Текст книги "Ибо сильна, как смерть, любовь… (сборник)"

– Папа, – кинулась она к Вадиму, едва завидев его, – ты представляешь, я не могу прыгать через скакалку. Здравствуйте, – спохватившись вежливо сказала она следователю, и тут же снова начала жаловаться. – Все девочки умеют, а я нет. Вот, смотри.

Она резко хлопнула скакалкой об пол и подпрыгнула на ней.

– Ну вот вам и проблема, – весело сказал Вадим, любовно глядя на девочку.

– Да, проблема, – грустно вздохнув, подтвердила та.

– Теперь вам с моей дочкой все понятно? Она у нас очень поздний ребенок, и пока в магазины не ходит, и деньги ей не нужны.

– Все ясно, – отозвался следователь. – Дочка ваша действительно отпадает.

Он повернул голову, осматривая комнату.

– Дело происходило здесь? Давайте попытаемся восстановить события. Где вы были, когда ваша сестра Галина накрывала на стол?

– Я вышел в кухню, поставить чайник и задержался, так как жена велела поставить суп в холодильник, когда остынет, а я забыл. В холодильнике, кстати, не оказалось места, и я стал передвигать все, что там было. Потому и задержался.

– Так, а Галина?

– Она была здесь в комнате, ставила все на стол.

– А девочка?

– Причем здесь девочка? – рассердился Вадим, – Вы же видите, что она совсем еще крошка. Она играла где-то тут с куклами.

– И ничего я не играла. Я спряталась от тетки Галины за то кресло. Она плохая, я ее не люблю.

– Стеллочка, – попыталась остановить ее мать, – так нельзя говорить, это нехорошо.

– Все равно, она плохая, – упрямо повторила девочка. – Зачем она себе папину чашку взяла? Я ее папе подарила, а не ей.

– Так, доченька, давай пойдем и не будем мешать папе и дяде. Дети не должны вмешиваться в разговор взрослых, – сказала Лена и взяла дочку за руку, чтобы увести.

– Нет, нет, погодите, – вдруг заинтересовался следователь, – что ты сказала про чашку?

– Я раскрасила папе чашку из сервиза. Видите как красиво?

Она подбежала к серванту и показала на чайный сервиз, стоящий на полке. Он был сделан из тонкого белого фарфора, на чашках, тонкой золотистой полосой были нарисованы цветы. Приглядевшись, следователь увидел, что на одной из чашек цветы раскрашены чем-то бледно-розовым, скорее всего лаком для ногтей.

– Да, – смеясь, сказал Вадим, – она мне подарила эту чашку, и я теперь пью чай только из нее.

– А тетка Галя взяла и поставила чашку себе, – обижено продолжила рассказ девочка.

– Ну, и что было потом? – осторожно спросил следователь.

– Ну, она насыпала в чашки кофе и сахар и пошла на кухню за чайником. Да, – вдруг вспомнила она. – Она еще взяла и насыпала в папину чашку лекарство. А папа даже вовсе и не больной, зачем ему лекарство? Папа, ты разве больной?

В комнате на мгновение наступила тишина. Девочка ожидала ответа отца, а взрослые растерянно смотрели на нее.

– Нет, я не больной, – наконец смог ответить немного пришедший в себя Вадим.

– Ну, вот, я же знаю, что ты не больной. Поэтому, когда она пошла на кухню, я поменяла чашки. Пусть сама пьет свое лекарство.

Так, – сказал следователь, когда они все, наконец, пришли в себя. – Вот вам и разгадка. Скажите спасибо дочери, она спасла вам жизнь.

– Как это спасла жизнь? – с любопытством спросила девочка. – Папа, как это я спасла тебе жизнь?

– Ну, это так говорят, – уклончиво ответил следователь, так как Вадим ошеломлено молчал. – Папа потом объяснит тебе это. Ну, что, вы будете возбуждать дело против вашей сестры?

