Текст книги "Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых"

Все, что ведущая замкнутую жизнь семья Романовых могла увидеть своими широко раскрытыми от волнения глазами, служило свидетельством их популярности, свидетельством верности народа своему монарху, а также говорило о несменяемости режима правления. Мерцающие кадры кинохроники, сувенирные гравюры и эстампы, вирированные в коричневые тона фотографии и большие тиражи открыток – они сохранили все это, запечатлев Анастасию, одетую, практически на всем протяжении празднества, в белые платья и в шляпы с перьями, в момент, когда горел желтый сигнал на светофоре времени, в период, который, хотелось тогда в это верить, несет в себе и надежду на лучшее, и веру в незыблемость существующего порядка. Такой видела ее Россия – великая княжна Анастасия, возведенная в идеал и скрытая завесой хорошо придуманных легенд; в глазах общественного мнения она представала восхитительной юной девушкой, образцом добродетели, православной княжной, которая обитает в возвышенных сферах среди дворцов, драгоценностей, среди слуг и балов. Трехсотлетний юбилей наделил императорское семейство аурой очарования, сделал ее сказочной семьей из сказочного мира. Однако под этой обманчиво привлекательной поверхностью, ниже пределов этого безмятежно гордого пространства, клокотал вулкан, огненная лава его восстания и революции плескалась и вскипала с такой безудержной и всевозрастающей энергией, какой в 1913 году никто не мог предвидеть.

3
В пропасть

В восемь часов вечера 1 августа 1914 года Анастасия вместе со своей матерью и сестрами сидела в столовой Нижнего дворца в Петергофе. Лето началось вполне хорошо, у них был длительный, дольше, чем планировали, отдых в Крыму, они совершили морской круиз, чтобы нанести визит королю и королеве Румынии, но затем наступило 28 июня, и в Сараеве были убиты эрцгерцог Франц-Фердинанд, наследник престола Австро-Венгрии, и его супруга. Дипломатическая напряженность усилилась, поскольку возросло значение военных союзов, родившихся в правительственных канцеляриях Европы, началась мобилизация армий, и послы предъявили ультиматумы.

В тот августовский вечер мир балансировал на краю пропасти, и Александра вместе с дочерьми замерла в напряженном и нервном ожидании; Николай II уединился в своем кабинете, читая последние официальные донесения и размышляя над телеграммами. Минута шла за минутой, но обычно пунктуальный император все не появлялся в столовой, и волнение императрицы становилось все больше и больше. Никто не знал, что происходит, однако каждый боялся самого худшего. Их опасения подтвердились, когда в столовую вошел Николай, тихим голосом он сказал, что Германия только что объявила войну России. Услышав эту новость, Анастасия, так же как и ее мать, залилась слезами {1}.

На следующий день яхта доставила императорскую семью в Санкт-Петербург; в Петергофе остался только цесаревич: он повредил ногу при падении, и ему было трудно ходить. Августовское солнце сияло над столицей империи, заливая барокко ее дворцов золотистым светом этого последнего дня мирной жизни; с бастионов Петропавловской крепости прогремели пушки, раздался звон колоколов, а яхта в это время на малом ходу шла вверх по течению сверкающей Невы, оставляя за собой белую пену кильватерной струи. Гранитные набережные до последнего дюйма были заполнены наэлектризованной, возбужденной и полной энтузиазма толпой, которая выкрикивала приветствия царской семье на всем ее пути к Зимнему дворцу. В Зимнем дворце ярко-алый ковер привел от солнечного света в тень, от жары летнего дня в прохладные и высокие залы этого здания как непроницаемо спокойного Николая, так и напряженно-спокойную Александру, а также четырех великих княжон в сопровождении вереницы тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и сестер. Почти все они, подобно Анастасии, родились от браков между русскими мужчинами и немецкими женщинами, и теперь им предстояло представлять одну страну, одну правящую династию в ее противостоянии другой.

