Текст книги "Веселые ребята"

– А потом ты вот говоришь: «аборт», – рассудительно продолжала Фейгензон, хотя Чернецкая ничего не говорила и молчала. – Я точно, Наташ, узнавала: у любой замужней от пяти до двенадцати, это, ну, абортов бывает. Я точно знаю.

– В год? – в ужасе спросила Чернецкая.

– Ты что! Не в год, а за все время, пока она с мужем живет, ну, это... как ты с Генкой.

– Слушай, помолчи, а? – страдальчески прошептала Чернецкая и ровно таким же жестом, как это делала Стеллочка, когда ругалась с гинекологом, прижала к вискам указательные пальчики. – Ты-то что собираешься делать?

– Я-то? – мечтательно сказала Фейгензон. – Я бы хоть сейчас за Федора вышла. А что? Красиво... Свадьбу можно сыграть очень шикарную. В ресторане, например, на Калининском, или, это, в кафе где-нибудь. Представляешь? Платье белое и до самого пола, конечно, букеты, это, ну, и на голове – фата, представляешь? Потом к Вечному, это, солдату, можно поехать. Там фотографироваться тоже...

– К огню, а не к солдату, – сухо поправила Чернецкая. – Вечных солдат ты где видела?

– Да какая разница! – пылко возразила Фейгензон. – Нет, я, правда, если б можно, завтра бы замуж пошла, это точно. За Федора, конечно. Другие парни мне все до лампочки.

Чернецкая почувствовала, что глупые слова этой Юлии Фейгензон вдруг перестали раздражать ее, потому что первый ужас стыда постепенно угас и на смену ему пришел жгучий, звериный интерес к тому, что еще знает дура Фейгензон такого, чего не знает она, Чернецкая. Потому что ее, Чернецкую, никто и никогда не отпускал во двор погулять просто так, потому что Марь Иванна всю жизнь торчит где-нибудь поблизости!

– Ну, замуж у тебя не получится, – прошептала она, следя за тем, как у Фейгензон темные глаза медленно наливаются слезами от этих слов. – Ты даже и не рассчитывай. А без замужа что ты будешь?

На это Фейгензон вдруг быстро приблизила мокрые губы к самому уху Чернецкой, обдала ее крепким запахом баклажанной икры с черным хлебом и зашептала:

– Федя уже ко мне приезжал. Нет, правда! Он меня через тетку разыскал. Тетка у меня на вокзале работает, в киоске. Я прям так и села, когда он на кухню вошел!

– Ну и что? – не поняла Чернецкая.

– Что – что? – передразнила Фейгензон. – То! Мы с ним живем, понимаешь? Мы с ним все равно что муж с женой! Нам только зарегистрироваться – и всё! Через два года, Федор говорит, зарегистрируют, никуда не денутся! А как зарегистрируют, я ребеночка рожу! Ждать будем вместе отца с армии!

Во все глаза смотрела остолбеневшая Чернецкая на Фейгензон, и черная злоба раздавливала ей сердце.

Фейгензон хотела родить «ребеночка» и вместе с ним ждать из армии Федора Подушкина, «ребеночкиного» отца, а у нее, у Чернецкой, только что был этот... как это... «выкидыш», но он тоже был «ребеночек», а после «выкидыша» на пруд пришел его отец, Геннадий Орлов, и она на него даже не взглянула. И как ужасно все это перепуталось в ее жизни! Голову, Фейгензон сказала, отрезало... кому? Олькиному отцу, и она ревела, когда его понесли, а у нее, у Чернецкой, тоже есть отец, который в белом халате делал ей операцию, и потом этот, другой, Геннадий Орлов, отец того, которого дура Фейгензон назвала «выкидышем», он пришел на пруд, а Подушкин тоже взял и пришел к Фейгензон на кухню, но они теперь как муж с женой, и Фейгензон будет ждать его из армии, а она, Наташа Чернецкая, даже и не взглянула на Орлова, потому что у них все кончено и никакого «ребеночка» никогда не будет, один этот был (девочка или мальчик?) «выкидыш»...

