вопроса.

4

Зимой я ездил к своим римским друзьям Джованне и Паоло в их деревенский дом, каменный амбар четырнадцатого века по дороге к Орвието. Первую ночь провел под широкими дубовыми балками перестроенной гостиной – пил свою дозу «Сагрантино ди Монтефалько», любовался недавно сооруженными альковами и деревянными полками, которые неотшлифованной своей простотой выгодно подчеркивали возраст амбара, и добродушно наблюдал за своими красивыми молодыми друзьями и их чудесным пятилетним сыном, русским, который в свои пять лет уже в совершенстве владеет мандаринским, а также кантонским; его воздушные белокурые волосы служат упреком смуглым родительским физиономиям. Комнату наполнял древесный дым, омывавший нас всех сладким ароматным свечением. Мы беседовали – безмятежно, несмотря на вино, – о глобальном потеплении и конце человеческой жизни на земле. Итальянцы уподобляли нашу роль на планете надоедливым слепням, а саморегулирующиеся планетные экосистемы – некой гигантской мухобойке. Я не понимал, как они, родители этого мальчика, способны даже подумать об исчезновении мира их сына, и, вероятно, почувствовав, что беседа угнетает меня, и к тому же зная, что мне и самому осталось жить всего лет десять или двадцать, хозяин и хозяйка дома торопливо вскочили и отправились колоть антибиотики хворой призовой козе.

Ближе к ночи приехали и другие гости – две молодые актрисы с «Чинечитты», прямиком из Рима. Они понятия не имели, кто я такой, но вскоре выяснилось, что одной из этих шикарных дев только что поручили играть Юнис Пак в новых видеокаплях моего дневника. Ремесленники со «Всемирных студий Хэндянь» в Чжэцзяне уже устроили одну художественную катастрофу, выпустив телесериал «Супергрустная настоящая любовь “Ленни ♥ Юни”», а теперь за дело взялись итальянцы.

– Мне придется делать с лицом вот такое! – сказала исполнительница роли Юнис, оттянув вниз уголки век и выпятив верхние зубы. И затем довольно точно сыграла избалованную девушку из допереломной Калифорнии, а ее подруга поспешно взяла на себя роль бессчастного Абрамова. – Мой рыбоголовль! Мой обормотина! Мой ботан! – распевала первая актриса, а ее коллега в роли Абрамова лежала ниц у ее ног и истерически рыдала. Пятилетний сын моих друзей, узрев такое, запрыгал вокруг, коверкая смешные английские слова.

Друзья опасливо улыбнулись мне и попытались намекнуть актрисам, что с выступлением пора завязывать. Я, однако, явил им невозмутимую мину. Сложил губы в собственную версию мертвой улыбки Юнис и выпустил наружу ее смех – будто заледенелый водопровод выкашливает первую воду. Некоторое время я механически смеялся, а потом заметил, что юница, играющая Юнис, перескочила со своего выступления на многословную критику Америки, вплоть до эпохи Рейгана, когда еще не было даже ее родителей.

Ох, да хватит тебе уже, подумал я. Америки больше нет. Столько лет прошло, а все не погаснет эта животная ненависть к стране, уничтоженной так внезапно, так эффектно, так необратимо. Когда ж это кончится? Сколько нам еще торчать на этих злорадных поминках? И тут, не успев сдержать себя, я сообразил, что со мной творится. Я загоревал. Я горевал по всем нам. По Джоши, по Юнис, по ее родителям и сестре, по Зубоскалке, она же Дженни Кан, и по земле, что до сих пор содрогается вся, от Манхэттена до Эрмоса-Бич.

Был лишь один способ прервать диатрибу молодой актрисы.

– Они мертвы, – соврал я.

– Cosa?

– Они не выжили.

И я описал последние дни Ленни Абрамова и Юнис Пак – сценарий ужаснее кошмарных преисподних, намалеванных на стенах в ближайшем соборе. Молодые итальянцы разозлились – им внезапно отключили легкомыслие. Они смотрели на меня, друг на друга, на прекрасные деревянные полы, а дальше – пергола, а за нею живой картиной застыли посреди зимы, грезя о новой жизни, оливы и пшеничные поля. По меньшей мере несколько минут никто не произносил ни слова, и мне было даровано то, в чем я так нуждался. Их безмолвие, черное и беспросветное.

Благодарности

Должен вам сказать, писать книгу – занятие крайне тяжкое и одинокое. Я так благодарен, что у меня есть группа великодушных читателей, готовых заточить красные перья и понудить меня писать еще лучше.

Многочисленные версии этой книги воистину героически редактировал Дэвид Эберсхофф. Это редкая находка – редактор, который к тому же блестящий писатель, проницательный и полный настоящей любви к фразе, нашему старому дорогому другу. Дениз Шэннон уже десять с лишним лет остается прекрасным агентом и замечательным читателем – вместе со мной она пережила иммигрантскую маету, толстых гангстерских сынков, а теперь и это. Сара Холлоуэй из «Гранты» голубиной почтой присылала мне вдумчивые советы из-за Атлантики. И любому автору «Рэндом Хауса» повезло, если им занимается Джинн Мартин.

Я хочу поблагодарить моего ассистента по исследованиям Алекса Гилвэрри за то, что помог мне разобраться, как работает наука. (Выяснилось, что все мы сделаны из множества клеток.) Благодаря ему я погрузился в работы двух мыслителей, оказавших влияние на эту книгу: Рэя Курцвейла, написавшего книги «Сингулярность близко: люди переступают границы биологии», а также «Фантастическое путешествие: от долгожительства к вечной жизни», и Обри де Грей, автора «Прекращая старение: прорыв в омоложении, который обратит вспять человеческое старение еще при нашей жизни».

Американская академия в Берлине, Центр Чивителла-Раньери в Умбрии и корпорация «Йеддоу» предоставляли мне уютный кров и аппетитный стол.

Эту книгу в разных версиях прочло множество дорогих мне людей. Я знаю, что не упоминаю здесь по меньшей мере полдюжины, но это лишь потому, что с годами память моя стала уже не та. Пожалуйста, примите мою любовь и благодарность все те, кто мне помогал. В том числе: Элайза Элберт, Даг Цой, Эдриэнн Дей, Джошуа Феррис, Ребекка Годфри, Дэвид Грэнд, Кэти Пак Хон, Гейб Хадсон, Кристин Сувон Ли, Пол Лефарж, Джинн Мартин, Дэниэл Менакер, Элэна Ньюхаус, Эд Пак, Шилпа Прасад, Акхил Шарма и Джон Рей.