Огромный зал был до предела заполнен представителями знати, чиновниками и придворными; сквозь окна, открытые для того, чтобы в помещение мог попасть столь нужный свежий воздух, доносился постоянный рев многотысячной толпы у дворца, которая продолжала петь, кричать «ура!» и приветствовать то, что, по мнению русских, должно будет стать уверенной и быстрой победой. «Руки в длинных белых перчатках нервно мяли платки, – это бросилось в глаза великой княгине Марии Павловне, когда она вошла в зал, – и глаза под большими шляпами у многих были красными от слез. Переступая с ноги на ногу, мужчины хмурились в серьезном раздумье, они поправляли свои сабли и проводили пальцами по блестящим орденам, приколотым у них на груди» {2}. Священники возносили молитвы, дым ладана плыл по залу, а Николай II, стоя перед пятью тысячами собравшихся, официально объявил войну Германии.

В те первые дни оптимизм превалировал в настроениях общества, люди говорили о том, что гигантская русская армия запросто разобьет солдат кайзера, говорили о быстрой победе, благодаря которой будет восстановлен престиж короны Николая II и почести прольются на все его царствование. Идея патриотического энтузиазма овладела каждым, даже сама императрица и две ее старшие дочери решили внести свой вклад на алтарь победы, они проходили подготовку по курсу медицинских сестер Красного Креста и ежедневно работали в госпитале, основанном ими в Царском Селе {3}. Но шумная и энергичная Анастасия оказалась не у дел: в свои тринадцать лет она была еще слишком мала, чтобы выполнять такую работу. Вместо этого Анастасия со своей сестрой Марией выступила в качестве организатора своего собственного госпиталя для офицеров, раненных на войне. В ансамбле строений, будто созданных для театральных постановок, с зубчатыми стенами и островерхими башнями – носившем название «Феодоровский городок» и находившемся на другом берегу озера прямо напротив Александровского дворца – их организация устроила госпиталь № 17 {4}. Несколько палат, в которых были установлены простые металлические кровати, выкрашенные в белую краску, могли принять два десятка офицеров; здесь также имелась небольшая библиотека с книгами и журналами и общая гостиная, где были шашки и шахматы и даже бильярдный стол, чтобы скрасить досуг выздоравливающим офицерам, что проходили здесь лечение {5}.

Этот госпиталь и его пациенты позволили Анастасии понять, что она тоже может сделать что-то полезное, что она тоже может играть, пусть и небольшую, но роль в войне, которую ведет ее горячо любимый папа. Должно быть особо привлекательной стороной этого дела было также и то, что оно позволяло на какое-то время уйти от утомительного однообразия ее жизни. В сопровождении Марии она несколько раз в неделю посещала раненых, чтобы посидеть у их постели, написать за них письма и поиграть с ними в какие-нибудь игры, позволяющие быстрее скоротать томительные часы излечения {6}. Анастасии было интересно знать, что собой представляли эти люди, как они жили до войны, какие у них семьи, как они воевали и какие получили ранения. Пациенты госпиталя, в свою очередь, были очарованы этими девушками из самого высшего общества, дочерьми их любимого и богоспасаемого императора, которые уделяли им столько внимания. Не исключено, что раненые могли видеть этих девочек в кадрах кинохроники или на открытках, то есть в самом воплощении мифа об идеализируемой в национальном сознании семье. Однако зачастую действительность оказывалась поразительно, до удивления иной. Карманы Анастасии были набиты сладостями – маленькими круглыми конфетами, которые имели вкус «крем-брюле»; она щедро раздавала конфеты пациентам госпиталя, но также и сама, как вспоминает один из них, «ела их, не переставая». Анастасия также не обходила вниманием и любые другие сладости, которые могли встретиться ей: навещая одного из своих пациентов, она увидела, что кто-то принес ему коробку вишен в сахаре, и достаточно скоро и с разрешения владельца конфет, она «с величайшим удовольствием» стала запихивать их себе в рот, хотя и бросала при этом быстрые взгляды по палате, опасаясь, что кто-нибудь застанет ее за таким малопочтенным делом {7}. И при всем при этом Анастасия с очаровательным кокетством и невинными глазами вздыхала и говорила что-то о том, какую борьбу ей приходится вести, чтобы сохранить свою талию.