– А… нет. Конечно, нет, – твердо сказал Вадим. – Видите ли, это дело семейное. Пусть живут себе, я просто больше их знать не хочу и все.

Когда следователь, попрощавшись, ушел, Вадим, начал объяснять жене, почему он не хочет выносить сор из избы и подавать заявление против своей сестры, но Лена не слушала его. Она внимательно смотрела дочку, пытаясь увидеть ее глаза. Та хлопотливо рассаживала кукол вокруг игрушечного стола, разговаривала с ними, как обычный ребенок. Наконец, она почувствовала на себе Ленин взгляд, подняла глаза, посмотрела на Лену и улыбнулась ей. Лена облегченно вздохнула. Это был совершенно нормальный простодушный детский взгляд, и такая же простодушная улыбка. Нет, девочка ничего не помнит. Она самый обыкновенный ребенок. Но что-то все-таки происходит с ней… иногда. В голове у Лены стала зарождаться смутная догадка. Возможно, сегодня ночью она получит ответ на нее. Но ребенок здесь не при чем.

Ночью, когда муж и дочка уже крепко спали, Лена тоже улеглась в постель и закрыла глаза. Теперь нужно было ждать, когда придет то чуткое пограничное состояние между сном и явью, в котором люди неизвестно откуда получают ответы на мучающие их вопросы, или совершают гениальные открытия. И она не ошиблась. Как только она погрузилась в легкую дрему, предвещающую крепкий сон, она услышала у себя в голове негромкий женский голос, который сказал:

– Можешь задавать вопросы.

– Ты ее мать? – мысленно спросила Лена.

– Да, – прозвучал такой же ответ.

– Ты охраняешь ее?

– Да, и вас тоже. Пока вы любите ее, вам ничего не грозит.

– Ты вселяешься в нее?

– Пока она была совсем маленькой, так было. Потом я уходила, она все забывала и становилась обычным ребенком.

– А теперь?

– Теперь я не могу так, она уже большая. Теперь я просто подсказываю ей, что нужно сделать, и она делает. Я очень люблю ее. Я так мечтала вырастить ее сама, но смерть отняла у меня это. Но моя любовь сильней, чем смерть, поэтому я всегда рядом с ней.

– Я понимаю тебя. Я ведь тоже очень люблю ее.

– Я знаю. Я сама выбрала тебя, потому что уже тогда знала, что ты будешь любить ее. Спасибо тебе.

– Тебе спасибо. За то, что ты выбрала меня, и за то, что спасаешь нас. Не волнуйся о ней. Если нужно будет, я отдам за нее жизнь.

– Я знаю. Можно я буду приходить к тебе иногда? Вы, живущие, не всегда умеете делать правильный выбор. Мы, мертвые, обретаем мудрость, и я буду подсказывать тебе, как поступить. И еще одно. Иногда мне разрешено приходить к ней ночью. Во сне она узнает меня, говорит мне "мама". Не обижайся. Когда сон заканчивается, она все забывает, а для меня это самые счастливые минуты.

– Ну, что ты. Я не обижаюсь. Пусть во сне она будет твоей дочкой, а днем наяву моей. Главное, что ты охраняешь ее и, значит, с ней ничего плохого не случится.

– С ней ничего плохого не случится, – как эхо повторил замирающий вдали голос, и наступила тишина.

Наваждение кончилось. Лена села на кровати, сама не веря себе. Неужели она только что действительно разговаривала с мертвой матерью Стеллочки? Она встала и пошла к ребенку. Та мирно спала, подложив ручки под щечку. Распущенные волосы делали ее похожей на ангела, и Лена невольно залюбовалась ею. Вдруг девочка зашевелилась, ее лицо озарила счастливая улыбка, и все также продолжая спать, она протянула ручки и нежно сказала "мама".

Это не мне, сразу поняла Лена, это ей, той маме. Ну, что ж, пусть. Пусть бедная женщина хоть немного будет счастлива. Мы будем растить нашу дочку вместе, а когда она вырастет, может быть, я расскажу ей о ее родной матери, и мы вместе съездим на ее могилку.

