Текст книги "Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых"

Герцог Лейхтенбергский никогда не делал широких публичных заявлений о том, что он считает претендентку княжной Анастасией, объясняя это тем, что те короткие встречи с настоящей великой княжной не дают ему права вынести сколько-нибудь обоснованное суждение. {70} Создается впечатление, что в глубине души он колебался между доводами за и против. {71} Один раз он признался своей дочери Наталье, что «в самой сокровенной глубине своего сознания» он не думает, что претендентка является Анастасией, но тут же смущенно добавил, что он «на девяносто пять процентов уверен», что она является великой княжной. {72} «Мой отец согласился принять фрау Чайковскую в замке Зееон, – писал Дмитрий Лейхтенбергский, – потому что, как он сказал нам: «Если она и есть великая княжна, это будет преступлением не помочь ей, а если она не является великой княжной, то я не совершу преступления, предоставив крышу над головой бедной, больной и подвергающейся преследованию женщине на то время, пока я провожу расследование по установлению ее личности». {73}

В России Пьер Жильяр, еще до того как он стал домашним учителем в семье императора, служил в качестве домашнего наставника у одного из родственников герцога Лейхтенбергского, и данное обстоятельство позволило ему познакомиться с семьей герцога; это же позволило ему обратиться к Георгию Лейхтенбергскому подчеркнуто откровенно. В 1928 году бывший домашний учитель навестил герцога в его замке и имел с ним продолжительную беседу об иске фрау Чайковской. Жильяру был оказан прием, который по его определению был проявлением «щедрости» и доброго сердца герцога, однако как только он попытался изложить факты, которые, как он полагал, являются доказательствами не в ее пользу, герцог Лейхтенбергский стал весьма нелюбезен по отношению к Жильяру. Если верить последнему, прощаясь, герцог отмел все доводы Жильяра, приведя доказательство, самое шаткое и недостоверное в любом деле, а именно: «Как вы можете довольствоваться утверждением, что она не является Анастасией Николаевной, – герцог прямо спросил у Жильяра, – если три ясновидца сказали нам, что это и есть Анастасия Николаевна?». {74}

Медиумы и ясновидцы, вселяющие надежду в изгнанных аристократов, исполненные благих намерений дамы, пытающиеся восстановить в памяти претендентки «забытые» иностранные языки, пристальные взоры, следящие за тем, правильно ли крестится гостья, – в такой обстановке проходили дни фрау Чайковской в Зееоне. Люди продолжали верить или, наоборот, отрицать ее право на княжеский титул, но, по мнению Фэйт Лейвингтон, одна вещь была совершенно ясна – никто не мог понять, как работает мозг фрау Чайковской. Она обладала «каким-то непонятным очарованием, чем-то, что привлекало к ней людей, несмотря на дурной характер» и «полное отсутствие чувства элементарной благодарности». {75} Сюда же нужно отнести и «донельзя высокую оценку собственной значимости» фрау Чайковской и ее «превыше всего поставленную и болезненную гордость». {76} Временами Лейвингтон находила претендентку человеком, приятным в общении; но вдруг, без какого-либо предупреждения, фрау Чайковская начинала кричать, злиться и капризничать, нарушая весь порядок жизни в доме. «Еще один день как будто прямо из “Чистилища» Данте”», – записала Лейвингтон в своем дневнике, после того как претендентка «в течение целого дня не хотела слушать ничьих увещеваний и завершила день пронзительными криками в приступе неистовой злобы». Хотя Лейвингтон жалела фрау Чайковскую, но, по ее словам, «ее невозможно любить по-настоящему, поскольку у нее нет ни того очарования, что покоряет душу, ни вообще какой-нибудь при-влекательности». {77} «Я знаю только одно, – пророчески добавила Лейвингтон, – кем бы она ни была или в каких бы обстоятельствах она ни находилась, ее тяжелый характер всегда будет приносить горе и боль всем, кто находится рядом с ней». {78}

12

Рождение мифа

Баварская зима 1927 года уступала дорогу весне, а фрау Чайковская по-прежнему сидела в уединении небольшой анфилады комнат на втором этаже замка Зееон. Прошло семь лет с тех пор, как она прыгнула в воды канала Ландвер, семь лет, наполненных бесконечными спорами по поводу языков и воспоминаний, а также по поводу шрамов и манеры поведения. Противоборствующие стороны перебрасывались исключающими друг друга утверждениями, а она продолжала оставаться загадкой, пусть и пострадавшей и скорее всего не великой княжной Анастасией.