Чернецкую вдруг затошнило, и все закачалось перед ее глазами – худой узбек с мешком на плече, полураспущенная коса Фейгензон, потекшее на чью-то белую блузку желтое мороженое, – ото всего этого запахло жирной черно-красной кровью, которая полилась из нее утром, перед самой больницей, она почувствовала, что падает, сейчас упадет, и действительно начала медленно клониться в сторону, на чей-то незнакомый, острый, будто из железа сделанный локоть... – Наташа! – закричала Марь Иванна, обеими руками раздвигая людей так, как в чаще раздвигают ветки деревьев, чтобы сделать шаг. – Наташечка моя! Наташечке плохо! Да пропустите же вы, уроды!

Галина Аркадьевна и Нина Львовна после той ночи, когда Галина Аркадьевна, съевши черничного пирога, свалилась на просеке под луной и померещилась ей родная маленькая девочка, не просто возненавидели друг друга, нет! Они готовы были друг друга убить, разодрать на кусочки, исцарапать в кровь, втоптать в землю! О, и с наслаждением, с наслаждением! От всего сердца! Нине Львовне даже начал сниться один и тот же сон: она будто бы спускается по высокой мраморной лестнице, в таком прекрасном блестящем платье, которого у нее отродясь не было, и лестница тянется бесконечно, вся белая, вся мраморная, как в Колонном зале Дома Союзов. Нине Львовне хочется, чтобы лестница уже кончилась – нужно же дойти куда-нибудь и показать, какое у нее новое платье, но тут она видит перед собой толстого негра, который висит в воздухе. То ли летает, то ли плавает. Нина Львовна сразу же почему-то понимает: никакой это не негр, а именно Господь Бог, в которого она, Нина Львовна, никогда не верила и верить не собирается. Прикинулся толстым негром, чтобы доказать, что Он все-таки есть, а ее обманули. Ужас охватывал Нину Львовну такой, что волосы на спящей голове вставали дыбом. Да за такое сновидение можно из партии полететь! А жить без партии Нина Львовна не будет. Лучше смерть. Умрет Нина Львовна, как один умрет, а без партии не останется.

Ах, если бы можно было проснуться по желанию, но ведь нельзя! И приходилось все спускаться по долгой мраморной лестнице, а жирный негр все болтался в воздухе перед глазами и требовал (хотя и молча, молча), чтобы Нина Львовна вслух произнесла свое самое заветное желание! И Нина Львовна сдавалась, обмякала вся, садилась прямо на ступеньку в новом платье и покорно шептала: «Забери Галину, Господи, Боже миленький!» – а потом начинала кричать, воспалялась вся во сне, вскакивала, пыталась вцепиться в толстого этого обеими руками, но Он приподнимался в воздухе, усмехался прямо в лицо Нине Львовне, и чем больше она кричала: «Забери Галину, Боженька!» – тем туманнее и дальше Он становился...

Пока не таял в воздухе окончательно. Тут Нина Львовна просыпалась, не переставая при этом кричать и плакать.

Отвратительный кошмар начался в середине августа, когда они с Галиной Аркадьевной столкнулись в только что покрашенном ядовито-синей краской школьном вестибюле и тихонечко, словно замороженные, кивнули друг другу. И тут же разошлись в разные стороны, хотя им было нужно обеим в одно и то же место, а именно в учительскую. В учительской-то и случилось неприятное: посвежевшая за лето, в оранжевой губной помаде, Людмила Евгеньевна сообщила, что в середине сентября в Москву приезжает группа молодых английских школьников в целях ознакомления с нашей жизнью. Нет, не из Лондона, а из Манчестера. Но Манчестер тоже Англия, и ничуть не меньше. Одиннадцать человек плюс два педагога. И они придут прямо в школу и будут у нас в школе, в нашем буфете, завтракать! А потом пойдут знакомиться с нашими ребятами, посидят на уроке английского языка. А через два дня этих одиннадцать школьников нужно пригласить в гости к кому-то из ребят домой, на квартиру. И напоить там чаем, показавши при этом, как живет обычная советская семья. Необязательно всех в одну квартиру. Можно их разделить: пятеро в одну, а шестеро в другую. И педагогов разделить: одного – туда, а другого – наоборот. А на следующий день одиннадцать наших девочек пойдут с ними на балет в только что открытый Кремлевский Дворец съездов. Каждому английскому школьнику – по русской девочке. Плюс два педагога. На «Бахчисарайский фонтан». И наконец, будет последний заключительный вечер в гостинице «Юность», куда пойдут те же самые одиннадцать девочек, чтобы они пообедали (плюс два манчестерских педагога, плюс четверо наших учителей, плюс одиннадцать молодых английских школьников) в ресторане гостиницы «Юность». В-в-вот так.