Лена встала и, тихонько, чтобы не разбудить дочку, пошла к себе. Сзади нее прозвучал тихий счастливый смех, и ликующий детский голос произнес "мама пришла"

Мики

Когда я тринадцать лет назад пришел работать в Компанию, Мики уже была помощником главного бухгалтера. Главный бухгалтер был у нас человеком суровым, к нему старались обращаться как можно реже или даже вообще не подходить. У него был очень плохой характер, все ему казались тупицами и бездельниками, сидящими на шее у Компании, не приносящими никакой пользы и даром получающими зарплату. Все это было написано у него на вечно хмуром и недовольном лице, поэтому оберегая свой душевный покой все предпочитали с вопросами по работе подходить к Мики. У нее, кстати сказать, характер тоже был не сахар, и она тоже терпеть не могла тупых или некомпетентных работников, но все-таки всегда старалась объяснить, какие документы нужно составлять, и что в них должно быть написано. Объяснять ей было легко, так как она знала каждого клиента, наизусть помнила его условия оплаты и получения товара. Она приходила на работу на час раньше всех и часто уходила последней, так как работы было много, но главный бухгалтер часто бывал недоволен, если она не успевала сделать все вовремя. Он почти никогда не кричал, но своими безжалостными ехидными замечаниями мог любого довести до слез или до белого каления. Если его замечания относились к Мики, она мгновенно вспыхивала, психовала и клялась, что немедленно найдет себе другую работу, и ноги ее больше не будет в этой конторе. Но на следующее утро, она уже с семи часов сидела как всегда в своем кабинете и властным голосом разговаривала с нерасплатившимися клиентами или нерадивыми подчиненными.

Голос у нее был странный, хриплый, низкий, почти мужской, так не подходивший к ее худому жилистому телу. Она вообще была очень некрасивой и только большие карие умные глаза и очень красивые каштановые волосы немного смягчали впечатление от ее некрасивости. Она знала это и в свои сорок пять лет носила волосы распущенными до плеч, и, так как всегда ходила в обтягивающих джинсах или короткой юбке, сзади казалось молодой девушкой.

Странно было представить ее чей-то матерью или женой, но тем не менее она была замужем и очень любила своих двух дочерей, который были на удивление хорошенькими. Я знал это, потому что над ее столом висели их фотографии, к которым постепенно прибавились еще и фотографии двух малышей, ее внуков от старшей дочери. Младшая тоже вышла замуж пару лет назад, но с детьми у нее была проблема, она перенесла несколько выкидышей, Мики как-то по секрету рассказала мне об этом.

По работе нас с ней почти ничего не связывало, я работал менеджером по продажам и только иногда относил ей какие-нибудь документы или получал от нее списки неплатежеспособных клиентов. Когда я начал здесь работать, то понял, что для того, чтобы закрепиться в Компании, нужно выкладываться по полной и стал задерживаться на работе допоздна. Мне это даже начало нравиться, так как после четырех люди постепенно расходились и можно было спокойно поработать в тишине, без разговоров и телефонных звонков. Моя комната была на третьем этаже, но в конце работы я поднимался на четвертый, чтобы отметить карточку, и тогда я слышал, что Мики все еще сидит в своем кабинете и, сердито бурча себе под нос, проверяет счета и документы.

Однажды я зашел к ней просто, чтобы сказать «до свидания», но мы разговорились, и я с удивлением убедился, что она довольно-таки неординарный человек. Двумя-тремя насмешливыми словами она могла точно обрисовать человека, или описать событие, и мы с ней здорово посмеялись в тот вечер над сослуживцами и клиентами. После этого я стал часто заходить к ней по вечерам перед уходом, чтобы поговорить о жизни и о работе. Мики была вегетарианкой, но не просто не ела мяса, а употребляла только здоровую пищу. Она и меня пыталась убедить стать вегетарианцем, хотя бы для того, чтобы не толстеть и оставаться стройным и подвижным, вот как например, она.