А кроме того, эти годы были полны признаниями и обличениями, зачастую субъективными, в большинстве своем спорными и лишь в некоторых случаях заслуживающими внимания. Однако все это стало подтверждением права фрау Чайковской претендовать на исключительное положение среди претендентов на высокий титул. Родственники Анастасии Романовой и герцога Гессенского, а также бывшие придворные и слуги, знакомые и просто любопытные, друзья и противники – все они либо продолжали укоризненно качать головой по поводу женщины, которую они считали самозванкой, либо пылали гневом по поводу того, что великой княжне, которая чудесным способом спаслась от гибели, отказывают в признании ее законного имени. В стане противников фрау Чайковской была бывшая няня Маргарета Эдгар, которая последний раз видела Анастасию в 1905 году, когда той было четыре года, она отказалась признать права фрау Чайковской, посмотрев на фотографию претендентки в возрасте предположительно двадцати шести лет. Сюда же нужно отнести Маделин Занотти, главную камеристку императрицы Александры, а также Александра Конрада, который давал великой княжне Анастасии уроки музыки {1}. «Нет ни малейшего сходства, – утверждал Конрад, – с моей дорогой маленькой ученицей» {2}.

Если учесть, сколько времени прошло с тех пор и степень достоверности фотографии как источника информации, в особенности для свидетельства Эдгар, то такие суждения выглядели неубедительными. Не менее спорным были мнения Марии фон Гессе, вдовы бывшего коменданта императорских дворцов в Царском Селе, и ее дочери Дарьи, графини Голленштейн. Хотя ее отношения с великой княжной были скорее прохладными, Мария фон Гессе была непреклонна в своем стремлении отказать фрау Чайковской в ее претензиях на титул. «Я была поражена отсутствием какого-либо сходства ее вульгарной внешности и жестов с внешностью великой княжны Анастасии Николаевны, как впрочем и любого из членов семьи императора», – настаивала она. Она утверждала также, что у претендентки были слишком большие губы и рот, добавляя при этом, что последняя «носила туфли на высоком каблуке, а великая княжна Анастасия не могла этого из-за проблем, связанных со ступнями» {3}. Дарья была знакома со старшими великими княжнами, поскольку она вместе с ними посещала уроки танцев, и она показывала Фэйт Лейвингтон несколько писем, полученных ею от них. Однако, несмотря на свое мнение, она «не жила с великими княжнами под одной крышей» и не могла «считаться их настоящей подругой» {4}. Посетив претендентку в Зееоне, Дарья сказала Лейвингтон, что «не может найти ни малейшего сходства с настоящей Анастасией». Она упомянула несколько эпизодов из их детства, но заявила, что претендентка «абсолютно не продемонстрировала никаких признаков того, что они известны ей». «Это создание, – сказала она Лейвингтон, – смеется над нами, над тем, какие мы все простаки, это можно прочесть по ее глазам» {5}.

