Текст книги "Гонки по вертикали"

Теперь весь вопрос в том, не сменил ли Серафим свой тайник. А старый я знал. Пять лет назад я удачно взял в берлинском экспрессе чемодан, в котором неожиданно оказалось много золотых вещей. С ними я пришел к Зубакину. Чтобы не сбить цену, я не выволок их все пригоршней, а доставал из карманов по одной, отчаянно торгуясь за каждую вещь. Серафим чувствовал большой улов, но не знал, сколько еще и что есть у меня в карманах, поэтому он поставил три бутылки водки, и мы усердно смачивали глотки во время торговли до тех пор, пока я вусмерть не упился и не заснул на клеенчатом зубакинском диване. Среди ночи я проснулся и у окна, освещенного луной, увидел ползающего на коленях Серафима. Видимо, я неосторожно повернулся, заскрипели пружины в диване, Зубакин испуганно привстал, и на пол с тоненьким звоном упал золотой медальон – я хорошо видел его в светлом пятне на полу. На всякий случай я что-то сонно бормотнул и захрапел. Прошло, наверное, несколько минут, пока он успокоился и стал снова шерудить за батареей у подоконника. Я понял, что там у него тайник. Правда, по тем временам мне и в голову не пришло бы чистить из его лабазов каменных алмазы пламенные. А теперь все переменилось. Мы теперь мчались по стене, и пускай проклятый скупердяй задавится от жмотской досады, от того, что пожалел мне несколько граммов золотишка, забоялся, что я с ним могу уйти в тюрьму, не расплатившись…

Сегодня не было луны, да и не нужна она мне была вовсе – я и так хорошо ориентировался в зубакинской комнате. Я встал на колени у окна, засунул руку за батарею и тщательно ощупал стену. Стена была холодная, чуть влажная и очень ровная. Я нажимал сильно в разных местах на стенку, но никаких дверок и лючков не открывалось. Потом так же осторожно и внимательно я ощупал низ подоконника, но снова ничего не нашел. Но я ведь тогда ночью точно видел, что именно у этой батареи шустрил Зубакин.

Я встал, подошел к буфету и вытащил из ящика кухонный секач. Вернулся к подоконнику, снова подлез за батарею и загнал секач под плинтус, дернул – и весь метровый плинтус легко отскочил. Под ним была щель. А в щели – штук двадцать золотых монет, портсигар – судя по весу, золотой, несколько обручальных колец, и все. Конечно, это не главный и наверняка не единственный тайник Серафима, но дальше ломать его квартиру не было времени. Распихал я все это добро по карманам, зажег настольную лампу и своей новой шариковой ручкой, той самой, что увел из директорского кабинета в магазине на Домниковке, написал записку: «Птичка мудрая Зубакин! Челюсть мне сейчас нужна, а не через месяц. Если вякнешь – две статьи поимеешь (забыл, откуда рыжевье клевал?). Остаюсь любящий тебя крокодил Леша».

Глава 25
Савельев, боевой заминспектора Станислава Тихонова

Без десяти одиннадцать я подошел к комиссионному магазину. Около витрины с разношерстным антиквариатом прогуливался Сашка. Издали я видел, как он выгибает шею, пытаясь заглянуть в магазин через стекло, красные волосы его искристо блестели на солнце, и вообще он был сильно похож на лису, приготовившуюся к охоте. Я хотел незаметно подойти к нему и попугать, но, когда до него оставалось всего два шага, Сашка резко обернулся и сказал, будто продолжил сию минуту прерванный разговор:

– Ваша дама бита! Я уже давно наблюдаю в стекле пакостное выражение на твоем лице…

Мы засмеялись и хлопнули друг друга по плечу. Сашка спросил:

– Ломберный столик красного дерева не нужен? Вон стоит – в хорошем состоянии, всего четыреста двадцать рублей. По вечерам чаек будем попивать, а потом в картишки перекидываться.