Возможно, она бы и убедила меня в конце концов, если бы не существовала такая вещь, как ирония судьбы, и не просто ирония, а еще и очень злая. Два месяца назад мы похоронили Мики, а злая ирония заключалась в том, что умерла она от рака желудка. Это произошло очень неожиданно и почти мгновенно. У нее стал болеть желудок, сначала несильно, потом больше. Она, решила, что это гастрит или язва, в общем ничего страшного, к врачу, конечно, придется пойти, но можно и подождать. Но на третью ночь боль стала такой сильной, что муж отвез ее прямо в приемный покой больницы. Оттуда ее уже не отпустили. Сначала ничего толком не объясняли, сказали, что нужно просто пройти обследование. Но когда ее неделю не было на работе, хозяин позвонил ее врачу, который оказался его родственником. Тот сразу ответил, что Мики – не жилец. У нее рак в последней стадии, очень запущенный. Ей осталось два-три месяца, так как у нее уже почти нет желудка и есть она больше не сможет никогда.

Я помню, что в тот день мы все как раз стояли в коридоре на четвертом этаже. У одной из женщин был день рождения, и мы по сложившейся традиции собрались на несколько минут, чтобы поздравить ее и вручить подарок. Главный бухгалтер не принимал участия в таких церемониях, наоборот, тщательно следил, чтобы поздравление не затягивалось, так как мы сюда пришли работать, а не праздники праздновать. И вдруг он вышел из своего кабинета и подошел к нам. У него было такое лицо, что гул сразу стих, и все повернулись к нему. Он некоторое время молчал, а потом с трудом растерянно произнес:

– Мики умирает. У нее рак в последней стадии.

Это было настолько неожиданно и невероятно, что мы сначала даже не поверили, но поглядев на него, поняли, что это правда. Впервые в жизни у него было человеческое лицо, и выражало оно страдание.

Мики дали болеутоляющие лекарства и выписали из больницы, так как оперировать ее не было смысла. Ей сказали, что у нее рак, но не сказали, в какой стадии, и она стала с возмущением требовать лечения, например, химиотерапию. Врачи согласились. Ей назначили химиотерапию и поставили на очередь. Из этого она поняла, что врачи не спешат, так как особой опасности нет. А может, она просто хотела, чтобы так было. Она боролась, ела то, что могла, йогурты и мороженое, и один раз даже приехала в контору. Ее привез муж, а сама Мики, которая много лет гоняла как заправский лихач на огромном джипе, уже не могла сидеть за рулем. Я не знал, что она пришла и как обычно сидел в своем кабинете, когда она вошла. Когда я увидел ее, то с трудом удержался от возгласа ужаса. Да, она всегда была худая, но сейчас передо мной стоял просто скелет, с маской Гиппократа на лице. Только огромные горящие глаза остались прежними.

– Рома, – сказал она, серьезно и требовательно глядя мне в глаза, – я пришла спросить тебя. Ты как-то говорил мне, что у твоего отца был рак желудка. Он умер? Я тогда не спросила тебя, но хочу спросить теперь. Так он умер?

– Нет, – стараясь достойно выдержать ее взгляд, ответил я. – Его подлечили, и он прожил еще пять лет, а потом умер, но от инсульта.

– Вот, – почти торжественно заключила она. – Вот это я хотела от тебя услышать.

И она обняла меня. Я тоже обнял ее, очень осторожно, потому что ее тело стало таким хрупким и невесомым, как у ребенка. Мы еще немного поговорили о моем отце, а потом она ушла навсегда. Да простит мне Бог, мой отец умер тогда же, сгорел за два месяца, но я не мог сказать ей этого. Да и надежда умирает последней. А вдруг бы эта вера помогла ей выжить?

