Текст книги "Веселые ребята"

Ненависть подступала к горлу молодого Орлова, когда он думал, что Куракин и Лапидус хотят остаться чистенькими и будут смотреть на него с удивлением всякий раз, когда придется выступать на комсомольском собрании. А он – да! – собирался выступать еще и еще. Он чувствовал, как глубоко внутри что-то вдруг расстегнулось, будто молния на куртке, и вывалило наружу совсем другого, почти незнакомого ему самому Геннадия Орлова. Этот другой Геннадий Орлов оказался гладким, без единой волосинки, и со всех сторон смазанным густым рыбьим жиром. У него был настойчивый голос, плоские чистые ногти на руках и ногах и с левой стороны, под мышкой, поближе к сердцу, лежал мешочек со злобой, сухой и горячей, как нагретые солнцем опилки. Все было нипочем этому гладкому Геннадию. Только бы ему не мешали. Никто. Ни князь, ни Лапидус, ни любовь к узкоглазой Чернецкой, которую он ненавидел. Ни другие, такие же, как он, – гладкие, без единой волосинки, с настойчивыми голосами. Их было много, и они все хотели поесть свежей спаржи. Спаржа ярко зеленела на белом блюде посреди туманного Лондона. Большой Бен отмерял секунды ее недолгой растительной жизни.

Итак, ни Куракин, ни Лапидус ему не указка. Но была еще мать, которую он прежде очень любил и с мнением которой привык считаться. Но мать стала не похожа на себя. Она без конца куда-то уезжала. То на день, то даже на два. Брала отгулы. Он давно догадывался, что у матери кто-то есть. Он ревновал ее, и потому все, связанное с нею, отзывалось в нем остро и болезненно. Хотелось посмотреть на этого, как говорил он себе, материнского «мужика», но «мужик» ни разу не появился на его горизонте. Может, у него была семья и он просто так крутил с орловской матерью, не собирался никогда и никуда уходить из семьи. Может, он был командировочным и приезжал в Москву только изредка, таскал мать по гостиничным номерам, а потом убирался благополучно? Орлов скорее дал бы отрубить себе руку, чем спросить у Катерины Константиновны прямо и откровенно.

Написав письмо товарищу Гамалю и поставив своей целью стать секретарем школьной комсомольской организации, он разом отодвинулся от матери и бабушки Лежневой. Он не спрашивал, куда и зачем уезжает мать, почему она ходит такая расстроенная, почему в той комнате, где спят мать и бабушка Лежнева и стоит старый буфет с дребезжащей посудой, часто горит лампочка посреди ночи? Ничего он не знал и знать не хотел. Горит и горит. Уезжаешь и уезжай.

Катерина Константиновна уезжала, конечно, в одно только место на земле, а именно туда, где жил и работал священником отец Валентин Микитин.

На следующий день после получения безумного письма от любовника Катерина Константиновна – в теплом уже пальто и вязаном шарфе на своих коротко остриженных волосах – прибыла в деревню Братовщину на последнем вечернем автобусе. Подойдя к двери и уже собираясь изо всех сил по своей решительной всегдашней привычке в нее постучаться, она замерла, услышав громкий голос отца Валентина, причитающего из глубины дома:

«Господи, Боже спасения моего! Во дни воззвах и в нощи пред Тобою. Исполнися зол душа моя, и живот мой аду приближися. Да внидеть пред Тя молитва моя, приклони ухо Твое к молению моему! Благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя святое имя Его! Не остави мене, Господи Боже мой, не отступи от мене! Воими в помощь мою, Господи спасения моего!»

Катерина Константиновна осторожно толкнула незапертую дверь и вошла. Страшную и странную картину увидела она перед собою: на полу перед иконами распростерт был босой, с огромными несвежими пятками в разные стороны, в измятом подризнике на голом, судя по всему, теле отец Валентин, который изо всех сил прижимал к половице растрепанную, поседевшую (неожиданно для Катерины Константиновны) породистую голову и громко плакал, произнося молитвенные свои воззвания, а рядом, в двух шагах от него, стоял обшарпанный эмалированный тазик, на дне которого была размазана густая красная жидкость, очень похожая на кровь.

– Что ты... – непослушными губами вскрикнула Катерина Константиновна, – что с тобой!

Отец Валентин оборотил на нее с полу мокрое от слез и дрожащее лицо. Глаза его просияли немыслимым каким-то восторгом при виде Катерины Константиновны, и он широко и размашисто перекрестился.

– Пришла все-таки, – просипел он и тяжело поднялся, – услышаны молитвы мои...

– Что это? – расширенными глазами Катерина Константиновна показала на эмалированный тазик. – Откуда это здесь?

– Кровь моя, – с готовностью ответил отец Валентин. – Кровь моя, Катюша. Думал помочиться, а глянул, и кровь пошла. Плоть моя крайняя, Катя, болезнью исходит, а приемлю я, приемлю наказанье мое! Помнишь, как сказано: «Да молчит всяка плоть человеча и ничтоже земное в себе да помышляет!» Прости меня, Катя!