Госпиталь требовал к себе внимания, и он делал жизнь Анастасии более осмысленной, но он же предоставил ей еще одну возможность и более глубоко понять, и уразуметь идею принципа noblesse oblige, то есть «положение обязывает», что было особенно важно для той роли, которую выпало играть ей. Если императрица и ее две старшие дочери в соответствии со своим желанием выполняли любую работу, которая поручалась им в операционной, как при ампутации, так в случае смерти пациента на операционном столе, круг обязанностей великих княжон младшего возраста был гораздо меньше. В качестве подарков они вязали разные вещи для своих подопечных и приглашали артистов, чтобы внести какое-то разно-образие в жизнь пациентов своего госпиталя. «Сегодня мы пошли в наш госпиталь, – Анастасия писала своему отцу в письме, датированном 1915 годом. – Там был концерт. Выступали певцы, а потом танцоры, а затем артисты, которые и пели, и танцевали… Я сидела с некоторыми из твоих старых офицеров. Под конец все аплодировали» {8}. Когда пациентов госпиталя выписывали, великие княжны обеспечивали их часами и дарили им небольшие памятные медали со своими инициалами, а также другие подарки на память о встрече с дочерьми императора {9}. Но при этом Анастасия лицом к лицу сталкивалась с печальной действительностью, слишком хорошо знакомой всем ее пациентам. «Умерло еще двое бедняг, – писала она в письме, – а мы только вчера сидели вместе с ними» {10}. По мере продолжения войны такие печальные дни повторялись со все возрастающей частотой и опустошение, производимое ею, становилось все более ощутимым.

Эти люди сражались за ее страну, за ее отца и за нее самое, жертвуя свои жизни во имя святой Российской империи, некоего абстрактного представления, которое летом 1915 года приобрело для Анастасии более личный характер. Семья Романовых находилась под защитой армейских подразделений, патрули несли охрану по периметру их резиденции, солдат выстраивали вдоль улиц, по которым проезжало семейство. И все члены семьи, в свою очередь, тоже имели тесную связь с военным корпусом государства, выступая в роли почетных полковников и шефов полков; все, это если не считать Анастасии, которую посчитали слишком молодой, чтобы возложить на нее такую обязанность. Данное обстоятельство, так же как и избыточный вес, служило для нее поводом для постоянного отчаяния: даже офицеры на борту яхты «Штандарт» без зазрения совести дразнили Анастасию, утверждая, что ей очень повезет, если она станет шефом какой-нибудь захудалой пожарной команды в Санкт-Петербурге {11}. Но на помощь Анастасии пришел ее отец. Пятнадцатого июня 1915 года – в день четырнадцатилетия Анастасии – Николай II присвоил своей дочери звание почетного полковника и шефа 148-го пехотного Каспийского полка {12}. Согласно традиции требовалось провести парадное построение, вынос знамени и церемониальное прохождение полка, принимаемое полковником – шефом полка, сидя верхом на лошади. Все эти детали, без всякого сомнения, были бы в радость Анастасии, если не ради самого ритуала, то хотя бы ради возможности оказаться центром всеобщего внимания. Но в то время ее полк находился в далекой Галиции, ведя бои с германскими и австро-венгерскими войсками вдоль реки Днестр; Анастасии пришлось ждать два месяца, прежде чем она при короткой встрече в Александровском дворце смогла наконец получить официальное поздравление от командира этого полка полковника Василия Колюбакина {13}. Тем не менее она старалась не упустить ни одной детали, получив, как она с гордостью записала, «доклад о моем полке» и сочтя «все это очень интересным» {14}.

Август 1916 года положил начало третьему году войны. Военные неудачи, нехватка боеприпасов и амуниции и неудачно спланированные операции не оставили камня на камне от надежд на быструю и решительную победу над противником; вместо побед армию преследовали катастрофы и отступления, а внутри страны росло разочарование и недовольство населения. Предыдущим летом Николай II, под сильным давлением со стороны жены, полностью зависимой от вмешивающегося во все Распутина, невзирая на возражения своего правительства, взял на себя командование русской армией, и половину своего времени он стал проводить в городе Могилеве, где находился штаб верховного командования, или Ставка, и куда к нему приезжал, если здоровье позволяло, цесаревич Алексей. Оставшись одна в столице империи, которую Николай переименовал в более русском стиле в город Петроград, императрица Александра добилась печально нелестной репутации, поскольку, подталкиваемая Распутиным, она требовала, чтобы ее муж менял министров с такой безумной скоростью, которая ничего иного, кроме вреда, правительству не несла. Тучи сгущались, и даже члены семейства Романовых открыто шептались о возможности переворота и революции.