Но чудес не бывает. Ей становилось все хуже, и вскоре она перестала вставать. Наши женщины ездили ее навещать, я тоже хотел поехать, но они отсоветовали мне. Они сказали, что Мики стала совсем страшной. Ее роскошные каштановые волосы почти мгновенно поседели, и она остригла их очень коротко, так как они стали раздражать ее. Постепенно все примирились с мыслью, что она скоро умрет, и, пожалуй, единственным человеком, кто никак не мог осознать этого, оставался наш главный бухгалтер. Время от времени он звонил ей и спрашивал, не может ли она выйти хоть на пару дней на работу. В былые времена, когда у Компании случались серьезные проблемы, он и Мики усаживались в его кабинете, закрывали дверь, чтобы никто не слышал, о чем они говорят и искали выход из тяжелого положения, и не уходили, пока не находили его. Так вот, он спрашивал, можно ли ему приехать, чтобы посоветоваться с ней. Он не понимал и не хотел понимать, что она умирала. А может быть, надеялся, что, если он не поверит в ее смерть, то она не умрет.

Но она умерла. Как-то утром нам позвонили в контору и сказали, что Мики больше нет. Наш хозяин не приехал на похороны. Мики проработала в его конторе двадцать лет, но в тот день у него была важная встреча с инвестором, и, наверное, он действительно не мог ее пропустить. Но зато приехали все мы и главный бухгалтер. Когда стали произносить речи, он заплакал, и мы убедились, что наш главный бухгалтер все-таки тоже человек.

На место Мики взяли нового бухгалтера. Но работы оказалось очень много, он убедил хозяина взять еще одного ему в помощь, потом еще, и в конце концов, в Микином кабинете стали сидеть пять человек. Я не знаю, как они там помещались, с тех пор, как ее не стало, я ни разу не заходил туда. Приходя поздно вечером, чтобы отметить свою рабочую карточку, я не испытывал никакого желания зайти. Мне больше не с кем было там разговаривать, и некому было сказать «до свидания».

Как-то так получилось, что с этими новыми почти никто не общался, они были какие-то чужие, да и было их слишком много для нашей небольшой конторы. Однажды, столкнувшись с главным бухгалтером возле копировальной машины, я не выдержал и спросил его, почему работу одной Мики теперь делают столько людей.

– Я не знаю, кто они такие, что они здесь делают и как их зовут. И даже знать этого не хочу, – ответил он мне, повернулся и ушел, и поверьте мне, у него в голосе прозвучала самая настоящая ненависть.

Я почти перестал пользоваться лифтом, а старался спускаться по лестнице, особенно вечером, когда в конторе становилось пустынно. Мне все казалось, что там, на лестнице я смогу встретить ее. Мики была заядлой курильщицей, и так как в конторе курить не разрешалось, она выбегала на лестницу, где почти никогда никого не было, потому что все обычно ездили на лифте. Часто спускаясь на свой третий этаж или поднимаясь на ее четвертый, я натыкался на нее на площадке между этажами. Она сидела на верхней ступеньке и курила, беззастенчиво стряхивая пепел прямо на лестницу. Рядом у стенки много лет подряд стоял забытый кем-то фанерный щит. Никто не знал, откуда он взялся и зачем там стоит. Докурив, Мики тушила окурок о ступеньки и прятала его за этот щит. Постепенно там собиралась приличная кучка и тогда раз в неделю, она выгребала ее, а потом начинала собирать сначала. Открывая дверь на лестницу, я каждый раз невольно ждал, что увижу ее скорчившуюся фигурку на верхней ступеньке между третьим и четвертым этажом, и она как всегда виновато улыбнется при виде меня. Виновато, потому что, если она убеждала меня питаться только здоровыми продуктами, я убеждал ее бросить курить. Она много раз обещала мне это, но так и не смогла. Многие были недовольны, что на лестнице всегда было накурено, но теперь лестница всегда оставалась пустой, и в воздухе уже не чувствовался запах сигарет.