Закончив эту взволнованную речь, Людмила Евгеньевна задохнулась и бородавчатыми своими пальчиками сняла очки.

– Почему же именно нас отобрали? – удивленно, тонким для мужчины голосом пропел Роберт Яковлевич. – Мало разве других школ?

– А чем мы хуже? – не выдержала Зинаида Митрофановна. – Только тем, что в себе самих не уверены, как я погляжу!

– Прекратите этот разговор, – строго, как детям, приказала Людмила Евгеньевна. – Я вам могу ответить, Роберт Яковлевич: потому что мы вышли в победители коммунистического соревнования школ Ленинского нашего района, вот почему!

– У меня вопрос, – мрачно пробасил физкультурник Николай Иваныч и трясущимися после летнего отдыха пальцами изобразил в воздухе знак вопроса, – а на хрена они к нам едут? Из своего Манчестера?

Педагоги недовольно зашумели.

– Вы дикарь, Николай Иваныч, – вскрикнула импульсивная Галина Аркадьевна, – неужели вы думаете, что если едут товарищи из капиталистической страны, то мы должны повернуться к ним спиной? И только за то, что им не повезло! Что они родились не в Москве, не на Урале, не на нашей красавице Волге, а где-то у черта на куличках!

– Ну, – не сразу нашелся Николай Иваныч, – а я вот и спрашиваю: на хрена?

– Это не нам с вами решать, товарищи, – спохватилась Людмила Евгеньевна, – за нас с вами, товарищи, партия решит, кому приезжать в нашу страну и кого мы приветствуем, а кому решительно говорим: «Убирайтесь в свою Америку!» Или даже не в Америку, а вообще «убирайтесь». Если партия считает, что английским ребятам нужно познакомиться с нашей жизнью, то мы только исполним волю партии, вот и всё. Обсуждать тут нечего.

«Нечего!» – совершенно забывшись, передразнил злобный и несговорчивый Николай Иваныч. – А потом на своих ребят обижаемся, что они на этих козлов стали похожи! На патлатых этих! – И, безобразно открыв рот, будто он беззвучно поет какую-то вызывающую и глупую песню, закатил глаза и руками изобразил, какие у него будто бы длинные, непричесанные волосы. – Вот вам и «нечего!»

– Так что, товарищи, – высокомерно отвернулась от него Людмила Евгеньевна, – первого сентября собираем в зале оба восьмых класса и проводим с ними ознакомительную информацию. А вы, Галина Аркадьевна, и вы, Нина Львовна, обсудите между собой, кого из своих девочек вы хотели бы привлечь к знакомству с английскими ребятами и чтобы... Ну, вы понимаете... Чтобы все было, как говорится, в порядке.

– В ажуре, – встрял опять Николай Иваныч, – чтобы чего не вышло... Манчестерского...

Не глядя друг на друга и тяжело дыша от ненависти, Галина Аркадьевна и Нина Львовна остались сидеть на диване в учительской. Все остальные разошлись.

– Вы слышали, что сказала Людмила Евгеньевна? – не поднимая глаз, спросила Галина Аркадьевна.

– Я не глухая, – ядовито ответила Нина Львовна. – Кого из девочек своего класса вы пошлете на знакомство с англичанами?

– Белолипецкую, Чернецкую, Воронок, Ильину и Птицу, – перечислила Галина Аркадьевна. – Разумеется, не Соколову! И не Аленину!

– Тогда с моей стороны будут Панкратова, Коган, Карпова Таня, Васильева и Бендерская.

– Вы же знаете, Нина Львовна, что у моей Белолипецкой непростые отношения с вашей Карповой Татьяной! Вы же помните, как ваша Карпова обозвала Лену Белолипецкую глухой тетерей? Или вы предпочитаете того, что вам неприятно, не помнить?