– Меня останавливает то, что мы с тобой не знаем игр, для которых нужен ломберный стол.

– Это уж точно. Я по необходимости выучил игры, популярные среди моих клиентов, но не уверен, что для игры в «буру», «сику», «петуха» и «очко» нужен стол. Кстати, а в какую игру спустил деньжата Германн?

– Какой Герман? – не понял я.

– Эх ты! – Сашка преисполнился презрения. – Пушкинский. Ну, «тройка, семерка, туз»…

– Не знаю, во что они там играли. Я вообще только в подкидного дурака умею. Может быть, в покер?

– Скажешь тоже! – засмеялся Сашка. – Хотя это не имеет значения: Германн все равно был обречен на поражение независимо от характера игры.

– Это почему еще?

– Ну это я тебе как криминалист говорю.

– Чего-чего? – окончательно развеселился я.

Сашка уселся на перила витрины, закурил сигарету, достал из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок в клетку и сказал:

– Очень модно сейчас на базе криминалистики исследовать исторические факты: отравили ли Наполеона, умер ли от рака Рамзес II, дали ли Пушкину холостые патроны…

Вот я накропал статеечку в один журнальчик – убей время до открытия магазина, поредактируй…

Я с некоторым удивлением развернул листок. Кривым Сашкиным почерком он был исписан вдоль и поперек.

«Операция, которую провернул Германн со старухой, находится на грани аморального поступка и преступления, – прочитал я. – А человек он был жалкий и трусливый. „Я не могу рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее“, – говорил он. Поэтому после смерти старухи он сильно занервничал – ведь могло выясниться, что он был там. Результатом непосильной для такого ничтожного человека психологической нагрузки явилась галлюцинация с приходом старухи, назвавшей три карты. Германн понимал – в этом нет сомнений, – что никакой графини у него дома не было и никаких заветных карт никто не называл. Он был человек чрезвычайно рациональный и оценить достоверность полученной во время видения информации мог трезво. Но тут в нем начинается бешеная внутренняя борьба – ужасно хочется добыть легко и быстро чужие денежки, а, с другой стороны, страшно. Мы установили – человек он аморальный, он ведь, чтобы выведать секрет трех карт, хотел пойти в любовники к полудохлой старухе, и стремление выиграть деньги уже полностью захватило его. Но существует барьер трусости и жадности – боязнь рискнуть „необходимым“. И тогда этот барьер начинает штурмовать не его человеческая сила, а его душевная слабость. Рационалист, трезвый маленький хищник, он дает себе самому убедить себя, что дух погребенной старухи приходил к нему и назвал три карты. Ему так хочется денег, он так любит себя, настолько считает себя человеком нестандартным и ранее несправедливо обойденным судьбой, что убеждает себя: это был перст рока. Злодейство совершено – старуха умерла, но ведь он сам так много пережил при этом, что будет просто несправедливо дать пропасть его переживаниям, остановиться на полпути. И здесь происходит эгоцентрический сдвиг, характерный для психики любого преступника, полностью забывающего о моральном и физическом ущербе, причиненном его жертвам.

Германну и в голову не приходит задать себе контрольный вопрос: а с какой это радости ко мне явился дух старухи? Чего хорошего я старушке сделал, чтобы она меня после смерти облагодетельствовала? Не замечая ловушки, расставленной себе самому, он прет полным ходом навстречу краху – его человеческие слабости уже размыли барьеры. Теперь надо назвать три карты, а Германн знает, что их ему никто не называл. Но он снова убеждает себя, что видение подсказало ему именно «тройку, семерку, туз». Да и в конечном счете что-то надо назвать, а Германну все равно, ибо, не будь галлюцинации, он бы так и поставил – как во всяком преступлении, алчность уже победила осторожность. И Германн называет три карты. Ну а тут достаточно посмотреть «Занимательную математику» Перельмана, и все станет понятно: возможность трижды правильно назвать сочетания трех карт из 56 практически близится к нулю. На этом основании…»

Сашка спрыгнул с перил, бросил окурок в урну.