Это лето оказалось последним летом беззаботной жизни Анастасии, то были месяцы, в которых пребывание в Царском Селе чередовалось с поездками вместе с матерью и сестрами в Могилев. Анастасия скучала по отцу и получала удовольствие, когда семья снова собиралась вместе, когда императорский поезд заводили в какую-нибудь уединенную ветку на окраине города и можно было больше не соблюдать формальностей. По утрам великие княжны знакомились с местами, расположенными по окрестности, гуляли по лесу, останавливали удивленных крестьян и детей железнодорожных рабочих и всегда давали им что-нибудь из еды или угощали конфетами {15}. Каждый день императрица вмести с дочерьми ездила на автомобиле в Могилев, где в доме губернатора царь Николай II пользовался комнатой на двоих вместе с цесаревичем Алексеем. Здесь императрица и дочери присоединялись к ним на время второго завтрака и чаепития, после которых следовали прогулки по Днепру или путешествия по песчаным холмам. Последнее, по воспоминаниям баронессы Буксгевден, можно приравнять к настоящему суровому испытанию, в котором «преобладала боль, а не удовольствие», поскольку Николай любил все, что связано с физической нагрузкой, и не считал нужным обращать внимание не только на явственно видимые преграды, но и на возможности тех, кто сопровождал его. Для императора было обычной практикой быстрым шагом отправиться в путь, взбегая на холмы и бегом спускаясь с них, перелезать через заборы и форсировать ручьи, оставляя позади всех, кто изо всех сил старался не отставать от него: своих детей, своих офицеров и даже гостей, приглашенных им. И не раз, и не два группы таких выбившихся из сил и задыхающихся людей забредали во двор какой-нибудь удаленной дачи, удивляя своим появлением семейства, которые мирно пили чай и были совсем не в восторге от такого непрошеного вторжения. Однако достаточно скоро большинству удавалось узнать в бесстрашных путниках, храбро шагающих через их газоны и лужайки, лица, хорошо знакомые им по открыткам и иллюстрациям, и тогда они сами неуклюже расталкивали друг друга, чтобы отвесить поклон и поднести букет поспешно сорванных цветов хихикающим великим княжнам {16}.

Подобные посещения, как говорил Жильяр, «слишком короткие» с точки зрения великих княжон, вносили некоторое оживление в «их однообразную и бесцветную жизнь» {17}. Однако военные проблемы не позволяли Николаю отвлекаться от них надолго и принуждали его семью возвращаться в Царское Село, что для Анастасии означало возвращение к урокам и к палатам ее госпиталя, к тем малозначимым событиям, которые определяли приливы и отливы в течении ее дней. И вместе с тем эти дни, столь неумолимые в их бесконечной повторяемости, могли изменить свое течение в сторону насильно навязываемой неопределенности.

Находясь под влиянием своей матери, великие княжны относились к имеющему позорную известность Распутину не иначе как к подлинному святому, благодаря молитвам которого их брат продолжает жить. Как вспоминала Ольга Александровна, «создавалось впечатление, что он нравится всем детям. Рядом с ним они чувствовали себя легко и спокойно» {18}. Как отмечала их тетка великая княгиня Ксения Александровна, с ранних лет Александра приучила их избегать всякого упоминания об этом крестьянине и даже скрывать его приходы от любопытных слуг. «Он всегда находится там, входит в детскую комнату, заходит к Ольге и Татьяне, когда они готовятся ко сну, и сидит там и ласкает их» – так жаловалась она в 1910 году по поводу того, как ведет себя Распутин, и считая такое положение дел совершенно невероятным и за гранью понимания» {19}.

Подобно секретности во всем, что касалось болезни Алексея, такого рода поводы для разногласия заставляли людей верить в худшие варианты развития событий. Одна из нянек, которые несли службу во дворце, обвинила Распутина в том, что тот изнасиловал ее, и разнесла эту новость по всему Санкт-Петербургу. Новость была подхвачена и стала основой слухов, получивших широкое распространение, после того как придворная гувернантка София Трубецкая пожаловалась на его дурное влияние в Царском Селе и потеряла свой пост в силу роли, которую этот крестьянин играл при дворе {20}.