В тот вечер я задержался дольше, чем всегда. Когда я поднялся наверх за окнами было уже совсем темно. Я пробил карточку и хотел уже уйти, когда увидел, что в кабинете новых бухгалтеров еще горит свет. Там кто-то еще был и работал, потому что до меня доносился скрип кресла и чье-то неразборчивое бормотание. Мне показалось, что будет очень невежливо уйти, даже не сказав до свидания, мы ведь были во всем здании одни. Я бесшумно вошел в кабинет и был вынужден прислониться к стене. Ноги перестали держать меня, голос пропал, зажатый где-то глубоко в горле и вообще, я мгновенно потерял всякую способность двигаться.

Она сидела за своим столом в своем кресле и работала. Она как всегда проверяла счета, что-то яростно исправляла в них, наверное, ошибки, по конторе ходили слухи, что вся эта новая команда не справляется с работой. Я стоял в полном бессилии и молча наблюдал за ней, а она брала все новые и новые документы, и снова и снова что-то писала в них. Через какое-то время она подняла глаза и увидела меня, но, казалось, не обратила внимания, так как была целиком поглощена своей работой, а я все никак не мог ни пошевелиться, ни издать хоть один звук.

Наконец, она вдруг снова подняла на меня глаза и сказала своим обычным голосом, в котором звучало самое настоящее негодование.

– Ты даже не можешь себе представить, сколько они делают ошибок. Вот, посмотри, ни одного правильно выписанного счета. А книги учета? Полюбуйся, – она раскрыла какую-то толстую тетрадь и показала мне пустые страницы. – Ничего нет, никаких записей с января, а сейчас у нас апрель.

Я по-прежнему стоял неподвижно возле стены, не в силах ни шевельнуться, ни сказать что-нибудь. Она заметила это и, вздохнув, сказала:

– Рома, ты можешь, наконец отлепиться от этой стены? Поверь, я не вампир и не собираюсь тебя пугать. Я просто не могу видеть, как уничтожается все, что я создавала годами, поэтому я иногда прихожу поработать. Вообще-то я стараюсь, чтобы меня никто не видел, и обычно прихожу в субботу или в воскресенье или когда все уходят. Я просто даже не думала, что ты еще здесь. Но если уже так получилось, то постарайся не падать в обморок. Я не собираюсь возиться со здоровым мужиком, приводить его в чувство и все такое.

Она говорила насмешливо, совсем как при жизни, и от того, что ее слова были самыми обычными, мой ступор вдруг прошел и даже страх почти улетучился, и я смог заговорить. Я только не имел понятия, что мне ей сказать, но вдруг у меня само собой вырвалось – Мики, я так рад тебя видеть. Это здорово, что ты вернулась.

– Ну, предположим, я не вернулась, – грустно улыбнулась она, – так как это, могу тебе сразу сказать, невозможно. Мне просто удается приходить сюда к вам, ну, скажем, на время. Понимаешь, когда я здесь работала, я все время хотела уйти, найти себе другое место. Ну, а потом, когда заболела, я думала только о том, какое было бы счастье, если бы я снова могла вернуться и сидеть здесь. А теперь меня просто бесит то, что здесь творится. Объясни мне, куда смотрят хозяин и главный бухгалтер. Их что, это устраивает? А самое обидное, что я здесь все исправляю, а когда я ухожу, все исчезает, и я ничего не могу с этим поделать. Слушай, ты очень спешишь? Может, поможешь мне?

– Да я с удовольствием, – совершенно искренне сказал я, – А что нужно делать?

– Подожди, у тебя, наверное, времени нет. Уже поздно и тебя ждут дома.

– Никто не ждет. Мои уехали в гости к родителям жены. Так что я свободен. Что нужно делать?

– Сядь за тот стол, ты ведь уже не боишься меня?

– Не боюсь, – твердо ответил я, хотя, конечно, немного соврал.