– Я бы, – тяжело, как дракон, задышала Нина Львовна, – я бы, Галина Аркадьевна, дорого бы отдала, чтобы кое-что забыть! А вот не забывается! Вот никак не забывается!

– Это вы на что намекаете? – побагровела Галина Аркадьевна и сквозь брусничную красноту, неожиданно застлавшую зрачки, с трудом обнаружила, что у Нины Львовны два больших хрящеватых носа. – Это вы, может быть, объяснитесь напрямую?

– Что уж тут объясняться, Галина Аркадьевна, – сказала Нина Львовна, – хотелось бы мне забыть, как взрослый один человек, и между прочим женщина – да, Галина Аркадьевна, между нами говоря, женщина! – весь обоссанный, извините меня за прямоту, является в два часа ночи в палатку, в которой не может заснуть другой, между прочим, педагог, и...

– Сука, – тихо перебила ее Галина Аркадьевна. – Я тебе, сука, никогда этих слов не забуду!

– Посмотрим, посмотрим, – начала было Нина Львовна, но дверь в учительскую распахнулась, и Людмила Евгеньевна в наполовину съеденной оранжевой помаде влетела в комнату с такой скоростью, словно кто-то размахнулся и, как мяч, закинул ее сюда из коридора.

– Ой, хорошо, что я вас еще застала! – звонко сказала она. – От вас сейчас очень многое зависит. Главное, чтобы никаких провокаций! Все провокационные вопросы должны быть уничтожены в своем уже зародыше! Мы должны отвечать на них так, чтобы любой иностранец понял, что мы ничего не боимся и скрывать нам нечего! Мы ведь не спрашиваем у них про их дела? Так? Мы ведь не спрашиваем?

Галина Аркадьевна и Нина Львовна, едва не вцепившиеся друг другу в волосы, медленно подняли на нее мутные и измученные свои глаза.

– Нужно подготовить девочек, – деловито понижая голос, сказала Людмила Евгеньевна. – У каждой предварительно спросить, в чем она собирается прийти на встречу с иностранцами. В формах нельзя, мне в роно объяснили. Тогда в магазин. В «Машеньку». Там продаются приличные вещи. И о-о-очень приличные! С длинным рукавом. Все равно пригодится. Потому что у нас же вечера будут. Пусть сейчас купят.

– Ясно, – хрипло пробормотала Галина Аркадьевна, – пусть.

– В гости англичан можно пригласить к Наташе Чернецкой, – сказала Нина Львовна. – И я спрошу, может быть, ее мама Стелла Георгиевна отберет какую-то одежду, из Наташиной, для кого-то еще. Потому что это же на один всего вечер! Не все же побегут в «Машеньку»!

Первого сентября Орлов, подходя к зданию школы, выбросил в урну пучок лиловых флоксов, завернутых бабушкой Лежневой в размокшую газету, и пришел в актовый зал на линейку с пустыми руками. Вопрос о его переводе как-то сам собой замялся, и никто из взрослых к нему не возвращался. Орлов заранее продумал свое поведение. Немедленно и на ее глазах. В первый же день. С Томкой Ильиной. Во-первых, потому что она была освобождена от лагеря, уезжала куда-то на все лето и, стало быть, ничего про него не знала, во-вторых, потому что у нее красивая фигура, и в-третьих, потому что у нее родители работают в Швейцарии. Туфельки у Томки Ильиной были еще нежнее, чем у Чернецкой, и, когда она шла в зал на физкультуру, эти только что снятые с ног розовые или голубые туфельки стояли рядом с лавочкой, как только что раскрывшиеся бутоны. Лицом Томка нравилась ему гораздо меньше, но, думал Орлов, замирая от распирающей его изнутри злости, если ее раздеть, пусть будет Томка, сойдет. На линейке оба восьмых класса услышали сообщение про молодых англичан, которые приедут сперва завтракать, а потом развлекаться с девочками на балете «Бахчисарайский фонтан» и в ресторане. Девочки побледнели, втянули молодые животы внутрь, торопливо поправили волосы. Орлов заметил, что почти все пришли в школу накрашенные – у кого ресницы, у кого уголки глаз, а у некоторых даже помада. Галина Аркадьевна и Нина Львовна тоже заметили, что девочки недаром провели без них лето, и Галина Аркадьевна, вытащив из кармана не вполне свежий носовой платок, прошла по рядам и каждой размалеванной безобразнице собственноручно и не говоря ни слова стерла с лица всю подлую краску.