«Наш друг, – писала Александра о Распутине в своем письме Николаю, – так доволен нашими девочками; он говорит, что им пришлось вынести слишком многое для своих лет, и это очень обогатило их души» {21}. Спустя всего десять дней после этого письма, вечером 29 декабря 1916 года, Распутин принял приглашение навестить князя Феликса Юсупова в его петроградском дворце. Юсупов, обладатель несметного состояния, аморальный и известный своим беспутством муж княгини Ирины Александровны, двоюродной сестры Анастасии, собрал группу заговорщиков, в состав которой входил и двоюродный брат Николая II, великий князь Дмитрий Павлович. При ее содействии он совершил убийство Распутина так, как это могло быть только в мелодраме или в ужасной сказке, сперва отравив, потом застрелив, а затем заколов того кинжалом, прежде чем опустить его тело под лед одного из притоков Невы. Известие о преступлении и о найденном теле Распутина повергло императорскую семью в шок. Анатолий Мордвинов, один из адъютантов Николая II, вспоминал реакцию великих княжон на эту новость: «Они сидели на диване, тесно прижавшись друг к другу. Они дрожали, как от холода, и каждый мог видеть, как горько они переживают утрату, но при всем этом в течение всего долгого вечера имя Распутин ни разу не произносилось при мне. Они страдали, поскольку этого человека больше не было среди живущих. Они страдали также и потому, что им, очевидно, было понятно, что это убийство служит началом чему-то страшному и неоправданно жестокому, что ждет их мать, их отца и их самих, а также и то, что это страшное безжалостно и неотвратимо движется навстречу им» {22}.

Убив Распутина, Юсупов и другие заговорщики надеялись заставить Николая II коренным образом изменить свою реакционную политику. Они рассчитывали, что с уходом Распутина обозленная и огорченная императрица всецело откажется от участия в решении политических вопросов. Однако убийство этого крестьянина еще больше утвердило высочайшую супружескую пару в своей решимости твердо противостоять любому намеку на уступки, любому допущению значимости общественного мнения, любому предположению, что самовластие прекратило свое существование еще в 1905 году, когда Николай II допустил создание Думы. К марту 1917 года, когда Николай возвратился в Могилев, страна стояла на краю пропасти, забастовки и голодные бунты в столице быстро перерастали в революцию.

Недовольство и беспорядки выплескивались на улицы Петрограда, а императрица Александра в Царском Селе оставалась в неведении о них. Положение усугублялось не только тем, что в это время ее муж находился в Ставке верховного командования, но еще и тем, что Ольга, Татьяна и Алексей неожиданно заболели тяжелой формой кори, и от них круглые сутки не отходили доктор Боткин и мать, тревога которой росла с каждым часом {23}. Действительные сведения о беспорядках в столице уступили место слухам, и никто не знал, чему верить, а чему нет, в то время как императрица с нетерпением ждала возвращения своего мужа. Лили Ден, подруга императрицы Александры, провела вечер вторника 13 марта, складывая вместе с Анастасией мозаичную головоломку, – обычный эпизод из жизни, что протекала во дворце, изолированном от бушующей бури, готовой разразиться за его стенами. Отправив младшую дочь спать, Александра обратилась к своей подруге с такими словами: «Я не хочу, чтобы девочкам стало что-нибудь известно до тех пор, пока правду от них скрывать будет больше нельзя, но появилось недопустимо много пьяных, и на улицах слышна беспорядочная стрельба. Боже, Лили, какое счастье, что нас здесь охраняют самые верные нам войска. Здесь находятся части Гвардейского экипажа, и они все являются нашими личными друзьями» {24}.

Присутствие этой охраны сыграло свою решающую роль на следующий день, когда толпа мятежных солдат решила взять штурмом Александровский дворец, отвезти супругу императора и наследника в столицу и взять их там под арест. Сам император должен был приехать ранним утром следующего дня, но в эту ночь к отражению штурма пришлось готовиться его семье. Около полутора тысяч верных царю солдат окружили здание и, разбившись на группы вокруг костров, разведенных в заснеженном дворе, стали ждать приближения мятежной толпы. Они были вооружены винтовками, а кроме того, в темную ночь смотрело жерло крупнокалиберной полевой пушки {25}. Предупредив заболевших детей о том, что проводятся маневры, и что стрельба, возможно, будет производиться в непосредственной близости от дворца, Александра в сопровождении Марии вышла на улицу к оставшимся солдатам охраны и поблагодарила их за верность {26}. Глядя вместе с Лили на эту сцену, Анастасия с детской простотой заметила: «Как же будет потрясен папа!» {27}