– Убедительно? До открытия магазина – одна минута.

Я засмеялся:

– Не уверен я, что Пушкин согласился бы с такой трактовкой образа, но в целом довольно занятно.

– У Германна нервы были плохие, – убежденно сказал Сашка. – Ему надо было взять подельщика вроде нашего Батона…

В пустом еще магазине гулко прогремели наши шаги, и мы вперились в прилавок, где были разложены на черном бархате различные украшения. Девушка-продавщица с интересом посмотрела на двух рьяных любителей драгоценностей, прямо с утра рысью бросающихся к ее прилавку. А мы еще раз осмотрели весь прилавок – звезды не было.

Сашка спросил:

– Девушка, а вы драгоценности любите?

– А кто же их не любит? – весело сказала продавщица.

– Я, например, – сказал Сашка, – у меня из-за них одни неприятности. Семья очень обижается на недостаток драгоценностей. Вот решил поправить дела.

– Пожалуйста, у нас хороший выбор, – сказала девушка, недоверчиво глядя на Сашку.

– Но у меня целевой заказ. У вас тут есть брошь – звезда восьмиугольная из бриллиантовой россыпи…

– Была такая. Уже опоздали, ее несколько дней назад купили.

– Кто купил? – вырвалось у меня, хоть я и понимал глупость своего вопроса.

– Покупатель, – пожала плечами девушка. – Обычный человек, мужчина…

Сашка облокотился о стекло прилавка, нагнулся вплотную к продавщице и сказал:

– Девушка, дорогая моя, мне эта звезда нужна вот так. – И он провел пальцем по горлу. – Давайте подумаем вместе, как нам разыскать этого мужчину…

Продавщица удивленно посмотрела на него:

– А как же мы его разыщем? Он сюда редко заходит.

– А все-таки заходит? – оживился я. – Вы его знаете?

– Как вам сказать… Он появляется время от времени, что-то берет. Я знаю, что его зовут Сергей Юрьевич – он мне как-то сказал.

– А фамилию или чем он занимается?

– Не знаю. Мне ведь это ни к чему. А зачем вам звезда?

Сашка махнул рукой:

– На два дня рассказов хватит. А вы не скажете, может, он что-то в других отделах приобретает? Может, его другие продавщицы помнят?

– Нет, я не в курсе. Вот только я припоминаю, в конце прошлого года он сдал на комиссию в художественный отдел какую-то картину. После этого ко мне подошел и сказал, что очень доволен: картина ему надоела, а в продажу ее поставили хорошо…

Деловой архив магазина, к счастью, еще не отправили во вторсырье. Директор магазина проводил нас в маленькую пыльную каморку, заваленную кипами бумажных пачек и журналов. Сашка снял пиджак, повесил его на гвоздь и предложил:

– Ну что – благословясь?..

Нужную нам комитентскую карточку и соответствующую запись в «амбарной книге» мы нашли часа через четыре. Во всяком случае, мы хотели верить, что это именно нужная нам карточка. Я с удовольствием продекламировал:

– «Полотно, масло, осенний пейзаж, иностр. школа, авт. неизвест., рама – багет художеств. нереставр., разм.: 67 × 52. Цена – 110 р. Комитент – Обнорский С. Ю. Дом. адр.: 6-я ул. Октябр. поля, д. 94, кв. 66». Старик Шарапов прав: не бывает, чтобы не осталось хоть каких-нибудь следов от любой человеческой акции. Необходимы только настойчивость и фантазия!

– Не приписывай счастливый случай себе в заслугу, – сказал Сашка, развалившись на пачках бумаг. От пыли его лицо посерело, пригас лихорадочный блеск волос.

– Сашок, всякий случай – это несистематизированный и не взятый под контроль факт. Просто надо придать его стихийности некоторую упорядоченность. Тогда все приходит в соответствие и заурядный случай превращается в вещдок.