– Правильно. В конце концов, ты ведь здоровый мужик, а я слабая женщина, что я могу тебе сделать? Да я и не собираюсь. Пойми, я осталась той же, кем и была. Это… скажем, событие ничего не изменило. Конечно, мне обидно и тяжело, что я разлучена со своими детьми. Знаешь, – она счастливо улыбнулась, – моя младшая дочка опять ждет ребенка, и в этот раз, кажется, у нее получится. Вот только меня возле нее не будет и некому будет порадоваться вместе с ней.

У нее на глаза навернулись слезы.

– Мики, но раз ты можешь приходить, почему ты приходишь сюда, а не домой? Ты же могла бы навестить ее.

– Ты что, этого делать нельзя, я же напугаю ее и у нее снова может быть выкидыш. Ты вон взрослый мужчина и то так испугался, что на тебя паралич напал. Ты думаешь, я этого не заметила? Просто дала тебе время прийти в себя.

А потом, я не знаю, сколько еще я смогу возвращаться. Вдруг это ненадолго. А они уже оплакали меня, теперь только-только начали немного привыкать, успокаиваться, а тут вдруг опять все сначала. Нет, я лучше незаметно буду за ними присматривать.

– А можно у тебя спросить что-то?

– Смотря что.

– Ну, самое главное. Что ТАМ?

Ее лицо мгновенно стало серьезным, даже суровым, и она покачала головой.

– Этого я не могу тебе сказать, не спрашивай.

– Но почему?

– Это не моя тайна.

– А чья? – тихо спросил я.

– Бога. Вам нельзя об этом знать, это основное условие. Но ты не переживай, в свое время все равно каждый узнает это.

Он улыбнулась, как будто удачно пошутила. А потом прибавила уже совсем другим тоном.

– Ну, что поработаешь со мной? Смотри, я буду класть на твой стол бумаги, а ты обводи ручкой то, что я написала. Тогда оно сохранится.

– Но ведь завтра все это увидят.

– Ну, конечно, для этого ты мне и нужен.

– Но что я скажу им?

– Да ничего. Скажешь, что не имеешь понятия, откуда это взялось. На тебя никто и не подумает, ты же не бухгалтер и в бухгалтерии не разбираешься. Ты бы даже если бы и хотел, все равно не смог бы ничего исправить. Давай, принимайся за работу.

Она стала передавать мне бумаги, кладя их на мой стол и стараясь не дотрагиваться до меня. Мне кажется, я понимал почему. В свое время, когда у меня умер отец, прощаясь с ним на кладбище, я поцеловал его в лоб. У меня было такое чувство, будто я целую камень, настолько твердым и холодным он был. Вероятно, Мики, хоть и производила впечатление живой, на ощупь была такой же и не хотела, чтобы я это почувствовал. Мы проработали часа два, когда она, наконец, выпрямилась и довольная откинулась на спинку кресла.

– Ну, на сегодня хватит. Я, наверное, тебя совсем замучила. Спасибо тебе, Рома. Иди уже домой, мне тоже пора уходить. Я думаю, тебе не стоит никому об этом рассказывать, да никто и не поверит тебе. Вот завтра шороху здесь будет, а?

Она довольно засмеялась.

– Я еще увижу тебя? – спросил я вставая.

– Не думаю, – сказала она. – Скорее всего, нет. Я теперь буду приходить только по субботам или воскресеньям. Лучше все-таки, чтобы люди не видели меня. Но я буду оставлять тебе знаки, чтобы ты не переживал за меня. Хорошо?

– Какие знаки, где я их найду?

– Найдешь, найдешь, сам догадаешься, – она снова засмеялась. – Прощай, Рома.

– Прощай. Ты ведь не сердишься на меня?

– За что? За то, что обманул меня, когда сказал, что твой отец умер не от рака? Не сержусь, конечно. Ты ведь старался для меня. Спасибо тебе за это тоже. А теперь тебе лучше уйти, я должна возвращаться.