Мария оставалась вместе с матерью все беспокойные часы той ночи, и Лили Ден легла спать на походной кровати этой великой княжны, она стояла в комнате, которую Мария делила вместе с Анастасией. В течение всей зимней ночи, Анастасия, которой никак не удавалось уснуть, беспокойно металась и ворочалась в своей постели. Время от времени, встревоженная звуками выстрелов, она вскакивала с кровати и подбегала к окну, вглядываясь в темноту. В шесть часов утра следующего дня она уже была у своей матери в Лиловом будуаре, ожидая обещанного возвращения отца; после того как прошло несколько часов, а никаких известий не поступало, даже обычно полная энтузиазма Анастасия, и та поняла, что совершается что-то ужасное и непоправимое. «Лили, – она нервно шепнула Ден, – этот поезд никогда не опаздывает. Боже, когда только приедет папа» {28}.

Среда прошла в обстановке растущей тревоги, от императора не поступало ни слова, а слухи, приходившие из Петрограда, становились все более зловещими. Солдаты дезертировали целыми полками, и толпы мятежников, ожесточение которых росло, врывались в улицы, грабили магазины и поджигали полицейские участки. К четвергу стрелки, охранявшие Александровский дворец, покинули свои позиции, и революционеры отключили его от электрической сети и водоснабжения, оставив напуганных обитателей дворца при свечах ожидать того, что уготовано им судьбой {29}. В тот же день на тупиковой железнодорожной ветке во Пскове, куда был отведен его поезд, Николай II уступил настоянию своих генералов и подписал отречение от престола как от своего имени, так и от имени своего сына. Династия Романовых, которая царствовала 304 года, подошла к своему концу.

После того как ее отец отрекся от императорской короны, для Анастасии, сперва по решению нового Временного правительства, а затем по решению советского правительства, наступил, начиная с 21 марта, период заключения, который длился 483 дня. Телефонная связь была отключена, вся корреспонденция подвергалась досмотру, посылки вскрывались, а Александровский дворец был закрыт для входа и выхода и окружен солдатами, охранявшими арестованное семейство Романовых {30}. Хотя в результате Февральской революции большинство придворных и слуг расстались со своими постами, около сотни человек из числа верных семейству фрейлин, адъютантов, слуг, кучеров, прислуги, наставников, горничных, нянек и поваров остались (напоминая, по словам Анны Вырубовой, «уцелевших в кораблекрушении»), чтобы добровольно разделить участь пленных в Царском Селе {31}. Создавалась обстановка, которую с некоторыми допущениями можно было бы назвать сюрреалистической: здесь вооруженные часовые обеспечивали изоляцию заключенных, охраняя внешний периметр дворца, тогда как внутри дворца слуги в расшитых ливреях по-прежнему склонялись в поклоне и предлагали узникам выдержанные вина из имперских погребов {32}.

Несмотря на несущественные ограничения, например, фрукты было запрещено подавать на стол императорского семейства как «роскошь, на которую заключенные не имеют права», жизнь во дворце нельзя было назвать тяжелой. {33} По мере того как семейство приспосабливалось к новым условиям существования, их жизнь начинала приобретать размеренное нормальное течение, и процесс обучения Анастасии был возобновлен. Поскольку во время революции Гиббса не было в Царском Селе, Временное правительство отказало ему в допуске в Александровский дворец, но Жильяр не покидал дворца, и он продолжил обучение французскому языку. Поскольку у него теперь было много свободного времени, Николай стал преподавать русскую историю; наставница императрицы, мадемуазель Екатерина Шнейдер, взяла на себя обучение русскому языку, а баронесса Софи Буксгевден заменила отсутствующего Гиббса и стала давать уроки английского {34}.