Сашка смотрел на меня улыбаясь:

– Что-то я не заметил такой уверенности и твердости духа несколько часов назад у пустого прилавка…

Мы приехали на Петровку, чтобы привести себя в порядок и выяснить, кто такой этот Обнорский Сергей Юрьевич. Пока я старательно отчищал от пятен и пыли свой и Сашкин пиджаки, мой боевой зам усердно накручивал телефон адресного бюро. Передав запрос: «Только срочно, слышите, очень срочно, я дожидаюсь», – он подошел проверить мои успехи. Осмотрев критически, взял у меня щетку:

– Совсем ты безрукий человек, Тихонов. Тебе и пиджак доверить нельзя. В гардеробные мужики тебя бы точно не взяли.

– Нахал вы, Александр, и прирожденный эксплуататор чужого труда.

– Не говори… Где-то я даже неоколониалист и агент империализма. А теперь надевай снова пиджак и смотри, как это делается. На щетку нажимать не надо – это тебе не утюг, и движения должны быть не снизу вверх, а совсем наоборот. Касания легкие, быстрые, вот так, вот так. Эх, если бы не ты надо мной был бы старший, а я над тобой – я бы тебя быстро жить научил. А так воспитательный процесс затягивается.

– Бодливой корове Бог рог не дает, – проворчал я и неожиданно спросил: – Саня, а ты стричь умеешь?

– Умею, – удивленно сказал Сашка и добавил: – Если ножницами, а не машинкой. А что?

– А стряпать? Ну суп там, второе всякое?

– Умею, – сказал Сашка и по недоуменному выражению его лица я понял, что спрашиваю о вещах, для него само собой разумеющихся.

– А рубашку сшить?

– По выкройке? Или так?

– Ну, допустим, по выкройке.

– Конечно. А чего там уметь? Наложил материал, обвел, ножницами выкроил и на машинке швейной по сгибам – вжик! И готово.

Зазвонил телефон. Сашка подбежал к аппарату:

– Я слушаю. Да-да. Записываю, адрес имеется, так – профессор абдоминальной хирургии в 3-й Градской клинике, телефон… Спасибо, девочки. Ну еще бы, у нас с вами любовь до гроба…

Сашка положил трубку.

– Итак, звезду нашу купил профессор Обнорский. Давай-ка позвоним ему в клинику и увеличим его прием еще на двух пациентов.

– Давай.

Но профессора мы не застали. Минут десять ловил его Сашка по все новым и новым номерам телефонов – в хирургии, в прозекторской, в амбулатории, в перевязочной, в ординаторской, – и везде сообщали: только что был, уже вышел. Наконец, когда круг замкнулся в отделении, медсестра сказала: сегодня больше не будет, уехал домой.

– Сегодня 29 апреля, – сказал я. – Если мы это отложим до завтра, все может повториться снова, и тогда до после праздников – пишите письма. Потеряем неделю.

– Идеи есть? – деловито осведомился Сашка.

– Домой. К профессору домой надо ехать. Ты мне больше не нужен, можешь отдыхать. Я к нему сам поеду.

Глава 26
Совсем один вор Леха Дедушкин

«Куплю хорошую дачу с большим участком. Звонить от 19 до 22 часов». Я читал это объявление и никак не мог сообразить: то ли сама судьба меня в капкан манит, то ли это знак: сменился тайный ход карт, и вся игра теперь пошла ко мне.

Вычитал я объявление в брошенной Зосей на кухне газете, приложении к «Вечерке». Глупость человеческая, суетливость, бессмысленная коллекционерская алчность бушевали на этих страничках. Какая-то дура умоляла возвратить ей потерянную собачонку, ученый хмырь Марк Львович менял, покупал и продавал старинные открытки, деятель по фамилии Мукосей предлагал поменять свою однокомнатную квартиру в Дегунине на трехкомнатную в центре, таинственно намекая на «возможные варианты», кандидат наук обещал двоечников подготовить в институт, а безымянный телефон сдавал-продавал-нанимал гараж. И хор в двадцать голосов зазывал няню к маленькому ребенку. А меня заинтересовал покупатель дачи с большим участком. Дело казалось таким простым, что я даже испугался, не заломает ли меня судьба на нем.