Князь Феликс Юсупов, который был всегда готов стать участником любой многообещающей авантюры, приехал в замок Зееон, чтобы высказать свое мнение о фрау Чайковской. Хотя он едва знал Анастасию, ведь его общение с ней ограничивалось несколькими встречами в Крыму и в ходе нечастого исполнения им обязанностей придворного. Но дело в том, что Юсупову уже довелось слышать много рассказов о претендентке, и он захотел увидеть эту загадочную женщину своими глазами. С ним приехал профессор Сергей Руднев, и он пошел к фрау Чайковской с целью убедить ее принять этого посетителя. По рассказам Юсупова Руднев быстро возвратился назад, говоря, что претендентка закричала, не скрывая волнения: «Феликс, Феликс! Какая радость видеть его снова! Я немедленно оденусь и спущусь вниз! А Ирина с ним?» По мнению Юсупова, «подобная радость по поводу встречи со мной выглядела несколько преувеличенной», однако он провел около тридцати минут, беседуя с ней. «Я говорил с ней на русском языке, но она отвечала мне на немецком и делала вид, что не слышит ни английского, ни французского языков, на которых я первоначально пытался говорить с нею». Она ответила на некоторые из его вопросов, в то время как на другие ответила молчанием – «делала вид, что не может их понять», как утверждал Юсупов. «Начиная с гибельного первого впечатления, – заявил князь, – мне стало ясно, что все это дело было спектаклем комедиантки, плохо играющей свою роль. Даже на расстоянии в ней не было ничего, что напоминало бы любую из великих княжон, ни по осанке, ни по внешнему виду» {6}.

Юсупов был человеком мелодрамы, он любил пышные театральные эффекты, и это нашло отражение в его письме великому князю Андрею Владимировичу, где он объявлял претендентку «больной истеричкой и ужасно плохой актрисой», а также «ужасным созданием», которое способно любого заставить «содрогнуться от ужаса» {7}. Однако фрау Чайковская имела не меньший вкус к мелодраме. Как только она услышала о его приезде, она, как утверждают, прибежала в истерике к герцогине Ольге Лейхтенбергской, восклицая: «Юсупов приехал! Феликс… Юсупов!» {8} Для предполагаемой Анастасии такая реакция выглядела более убедительной, учитывая ту роль, которую сыграл Юсупов в убийстве Распутина, человека, который, по мнению Романовых, поддерживал жизнь цесаревича Алексея. Однако позднее фрау Чайковская настаивала (таков уж был полет ее фантазии!), что в ходе этой встречи Юсупов пытался убить ее и что она, заходясь в крике, сбежала по лестнице в холл, чтобы не погибнуть от его руки {9}.

Правдивость обвинений подобного рода была сомнительной, учитывая, что в качестве аргументов использовались фотографии и суждения матери и дочери фон Гессе и Юсупова, которые не так уж часто встречались с Анастасией. Однако той весной 1927 года в замок Зееон приехал, чтобы встретиться с фрау Чайковской, один человек, который очень хорошо знал Анастасию. Это был полковник Анатолий Мордвинов, бывший адъютант Николая II, его пригласил герцог Лейхтенбергский, чтобы он встретился с фрау Чайковской и высказал свое мнение. Мордвинов, который много лет прослужил при дворе, знал великих княжон, и в силу этого обстоятельства ожидалось, что он сможет высказать мнение, заслуживающее доверия. Он приехал, несмотря на то, что ранее великая княгиня Ольга Александровна предупредила его, что претендентка не является Анастасией. Он приехал потому, что «надеялся, что великой княжне удалось чудесным образом спастись» {10}.

Перед встречей герцог отвел Мордвинова в сторону и предупредил, что полученные раны и бег времени могли изменить черты претендентки «так сильно, что в ней невозможно узнать» Анастасию. Данное обстоятельство не могло не уменьшить эффект ожидаемой встречи, но Мордвинов не стал менять своего намерения, «придавая больше внимания тому, чтобы претендентка узнала его, а не наоборот». Он провел с фрау Чайковской три дня, по его просьбе ей не сказали, кто он такой. Встретившись со своим посетителем, последняя была явно озадачена и стала пытаться выведать у окружающих какие-либо сведения о нем. «Кто это такой? – спрашивала она после их первой встречи. – Он русский или немец? Как его фамилия?» Никто не давал ей ответа на ее вопросы, однако в конечном счете ей удалось выяснить, что ее посетитель по национальности был русским. Мордвинов пытался задавать фрау Чайковской вопросы как на русском, так и на немецком языках. Она ответила лишь на немногие из них, если это можно назвать ответами. В начале беседы ее не покидало возбуждение, но затем она поочередно то просто улыбалась, то закрывала рот платком. Мордвинов был озадачен «полным отсутствием какого-либо сходства» с Анастасией. Единственное сходство, сказал он, заключалось в том, что у претендентки были такие же голубые глаза, как у Анастасии {11}.