Орлов подошел вплотную к Ильиной и прошептал ей в затылок:

– Мы без вас скучали.

И Ильина вспыхнула ярче, чем те георгины, которые к празднику первого сентября купила на Черемушкинском рынке ее чудом залетевшая из Швейцарии ненадоедливая мама.

Орлов облизнул губы.

– Я занимаю для нас шестую парту в середине. Пойдет?

Ильина упорно смотрела в сторону.

– Только не приставать! – бархатно прогудел Орлов. – Не приставать и не щекотаться! Я боюсь щекотки.

– А как же Наташа? – спросила взволнованная Ильина.

– Кто-кто-кто? – прищурился Орлов. – У нас в песочнице была одна Наташа. Так ведь когда это было? Ах, детство, детство! Золотое времечко!

Общее собрание для обоих классов проводилось совместно Ниной Львовной и Галиной Аркадьевной. Орлов осторожно дышал в растрепавшийся рыжеватый затылок Ильиной. Чернецкая стояла чуть-чуть левее с застывшими от обиды узкими глазами.

– В нашей школе, – звонким голосом, подражая удачливой Людмиле Евгеньевне, сказала Нина Львовна, – готовится большое и радостное событие. К нам едут молодые английские школьники из Англии. Чтобы познакомиться с нами и нашей страной. И мы никому не позволим ударить, как говорится, в грязь лицом. И при этом опозорить имя комсомола. Мы должны дать понять каждому иностранцу, пришедшему к нам из любой точки земного шара, как мы счастливо и дружно живем в нашей стране и как нам повезло.

– Можно вопрос? – Соколова выкатила вдруг остекленевшие голубые глаза. – Совсем маленький!

– Ну? – напряженно спросила Нина Львовна.

– А если они вдруг спросят, чем нам так повезло? Ну, типа того, что перечислить.

– И тебе, Соколова, нечего перечислить? – побагровела Нина Львовна. – Ты не знаешь, чем нам всем повезло?

– Если они, например, придут ко мне, например, в гости, да? – продолжала Соколова. – А у нас нет отдельной квартиры? И сосед алкаш такой, что если он выйдет в кухню, так это всё, в общем, конец. А я им должна что-то объяснить, так? Так вот я и спрашиваю: как мне объяснять-то?

– У нас же была война! – закричала Нина Львовна. – Мы спасали мир от фашизма! И спасли мир от фашизма! А если бы не мы, не героические усилия советского народа, не подвиги наших простых советских людей – каждый день, в любом месте! – если бы не это, я бы посмотрела на них на всех! С их бассейнами! И автомобилями! Да, Соколова! И именно так ты и должна будешь им объяснять! Что мы спасали мир от фашизма, пока они катались на своих автомобилях! Ясно тебе, Соколова?

– Ясно-о-о, – протянула отвратительная Соколова и голубыми своими, остекленевшими глазами плотоядно сверкнула, как кошка, дорвавшаяся наконец до селедочных объедков.

– Соколову к англичанам не подпускать, – не разжимая губ, выдавила Галина Аркадьевна в прыгающую щеку Нины Львовны. – Ни под каким видом.

– А то я без вас не знаю, – прошипела ей в ответ Нина Львовна и тут же опять сделала звонким и молодым свой невыразительный от природы голос. – Ребята! Кто из вас хочет, чтобы молодые английские школьники пришли к нему домой? Поднимите руку!

Чернецкая осторожно подняла ладошку.

– Можно к нам. У нас отдельная квартира.

– А ты чего? – прошептал Орлов в рыжеватый затылок Ильиной. – У вас ведь небось тоже отдельная.

– К нам тоже можно, – торопливо сказала Ильина. – Мы только что закончили ремонт.