Я вышел из комнаты, потом машинально вызвал лифт, поехал вниз и вышел из конторы. В голове царил полный сумбур. Повинуясь силе привычки, с полностью отключенным мозгом, я дошел до своей машины, включил мотор и бессознательно соблюдая все правила дорожного движения доехал до дома. Было уже поздно, но ни есть, ни спать я не мог. Почти до утра я проворочался в постели, не зная, что и думать, и серьезно опасаясь, что на самом деле, ничего не было, а я просто сошел с ума. Под утро я все-таки заснул и, конечно, опоздал на работу. Когда я как всегда поднялся на четвертый этаж, там толпилась вся контора. Две новые бухгалтерши истерически кричали, что так не оставят и все равно найдут того, кто испортил им документы и книги, а новый помощник главного бухгалтера молча рассматривал исправления. Он прекрасно понимал, что документы не испорчены, а наоборот, исправлены. Вот только у кого хватило наглости и знаний, чтобы это сделать?

– Хорошо, что вы, наконец, пришли, Роман, – сказал он увидев меня. – Судя по карточкам, вы вчера уходили последним. Кто был еще в конторе?

– Никого не было, – твердо сказал я. – Может быть, кто-нибудь пришел после, этого я не знаю. Но я в ваших бумагах ничего не писал. Я не бухгалтер по специальности, и ничего в них не понимаю.

Он досадливо махнул на меня рукой и снова уставился в документы. А я поспешил уйти оттуда, чтобы меня не разоблачили. Когда я проходил по коридору мимо кабинета главного бухгалтера, то увидел, что он стоит посреди комнаты и явно ждет меня. Когда я поравнялся с его дверью, он оживился и поманил меня рукой, а когда я зашел, плотно закрыл дверь и молча уставился на меня.

– Я не писал в книгах и ничего не исправлял, – тупо повторил я, не зная, чего он от меня хочет. – Я не бухгалтер…

– Брось, Рома, – спокойно прервал он меня. – Я прекрасно знаю, что это не ты исправил.

– А кто? – глупо спросил я, почему-то догадываясь, что он сейчас скажет.

– Она, – ответил он, и глаза его заблестели сумасшедшим блеском.

– Но как же… – начал, было, я, но он прервал меня.

– Я двадцать лет проработал с ней, мне ли не знать ее почерка. Так она вчера была здесь?

И он требовательно посмотрел мне в глаза.

Прости, Мики, произнес я про себя. И не в силах обманывать его, молча кивнул головой.

– Так, – очень довольный, он потер руки. – Значит, она все-таки приходит сюда. Конечно, она здесь двадцать лет проработала. Мы вместе начинали, не может же она вдруг все так бросить на произвол судьбы.

– Так, когда она здесь бывает? – вдруг обратился он ко мне.

Господи, да он же сумасшедший, холодея, подумал я, видя, как у него в глазах зажглась довольная хитринка, и он не перестает потирать руки.

– Роман, – он умоляюще посмотрел на меня. – Я знаю, наверное, она не разрешила тебе говорить, но мне можно. У нас сейчас серьезная проблема, и она мне очень нужна. Не с этими же мне советоваться, – он презрительно кивнул на закрытую дверь. – Что они вообще понимают. Им кроме зарплаты, ничего здесь не нужно. Ну, Рома?

– По субботам и воскресеньям, когда стемнеет, – вырвалось у меня.

– Ага, очень хорошо, – обрадовался он. – Ну, все, Рома, иди. Спасибо тебе. Больше никому ничего не говори. Нас все равно не поймут, – и он вдруг подмигнул мне.

Я пошел к лестнице, уже окончательно не понимая, на каком я свете. Зачем я ему подтвердил, что она была. А вдруг мне это все привиделось? А вдруг у меня было временное умопомрачение, и я сам все исправил?

Я открыл дверь и пошел вниз по лестнице, не переставая думать об этом. И вдруг вспомнил. Микки ведь сказала, что будет оставлять мне знаки. Я остановился и огляделся. В глаза мне бросился забытый фанерный щит. Я подошел к нему, отодвинул немного и посмотрел. Возле стенки лежала небольшая кучка окурков.