Во время их последней встречи, когда ей наконец сказали, как зовут ее посетителя, фрау Чайковская не продемонстрировала никаких признаков узнавания. По мнению Мордвинова, ей не хватало «врожденной простоты, которая была так характерна для настоящих великих княжон. Претендентка, кажется, до такой степени была переполнена представлениями о своем собственном благородном происхождении, что, я думаю, она свыклась с ними. Ее речь, когда она говорит о прошлом, ее печали и радости, ее взгляд на жизнь – все это принадлежит лицу, совершенно непохожему на кого-либо из великих княжон» {12}. Во время этой последней встречи Мордвинов стал намеренно вертеть между пальцами мундштук, который четыре великие княжны подарили ему незадолго до революции. У них этот мундштук был чем-то вроде постоянного повода для подшучивания над адъютантом, который часто бывал рассеянным: они всякий раз спрашивали, не потерял ли он их подарок. Но фрау Чайковская не проявила к этому предмету никакого интереса, и Мордвинов уехал из замка Зееон в убеждении, что претендентка «оказалась для меня совершенно незнакомым человеком, как внешне, так и душевно» {13}.

Позднее фрау Чайковская убеждала всех, как она это делала и ранее, что она узнала своего посетителя, но не смогла вспомнить, как его зовут, однако это маловероятно {14}. Столкнувшись с таким категорическим отрицанием, некоторые из тех, кто поддерживал ее, стали распускать слухи, что бывший адъютант не захотел признавать претендентку только для того, чтобы защитить себя и спасти свою репутацию, поскольку после революции он, как и многие другие придворные, покинул арестованных Романовых. Однако о том, как поступил Мордвинов, было хорошо известно еще до того, как он поехал на встречу с претенденткой, и он поддерживал дружеские отношения с сестрой Николая II, которая не ставила ему в вину его поведение в 1917 году. По этой причине все эти инсинуации прозвучали впустую.

Однако не каждая встреча давала отрицательный результат. Именно в замке Зееон фрау Чайковская смогла получить от бывшего русского военнослужащего Феликса Дасселя «самое убедительное подтверждение ее права называться Анастасией». Осенью 1916 года Дассель, в ту пору капитан личного великой княжны Марии Николаевны 9-го пехотного полка казанских драгун, был ранен в ногу и вывезен в Царское Село, где он находился на излечении в госпитале, который был основан Анастасией и ее сестрой. В этом госпитале он находился с сентября до конца февраля (по юлианскому календарю) 1917 года, и там он несколько раз в неделю видел Анастасию, когда она навещала пациентов. После революции Дассель добрался до Берлина, здесь он работал журналистом нескольких эмигрантских изданий. Хотя Дассель уверял, что услышал о претендентке еще в 1923 году, он говорил, что дело фрау Чайковской не интересовало его вплоть до 1927 года, до того времени, когда оно стало широко освещаться в прессе {15}.