Всего три газетные маленькие строчки занимало это объявление, но оно мне прямо весь мир застило. Ни о чем, кроме него, я не мог думать, потому что чувствовал: там можно содрать приличный куш, там можно снять банк, который позволит надолго лечь на дно и затихарить. Для меня так много было написано в этих трех строчках – телефон, по которому я легко узнаю адрес, они радостно мне сообщали, когда приходят домой и во сколько ложатся спать, и самое главное – на весь свет прокричали мне, что имеют дома монеты. Конечно, не держат они в комоде специально для меня перевязанные толстыми пачками крупные купюры, но ведь и дураку понятно, что когда люди просят продать им хорошую дачу с большим участком, то еще до этой покупки они плотно набили свою хазу добром, потому что хорошие дачи с большим участком не покупают на деньги, сэкономленные на завтраках. Перед таким объявлением обязательно проходит несколько лет, а то и десятилетий благополучной, хорошо обеспеченной жистишки, когда и мебель, и разные там магнитофоны-приемники-холодильники-телевизоры уже давно закуплены и хорошо объезжена стоящая в гараже машина. Теперь им понадобились свежий воздух, озон, кислород и с собственного кустика клубничка, наливная, краснощекая. Я вам, мать вашу раздери, покажу клубничку, малинку, крыжовник – так вас и разэтак!

Я сидел у телефона, дожидаясь, пока стрелка часов доползет до семи, и, когда палец повел диск по аппарату, понял: решено!

– Слушаю, – раздался чуть хрипловатый мужской голос в трубке.

– С телефонной станции говорят, старший линейный мастер Черевков.

– Здравствуйте, товарищ Черевков.

– Товарищи дорогие, ну так же нельзя! – заблажил я. – К вам монтер четвертый день попасть не может – целый день звоним, никто к аппарату не подходит.

Удивленно и немного растерянно мужской голос ответил:

– А кому же подходить – у нас все целый день на работе. А в чем дело – телефон у нас вроде нормально работает?

– Мы на всем участке меняем аппараты на новые, немецкие, с сигнальной лампой вызова…

– Да-а? – заинтересовался голос. Он не только хорошую дачу хотел и большого участка при ней ему было мало – он еще забесплатно хотел немецкий аппарат с сигнальной лампочкой заграбастать. Давай глотай живца, раз ты так любишь новые телефоны.

– Да! – нажал я. – Мы до праздников должны закончить работу, пятого мая нас на другой участок перекинут.

– А как же быть-то? Нас ведь днем не бывает. Сейчас же у всех перед праздником дел полно. – Потом его озарило: – А вы не можете попросить монтера прийти после семи? Ну задержаться немного? А мы бы уж его отблагодарили!

– Не знаю, не знаю, я ему таких приказаний давать не могу. Но завтра я с ним поговорю, может, согласится он. У вас линейный монтер Володя Попов, хороший парнишка. Я ему скажу завтра.

– Вот спасибо вам большое, – с чувством сказал кандидат в дачники. – Ну и мы ему чего-нибудь к праздничку, того…

– Так, хорошо, подождите, сейчас запишу, ну есть, порядок, – бормотал я в микрофон, а потом, будто вспомнил: – Подождите, я же вашу карточку сдал в стол учета, повторите мне ваш адрес…

– Конечно, конечно, запишите…

Ну вот и адрес в руках. Иди, Батон, отдали тебе город на разор. Маленький город на улице Воровского, дом 22.