– Ну вот и прекрасно! – полной грудью вздохнула Галина Аркадьевна. – Вот и прекрасно! И вы, девочки, конечно, сделаете там чай, и что-то нужно организовать будет к чаю, ну, я рассчитываю, что родители вам помогут, может, Мария Ивановна, ваша домашняя помощница, Чернецкая, может быть, она даже что-то испечет для наших английских гостей, и у тебя, Ильина, тоже, может быть, кто-нибудь что-нибудь испечет...

– Мы не печем, – вспыхнула Ильина, – мы в «Березке» отовариваемся, на сертификаты...

– Ну, – окаменела от такой откровенности Галина Аркадьевна, – это ваше, Ильина, дело! Мне кажется, что свое, домашнее, своими собственными руками сделанное, всегда намного лучше...

– Нет, – покачала головой Ильина, – там хороший ассортимент, особенно в том, который напротив метро «Спортивная»...

– А меня угостишь? – прошептал Орлов в ее рыжеватый затылок. – Я что-то давно на сертификаты не отоваривался...

– Мальчики не будут принимать участия в этих двух мероприятиях, – Галина Аркадьевна скосила глаза на барабан, розоватый от падающего через окно солнца. – Но когда молодые английские школьники придут к нам на завтрак, мальчики тоже будут показывать им нашу школу, и вообще... Они тоже будут присутствовать при том, как...

– ...англичане разбирают по рукам наших девочек, – еле слышно закончил Орлов внутрь нежных рыжеватых волос Ильиной. – А лучше бы, вместо завтрака, накостылять им как следует, чтобы они помнили, какие у нас тут завтраки!

Соколова, стоящая через одного человека, расслышала и громко расхохоталась.

У Галины Аркадьевны совсем сдали нервы.

– Вон! – закричала вдруг она страшным, не своим голосом и вся затряслась. – Немедленно вон, Соколова! И дневник на стол! И без матери завтра не появляйся! Ты у меня еще посмеешься!

На загоревшей во время лета физиономии Соколовой вспыхнули эти остекленевшие глаза.

– Лан-н-н-но, – медленно пробормотала она и вышла неторопливо фальшивой, раскачивающейся походкой.

«А может, лучше с Анькой начать, чем с этой?» – сверкнуло в голове Орлова, но он тут же отказался от этой мысли.

Соколова была «своя», в то время как Чернецкая и Ильина были «чужими», и представить себе, что он раздевает Соколову, «свою в доску», друга, товарища, было почти то же самое, что представить себе, как он раздевает Куракина или Лапидуса. Но было и еще одно, не менее важное соображение: если бы он вдруг «начал» с Соколовой, Чернецкая не была бы задета так сильно, она поняла бы, что он просто хочет ей отомстить, в то время как Ильина должна была вызвать в ней целую бурю, потому что тут его любовь и измена помножались на каждую голубую туфельку, каждую заколочку, каждую полоску жевательной резинки. Короче, в этой ситуации не было проигрыша, и она должна была почувствовать не только то же самое, но еще и в сто раз больше, чем почувствовал он тогда, когда пахнущий вонючими сапогами милиционер уволакивал его с озера и он повернул голову, чтобы увидеть, как она стоит – маленькая, со своими налитыми круглыми бедрами, со своей полосатой – синяя полоска, красная полоска – вздрагивающей грудью, по которой бежит вспыхивающая от солнца озерная вода...

Через два дня, то есть третьего сентября 1966 года, вечером, часов в восемь, он лежал рядом с голой Томкой Ильиной на огромной, черного лакированного дерева, кровати ее родителей в их большой, с букетом искусственных желтых цветов, спальне, и Томка, только что ставшая женщиной, обморочно-сладко спала на его мускулистом плече. Машинально он прижимал ее к себе, но чем крепче он ее прижимал, тем больше ему хотелось то ли плакать, то ли дико, до хрипа смеяться, и единственное, чего он желал сейчас, что могло бы принести ему успокоение, было бы присутствие в этой самой спальне маленькой узкоглазой Чернецкой. Вот прямо тут, на этой же самой черной лакированной кровати.

Чтобы она видела все, что он делает с Томкой, и умирала от боли.