В сентябре 1927 года Дассель поехал в замок Зееон, чтобы встретиться там с фрау Чайковской. Все, что случилось в ходе этого посещения, вскоре превратилось в легенду. Перед самой встречей Дассель, который, как адъютант по особым поручениям при великих княжнах, смог достаточно много узнать о них, написал отчет о своем пребывании в госпитале в Царском Селе, и в этом отчете содержались «такие подробности, знать которые могла одна только Анастасия». «Положив записи в скрепленный печатью конверт», он отдал его герцогу Лейхтенбергскому, и тот положил конверт в сейф, чтобы претендентка никоим образом не могла заглянуть в него. «После этого он встретился с претенденткой и стал задавать ей вопросы, делая намеренные ошибки, чтобы установить, сможет она или не сможет внести соответствующие исправления. Претендентка выдержала это испытание, не ударив в грязь лицом». Испытание включало в себя исправление «намеренно допущенной Дасселем ошибки в вопросе о месте, где стоял бильярдный стол», и в безошибочно точном опровержении заявления Дасселя, по которому выходило, что великие княжны приходили в госпиталь каждый день и часто приводили с собой своего брата Алексея. «Момент истины для Дасселя наступил после того, как герцог Лейхтенбергский указал на какого-то пожилого русского полковника» на фотографии, и претендентка внезапно разразилась взрывом хохота, воскликнув: «Человек с карманами!» Это, пояснил Дассель, было прозвище, которое дала этому офицеру сама Анастасия, поскольку у него была привычка всякий раз, когда он разговаривал с великими княжнами, держать руки в карманах в знак неуважения к принятому в империи этикету. «Неожиданно для себя самого я узнал ее, – сказал Дассель, – и был убежден в этом» {16}.

Все это звучит убедительно, поскольку кто, как не Анастасия, может владеть такими непонятными для непосвященных сведениями или назовет прозвище никому не известного полковника? Не может быть сомнения, что такие вещи нельзя приписать совпадению или счастливому случаю, и сделанное Дасселем признание явилось одним из самых убедительных доказательств того, что фрау Чайковская, конечно же, приходится младшей дочерью Николаю II. К несчастью для истории, многое из того, что было сказано об этой встрече, в лучшем случае противоречиво, а в худшем просто ложно.

Перед тем как приехать, Дассель написал герцогу Лейхтенбергскому письмо о претендентке. В нем он говорил, что был знаком с Анастасией, и предложил герцогу спросить фрау Чайковскую, знает ли она что-нибудь по «Мандрифолию». «Герцог, – как об этом позже рассказывал Дассель, – сказал мне, что пациентка долго смотрела на него, как громом пораженная, а затем заметила, что у ее сестры Марии было много прозвищ» {17}. Дассель счел этот ответ правильным, хотя создается впечатление, что кроме него самого нет иных источников, подтверждающих, что Мария Николаевна когда-либо имела такое прозвище, поскольку больше оно нигде не упоминается. Но Дассель сказал, что этого достаточно для того, чтобы убедить его совершить поездку в замок Зееон.

Бывший капитан в сопровождении своего друга по имени Отто Борнеманн прибыл туда вечером 14 сентября 1927 года, и у него сразу же возникли проблемы, потому что фрау Чайковская, которая была предупреждена о визите гостя из своего прошлого, отказалась принять его. Мария Баумгартен, Вера фон Клеменц и сам герцог не жалея сил пытались переубедить ее, но Дасселю было сказано, что если его примут, ему надлежит «быть терпеливым, и не торопить с ответом на заданные вопросы» {18}. В конце концов Баумгартен смогла убедить фрау Чайковскую, но, как позднее признали и Дассель, и герцог, всю оставшуюся часть вечера она помогала последней «подготовиться» к встрече. И дело было не просто в том, чтобы помочь ей собраться с духом. Баумгартен сидела вместе с претенденткой, сосредоточенно изучая сувенирный альбом с фотографиями, сделанными в госпитале Анастасии в Царском Селе. Если до этого фрау Чайковская не имела представления о том, кем являлся ее посетитель и какими были его отношения с Анастасией, теперь же, еще перед тем как лечь спать, она, вне всякого сомнения, знала, что ее гость имеет какое-то отношение к этому госпиталю {19}. Но никто так и не узнал об этом кратком инструктаже, поскольку Дассель не включил его в свои последующие повествования.