Пусто дома. Я один. Зося на работе. И время – начало восьмого. Завтра утром я пойду брать пустой, почти обреченный город. А сегодня? Телевизор не работает, да и смотреть его неохота. Чем бы заняться? Хорошо бы пойти куда-нибудь. А куда? Куда было бы хорошо сходить? К родным. К дружкам. К каким-нибудь интересным знаменитым знакомым. Составить пульку с тремя лопухами. Прокатиться на речном трамвайчике. Или лучше на простой лодке-однопарке, как тогда, двадцать лет назад в Щукине, с Никой Карташевой: мы с трудом наскребли пятнадцать рублей старыми, совсем-совсем старыми, дореформенными, по трешничку в час за лодку – это все, что у нас осталось после покупки булки и ржавого копченого леща, а запивали мы эту царскую жратву прямо из реки, и вода пахла чуть-чуть железом и тиной, а потом лежали на пляже совсем одни, да и никакой вовсе и не пляж был тогда, а просто пустующий луг с притоптанной травой, и в день этот, солнечный, тихий, июньский, обычный будний день, никого, кроме нас, не было на заречном пустом пляже, потому что катерок-паром тогда работал в Щукине только по воскресеньям, а у нас была своя лодка, арендованная на пять часов, и часы эти были неподвижны и быстры, как текущая перед нами река, прозрачная и холодная, еще не настоявшаяся на тугом июньском зное.

С Тушинского аэродрома, маленького, зеленого, близкого, взлетали игрушечные серебряные самолетики, закладывали в прозрачно-синем небе пенисто-мыльный следок и кружились над нами, переворачивались, к самой воде заваливались и снова взмывали вверх с гундосым рокотом. И все это они так старательно вытворяли, будто отрабатывали перед нами представление, купленное на те же старые пятнадцать рублей, за которые выдавали на пять часов лодку, пустынную луговину за рекой и возможность молча лежать рядом с Никой, держа руку на ее теплом упругом животе.

«Леша, а ты не хочешь стать летчиком?»

«Нет. Это скучно».

Я ведь не могу ей сказать, что не могу стать летчиком – с детства я был болен страхом высоты. Это какая-то непонятная мне болезнь, вроде того безотчетного ужаса, который охватывает меня в пустом закрытом помещении, но даже на балконе второго этажа я не могу стоять спокойно – меня начинает мутить и сильно кружится голова.

«А кем бы ты хотел стать?»

Я хотел стать летчиком. А еще больше я хотел стать следователем. Но сказал почему-то: «Миллионером».

А она в ответ засмеялась. На ее загорелой, коричневой коже теплел светлый, почти прозрачный, пушок, и, когда я осторожно, вроде случайно, проводил ладонью по ее сухощавому, очень гладкому бедру, все во мне тряслось, и становилось горько-сухо во рту. Я лежал ничком на траве рядом с ней и гладил ее все настойчивее, увереннее, требовательнее, а она не отодвигалась и не убирала моих рук, и я очень переживал, что от волнения мои ладони становятся мокрыми и ей это, наверное, противно. Но она не отталкивала меня.

Уголком глаза я видел, что, закинув руки за голову, она смотрит широко открытыми глазами в высокое выцветшее небо, и весь ее мягкий профиль, не тронутые еще бритвой волосы под мышкой, скрутившийся от воды ситцевый простенький лифчик, из-под которого мне видна была ее маленькая, совсем не загоревшая грудь с крошечным коричневым соском, – все это я помню, будто просто прикрыл на одно мгновение глаза и пробежало в этот миг двадцать с лишним лет.

Я приподнялся на коленях и, неловко ткнувшись вперед, поцеловал ее в губы – неумело, слюняво, с постыдным громким чмоком. Ника словно очнулась от сна, тряхнула головой, засмеялась, села, обняла меня и прижала к себе, и всем своим дрожащим пылающим телом я ощутил ласковую мягкость ее небольшой груди, похожей на острые белые яблочки: «Не надо, Алеша, этого сейчас не надо. Подожди, ты еще маленький».

«А ты меня совсем не любишь, Ника?» – Я задыхался, мне просто дышать было нечем, я думал, что сердце у меня лопнет.