И только когда заключенные получили возможность выйти из дворца, им представилась возможность встретиться лицом к лицу с самыми долгоживущими и наименее приятными напоминаниями об их изменившемся статусе. Каждый день и в течение нескольких часов им были дозволены прогулки и физические упражнения в одном из уголков парка, всегда под прикрытием вооруженных солдат и под взглядами толпы зевак, сгрудившихся вдоль одного из ближайших железных заборов. Среди этих зрителей присутствовала горстка бывших верноподданных короны, здесь были и просто любопытные, которые хотели своими глазами увидеть семью, что не так давно правила ими, однако самыми громкоголосыми здесь были те, кто ненавидел Романовых; с первых дней Февральской революции эти люди читали сказки о бессердечном царе и его безумной жене, ведь она хотела, чтобы ее родная Германия сокрушила страну, которая как родную приняла будущую императрицу. С головами, набитыми сплетнями и нелепостями, эта группа зрителей злорадствовала, выкрикивала революционные лозунги и непристойности – и все это для того, чтобы привлечь внимание заключенных {35}. Раньше люди кланялись до земли только ради того, чтобы коснуться тени, отбрасываемой Николаем II, теперь те солдаты, которые охраняли его, поворачивались к нему спиной, когда он протягивал руку для рукопожатия, они сбивали его с велосипеда, когда он ехал на нем по парку, и нагло окликали его: «Господин полковник!», в то время как вся семья смотрела, бессильная что-либо сделать {36}.

Но в конце концов, после нескольких недель наблюдения за узниками, «классовая» ненависть, которую проявляло большинство караульных, утихла. С приходом весны царская семья завела огород, и те же самые солдаты помогали четырем великим княжнам вскапывать землю и сажать грядки овощей. {37} Поскольку они со дня своего рождения росли и воспитывались в окружении личного состава охраны императора, Анастасия и ее сестры быстро нашли общий язык с новым составом солдат, они подружились с ними и вели беседы об их семьях. В результате заболевания корью головы великих княжон были острижены наголо, и они не чувствовали никакого неудобства в том, чтобы снять шляпы и сфотографироваться вместе со своими стражниками во всем блеске царственных и сияющих на солнце лысых голов {38}. Но и притом что отношение к заключенным становилось мягче, тем не менее временами случались и нежелательные инциденты. В один из жарких летних вечеров Анастасия сидела на подоконнике и что-то вышивала, ее отец читал ей вслух. Внезапно в комнату вбежали солдаты: дело в том, что часовой, который нес патрульную службу вне здания, увидел, как арестованные подавали сигналы из окна вспышками зеленого и красного цветов. Романовы заявили, что им об этом ничего неизвестно, и проведенным расследованием вскоре было установлено, что случилось на самом деле: поскольку Анастасия, занимаясь своим вышиванием, много раз наклонялась вперед, она то открывала, то закрывала своим телом те две лампы с зеленым и красным абажурами, что стояли за ней {39}.

Так Анастасия провела все то лето – в происходивших от случая к случаю забавных, но мелких неприятностях, в уроках, в заботах об огороде и в неопределенности. Никто не ждал, что заключение в Царском Селе продлится долго. Ходили слухи, что семейству Романовых позволят вести тихую жизнь в Крыму в Ливадии, однако слухи оказались несостоятельными; также потерпел неудачу план отправить пленников в Англию, поскольку благодаря вмешательству и давлению короля Георга V правительство данной страны отказало в убежище Романовым – двоюродным и троюродным родственникам этого короля. К концу лета Александр Керенский, глава Временного правительства, стал во все большей степени опасаться того, что длительное присутствие Романовых в непосредственной близости от столицы может привести к катастрофе, и принял решение отправить их подальше от возможной опасности. Предупредив заключенных, что им скоро придется покинуть Царское Село, Керенский посоветовал им потихоньку собрать все, что они хотели бы взять с собой. Он не назвал места, куда их повезут, но он тем не менее сказал, что им следует взять с собой теплую одежду.

Вечером 12 августа, а это был тринадцатый день рождения цесаревича Алексея, императорская семья собралась в забитом багажом полукруглом зале, с нетерпением ожидая извещения о том, что поезд, который был подготовлен для них по приказу Керенского, подан на станцию. В прошедшие счастливые годы они собирались здесь, чтобы смотреть кинофильмы, и дети хихикали, увидев на экране чей-то многозначительный взгляд или выразительное трепетание ресниц, которое ускользнуло от внимания цензора; теперь этот зал превратился в место пыток, поскольку один, полный мучений час проходил за другим, а никаких известий не поступало. Предоставленные самим себе великие княжны собрались в одном углу зала и «заливались горькими слезами» в свете приближающегося утра {40}. Наконец, когда в Царское Село пришел рассвет, узники были посажены в колонну автомобилей и в сопровождении вооруженного конвоя отправлены на ближайшую станцию, где поезд, декорированный японскими флагами, чтобы сбить с толку революционеров, настроенных на немедленное отмщение, повез их на восток, в Сибирь.