На следующее утро Баумгартен открыто подтвердила фрау Чайковской, что ее посетитель является бывшим русским офицером и бывшим пациентом госпиталя в Царском Селе. После этого она неожиданно изменила свое предыдущее решение встретиться с ним. «Она только все время повторяла, что хочет, чтобы оставили в покое ее прошлое, что она больше не в силах выносить эти воспоминания», – говорила Баумгартен. Надеясь переубедить претендентку, Дассель дал Баумгартен две фотографии и попросил, чтобы она показала их последней. На одной фотографии был изображен сам Дассель, одетый в больничный халат, он сидел на своей кровати между Марией и Анастасией; на другой была снята группа офицеров, которые стояли у дверей госпиталя, который Дассель преднамеренно назвал церковью. Он хотел знать, сможет ли претендентка узнать церковь. Когда ей показали эту фотографию, фрау Чайковская исправила эту ошибку, правда, в этом не было ничего удивительного, если учесть, что в ее памятном альбоме был такой же снимок наряду с большим количеством фотографий внешнего вида госпиталя {20}.

И только лишь 16 сентября фрау Чайковская наконец согласилась принять Дасселя, но не более чем на десять минут. Сопровождаемый герцогом и в компании Борнеманна, Баумгартен и Веры фон Клеменц Дассель был введен в гостиную претендентки на втором этаже замка. Она встретила их, полулежа на диване, испуганно выглядывая из-под одеяла, которое она натянула так, что оно закрывало почти все ее лицо {21}.

«Я привел к вам бывшего драгуна, – объявил герцог. – Не беспокойтесь, мы не останемся здесь надолго». Фрау Чайковская ничего не ответила на это, она отпустила край одеяла только для того, чтобы с приближением Дасселя прикрыть рот платком. «Повинуясь внезапному порыву, – вспоминал Дассель, он щелкнул каблуками, отдал честь и представился на русском языке: «Ваше императорское высочество! Драгунского, личного ее императорского высочества великой княжны Марии Николаевны, полка капитан Дассель!». Фрау Чайковская не стала подниматься с дивана, но она протянула ему руку, когда Дассель наклонился, чтобы поцеловать ее, он попытался рассмотреть повнимательнее ту часть лица, которая была открыта для обозрения {22}. Фрау Чайковская согласилась на встречу только при таком условии, что ей не будут задавать вопросы о ее прошлом, благодаря чему не стало смысла задавать любые вопросы; разговор пошел о ее здоровье, о погоде и о других пустяках. Дассель говорил по-русски, тогда как претендентка отвечала только на немецком языке. Встреча не произвела на Дасселя особого впечатления, он писал: «Ее лицо не говорило мне ничего», и в общем и целом «было слишком трудно», по его мнению, проследить хоть какое-то сходство с Анастасией {23}. В тот вечер Баумгартен по настоянию фрау Чайковской спросила Дасселя, получил ли он медаль, которую великие княжны вручали всем своим бывшим пациентам, когда те выписывались из госпиталя, в пре-дыдущем году она видела одну из этих медалей в санатории Stillachhaus. {24} Но революция, ответил ей на это Дассель, разразилась раньше, чем он выписался из госпиталя. {25}

На следующее утро Дассель наблюдал за тем, как претендентка проходит по коридору, и в первый раз он смог увидеть некоторое сходство с Анастасией, нет, не в чертах ее внешности, но в том, как она идет. {26} Но он по-прежнему не был ни в чем убежден. «Я не буду знать покоя, не разгадав до конца эту загадку», – написал он. В противоположность его более поздним утверждениям именно здесь, а не до его приезда в замок Зееон, Дассель, «предварительно обсудив план с герцогом Лейхтенбергским», записал свои воспоминания о госпитале и передал последнему конверт с записями. {27} После этого посвященные в содержание вопросов герцог и Баумгартен стали требовать, чтобы претендентка ознакомилась с памятной запиской Дасселя. В первую очередь Баумгартен спросила, помнит ли она татуировку, которая была у Николая II. {28} Претендентка стала настаивать, что такая ерунда вообще невозможна. Как она утверждала, ей часто доводилось видеть, как отец занимался греблей в рубашке с закатанными рукавами, и «на обеих руках у папы не было никаких татуировок. Нет, нет, это я могу утверждать наверняка. У него ничего подобного не было» {29}. Но она ошибалась. В 1891 году, еще в бытность свою цесаревичем, Николай во время поездки в Японию на правой руке сделал себе татуировку в виде дракона, рисунок был таким большим и многокрасочным, что для его нанесения потребовалось, как он записал в своем дневнике, несколько часов {30}. Если бы фрау Чайковская действительно была Анастасией, разве она сделала бы такую очевидную ошибку?