А она поцеловала меня в обе щеки и впрямь как маленького и снова засмеялась: «Когда вырастешь, тогда сам узнаешь».

«Я уже вырос, уже вырос», – повторял я горячо, как заклятие.

А Ника качала головой:

«Нет еще. Нет еще. Ты просто хороший парень».

«Ты просто хороший парень», – сказала она тогда. А вечером хороший парень Алешка, по прозвищу Батон, пошел постоять на стреме Гаве Горбатому – тот на продуктовый магазинчик нацелился. И обоих там же и взяли. «Исходя из материалов дела суд приговорил несовершеннолетнего Алексея Дедушкина, ранее судимого, к пяти годам…»

И оттого что больше я никогда не видел Нику, я считаю, что и не было вовсе никакого пляжа – пустынной луговины с притоптанной у воды травой, не брали мы лодку напрокат, не ели копченого леща с булкой и не пили прохладной, чуть пахнущей тиной воды.

Но ведь был неуклюжий двухэтажный троллейбус, на котором мы ехали от Сокола через весь город. Неужели никто не помнит этих смешных, похожих на слонов троллейбусов, как они катили по всему Ленинградскому шоссе, по улице Горького, до Манежа?

Я помню, помню, как мы ехали с Никой на верхотуре, на самой первой лавочке. И весь город был подо мной, и даже страх высоты не мучил меня, потому что я крепко держал ее руку и тихонько млел от счастья. И очень переживал, что не смогу проводить ее до дома: я обещал Гаве Горбатому быть у него в восемь, а Гаву я очень уважал, очень был почтенный вор Гава, и для меня было огромной честью приглашение его. После первого стакана водки, который мне поднес Горбатый, я сразу сильно окосел и очень захотелось поделиться с ним распиравшим меня счастьем, да и посоветоваться с таким опытным человеком мне казалось совсем не лишним, а он участливо выслушал меня и сказал: «Сегодня по делишку сбегаем, монета у тебя живая заведется в кармане. Значит, ты Нику свою домой волоки, баночку водки в нее влей, а сам не пей, чтобы не балдеть, значит». «А зачем?» – спросил я. Он добро, снисходительно засмеялся: «Ну и сявка же ты, ну и олень! Захмелится она – тут ты ее и… того…»

Захотелось дать ему по морде, но от водки стал я весь волглый, бессильный. Набил он мне быстренько хлебало, поспал я часа три и плохо помню, как он меня разбудил, где он меня поставил на стреме, плохо даже помню, как нас забрали. Почему-то осталось только в памяти, как Гава разорялся, что при первой возможности «попишет» меня. Случая ему такого не представилось, потому что через несколько лет его самого муровцы застрелили на Преображенке, когда брали шайку Мотьки Козла.

Подох давно Гава. И Ники нет, как будто и не было. Не с кем на лодке кататься в Щукине.

А речные трамваи еще не ходят – только лед сошел, апрель.

И трех самых ничтожных, ну самых пустяковых знакомых не наберешь, чтобы составить пульку в преферанс.

А хорошая бильярдная есть только в Доме кино, да не ждут там меня.

И на вокзал мне нельзя – наружная и патрульная милиция и сыщики транспортные уже в ладошке фотоснимочек мой держат крепко.

В ресторан мне тоже нельзя – самое лучшее место снимать таких, как я, глухарей.

И новой бабы скоро не будет – дай Бог, чтобы Зося не прогнала.

А из интересных знакомых у меня только Шаман сумасшедший.

Дружков ни одного не осталось. Ни одного.

И родных нет. И не было.

Один я на свете.

Совсем один.

Один.

Давно уже стемнело в комнате. Не раздеваясь, лежал я на тахте и долго, долго смотрел в чернеющий постепенно потолок. И летали по нему маленькие, будто игрушечные, самолетики, кружились низко, почти до самой воды, падали и уносились снова ввысь с негромким гундосым рокотом. Навсегда.