Еще одним проверочным испытанием стало сожаление, которое было высказано Дасселем по поводу того, что он не получил «часов и сабли, которые вручались другим офицерам» в их военном госпитале. Как написал позже Дассель, это было «заведомо ложное заявление», и претендентка исправила его ошибку {31}. Однако то, что имело место на самом деле, выглядело совсем не так. Если верить Вере фон Клеменц, когда претендентке сказали все это, она на это никоим образом не отреагировала. Однако позднее фрау Чайковская заметила: «Я знаю, мы давали подарки, но я больше не помню, какими были эти подарки. Это было так давно. Я не в силах представить себе, что это было. Часы, да, но я не думаю, что сабли. Я не знаю. Сабли? Сабли? Возможно, такие подарки делали в госпитале моей матери. Но если он говорит это, наверное, так оно и было» {32}. В данном случае не только не было сделано каких-либо поправок, но фрау Чайковская закончила тем, что признала истинным и согласилась с «намеренно ложным» заявлением Дасселя.

В последний день посещения последовали новые расспросы и «намеренно ложные» утверждения. Дассель заявил, что великие княжны посещали госпиталь ежедневно. «Нет, совсем не ежедневно», – уверенно поправила его претендентка {33}. Вслед за этим последовал его вопрос о бильярдном столе, по словам Дасселя, он, намеренно ошибаясь, утверждал, что этот стол был установлен в комнате на верхнем этаже. Претендентка не согласилась с ним, сказав: «Нет! Бильярд стоял внизу!» {34} Однако Фэйт Лейвингтон, которая тоже присутствовала там, запомнила несколько иную трактовку данного вопроса. Дассель, записала она тем вечером в своем дневнике, настаивал на том, что он «совершенно честно не помнит», где стоял бильярдный стол, высказывая предположение, «что ему кажется», что он находился на втором этаже, но при этом не делал никаких определенных заключений {35}. Однако помимо всего сказанного и по поводу дальнейших вопросов и заведомо ложных утверждений фрау Чайковская, как об этом рассказал Дассель, «дала нам понять, что не помнит ничего» {36}.

Во второй половине последнего дня своего пребывания в замке Дассель внимательно изучал лицо претендентки, пытаясь сравнить то, что он видел, и то, что он сохранил в памяти как лицо Анастасии. Занимаясь этим делом, он смог заметить «такие же глаза», как у настоящей великой княжны, «те самые глаза императора». Наконец он заявил: «Я узнал великую княжну Анастасию» {37}. С этими словами Дассель уехал из замка Зееон. «На основании большого объема всесторонних наблюдений, – так звучало его заявление на следующий день, – я смог прийти к убеждению, что пациентка в замке Зееон является великой княжной Анастасией, несмотря на то обстоятельство, что она очень изменилась внешне и страдает потерей памяти» {38}.

Глаза, такие же глаза, «те самые глаза императора», судя по всему, именно они и убедили Дасселя, поскольку он сам признал, что общий облик претендентки был другим. Но насколько хорошо Дассель знал Анастасию на самом деле? Исходя из немногих еженедельных визитов, состоявшихся в течение шести месяцев? Даже это достаточно близкое знакомство с княжной было далеко не столь убедительным, как полагают сторонники легенды. Более убедительным могло бы выглядеть то обстоятельство, что фрау Чайковская вспомнила прозвище «Мандрифолия», если бы об этом прозвище вспомнил кто-нибудь еще, кроме Дасселя. Она знала о памятных медалях госпиталя, но нужно учесть, что годом раньше она говорила о них с одним из своих друзей. До встречи с Дасселем и до его вопросов она знакомилась с фотографиями госпиталя и его пациентов; фактически ей не удалось исправить его умышленную ошибку, касающуюся вручения сабель в качестве подарков, и она ошибочно настаивала на том, что у Николая II не было татуировки. Возможно, что все доводы Дасселя были убедительны или казались таковыми, но не менее очевидно и то, что детали легенды имели в основе гипотетические версии, умолчания и неточные сведения.

То же самое справедливо и в отношении нашумевшего рассказа о «Человеке с карманами!», который всегда рассматривался как единственный наиболее любопытный довод в установлении личности претендентки, проведенном Дасселем. Все это случилось спустя несколько недель после первого приезда Дасселя. Показывая фрау Чайковской фотографии пациентов госпиталя и его персонала, герцог Лейхтенбергский показал на одного человека и, очевидно, спросил, помнит ли она, как его зовут. Вспомнить, как его зовут, претендентка не смогла, но сказала при этом: «Крупный, большого роста, офицер, я помню, он всегда норовил держать руки в карманах и всегда забывал вынуть их, как невежливо с его стороны!» Это, говорил Дассель, вполне соответствовало истине: вопреки требованиям этикета мужчина, о котором шла речь – то был полковник Сергеев, – часто обращался к великим княжнам, держа руки в карманах. {39} Но где в этом повествовании хоть слово о том, что претендентка внезапно разразилась взрывом хохота, воскликнув: «Человек с карманами!», как об этом говорится в легенде? В книге Дасселя нет ни слова о заявлениях подобного рода, и, судя по всему, фрау Чайковская не пошла дальше замечания об этой дурной привычке офицера. И тем не менее как она могла знать о существовании столь малозначительной детали? Не исключено, что на фотографии был действительно изображен мужчина, который стоял, засунув руки в карманы, и она просто прокомментировала то, что увидела, но для тех, кто верил, что она являлась Анастасией, все это стало убедительным доводом в ее пользу. {40}

Однако те, кто не поддерживал претензии фрау Чайковской, отмечали, что Дассель в этом деле выступал как журналист и что он вскоре представил общественному мнению объяснение по поводу этой встречи, как если бы это обычное дело могло бросить тень на его честность. Дассель признал, что ему стало известно о деле фрау Чайковской тогда, когда он жил в Берлине в 1923 году. При этом он настаивал – и это довольно любопытно для человека, который хранил такие яркие и столь дорогие для него воспоминания о встречах с Анастасией в Царском Селе, – что вопрос об установлении ее личности в ту пору не представлял для него интереса. Одного этого уже было достаточно, чтобы правдоподобие выводов Дасселя было поставлено под сомнение, поскольку он был частым посетителем квартиры фон Клейстов в те дни, когда они давали приют претендентке. Позднее Дассель говорил о бароне фон Клейсте как о «человеке, который не сильно обнадежил меня», и отмечал, что группа эмигрантов, собравшаяся вокруг барона, «лелеяла надежду, что с помощью претендентки они смогут извлечь финансовую пользу», а также намекал, что он не просто шапочно знаком с бароном. {41} Как вспоминала Герда фон Клейст, она много раз видела Дасселя в квартире своих родителей. {42} Сторонники фрау Чайковской отметали подобные доводы, заявляя, что Герда не может быть надежным источником и что она отказалась подтвердить сказанное ею под присягой. Однако сказанное ею получило подтверждение с совершенно неожиданной стороны: от баронессы фон Клейст, которая была полностью убеждена, что претендентка является Анастасией, и в силу этого обстоятельства не имела оснований причинять вред ее делу. По ее воспоминаниям: «В то время герр Дассель стал приходить к нам все чаще и чаще, и от нас он узнал, кем, предположительно, является Неизвестная. Он дал понять, что видел Анастасию в ее госпитале и, таким образом, он хорошо знал ее еще в России». {43}