Он протянул вперед правую руку, словно бы желая прижать к себе ею Катерину Константиновну, но в последний момент опомнился и торопливо перекрестил ее.

– Ты у доктора-то был? – глухо спросила Катерина Константиновна.

– Обойми меня, – сурово попросил отец Валентин, – ибо я тебе, Катя, более не опасен.

– Да и не был ты мне опасен, – через силу усмехнулась Катерина Константиновна и обняла его.

«Похудел! – сверкнуло у нее в голове. – Очень похудел!»

– Я, Катя, похудел сильно, – пробормотал отец Валентин, – а есть ничего не хочу. Тошнит от еды.

– Дай я пойду приготовлю, – простонала Катерина Константиновна, со страхом ощупывая его вдруг ставшие костлявыми плечи, – клюква-то осталась с лета? Дай хоть кисель сварю. Будешь пить... кисленькое...

– Пора, пора, – забормотал отец Валентин, – пора мне, милая моя, кисленькое пить. А то я все больше по сладкому. По сладкому да по сдобному. А ведь сказано: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы, добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею...» Уловлен я был, Катя...

Он положил руку на ее грудь и слегка сжал ее. Катерина Константиновна так и замерла.

– Да, уловлен, – шепотом, со страхом повторил он, – а с меня, Катя, глаз не спускали. Оттуда-то все ведь видно, не спрячешься. Потому и болезнь у меня такая... Нижнего, так сказать, этажа... – Он вдруг засмеялся на секунду своим прежним рассыпчатым смехом и тут же оборвал его. – Придешь в больницу, а тебе там не сердце, Катюня, слушают, а сразу просят штаны снимать... Вот какая болезнь...

– Что ты говоришь, – спокойно сказала она, – да у кого ее нет, этой твоей болезни! У каждого второго мужчины! Вылечат!

– Ну, это положим, – пробормотал отец Валентин.

Неистовая радость сверкнула было в его лице, пропорола его, как бритвой, и тут же исчезла.

– Катя! – воскликнул он вдруг. – А почему ты мне не родила никого?

Катерина Константиновна тихо ахнула.

– Вот, вот, вот! – У отца Валентина затряслись руки. – И оправдан был бы грех наш! И прощен он был бы! И Господом был бы прощен! Катя! И была бы ты матерью сына моего! И прощался бы я с тобой сейчас не как с сосудом греха, а как с матерью детей моих! И великая это разница, Катя! Величайшая! Ибо сказано в Писании: «Таков путь и жены прелюбодейной, поела и обтерла рот свой и говорит я ничего худого не сделала...»

– А я, Валя, – тихо сказала Катерина Константиновна, – я ничего худого и не сделала... Что ж тут худого, когда я с тобой по любви и вся жизнь моя только любовью и была?

– Не любовью! – судорожно скривился он, и опять радость пробежала по его лицу, словно Катерина Константиновна по второму разу произнесла что-то, что предлагало надежду, которую отец Валентин себе не позволял.

– А чем же? – тихо спросила Катерина Константиновна.

– Как чем? Сказано же Апостолом: «...плотские помышления суть вражда против Бога, ибо закону Божию не покоряются, да и не могут...»

– Ой, милый, – тяжело и глубоко вздохнула Катерина Константиновна, – Апостолом-то сказано, да кто же в силах так прожить? Кто без плотских помышлений, тот и не человек, кто плотской любви не изведал, тот и никакой любви не изведал, вот что я тебе скажу! И не мучайся! И не вини себя, и меня не вини! Обернись-ка, обернись, я тебе говорю!

Катерина Константиновна с силой развернула ослабевшего отца Валентина к узенькому и мутному зеркалу, мерцающему в простенке его простого жилища.

– Смотри! – приказала она.

Зеркало испуганно отразило бледного, всклоченного старика в странном одеянии, с полными ужаса глазами, и немолодую измученную женщину в сбившемся на спину вязаном шарфе, которая крепко держала его под руку. Вид у обоих был такой, словно они собираются в дальнюю дорогу, где ждет их то ли сума, как говорится в пословице, то ли тюрьма, но что-то уж очень нерадостное.

– Вот мы теперь какие, – сказала Катерина Константиновна, – ты погляди, какие мы с тобой теперь, батюшка.

Слезы медленно поползли из воспаленных глаз отца Валентина, и он вдруг громко всхлипнул.

– Я тебя не оставлю, друг ты мой, и не думай, – выдохнула Катерина Константиновна, не спуская светлого своего и сильного взгляда с плачущего в мутном зеркальце отца Валентина. – Ну, и ответим. Ты вот мне все из Екклесиаста говоришь, ну, и я тебе оттуда скажу, вместе ведь читали-то: «Смотри на действование Божие, ибо кто может выпрямить то, что Он сделал кривым?»

С этого дня Катерина Константиновна начала буквально разрываться между домом, где она проживала со своей семьей, и деревней Братовщиной, в которой служил священником заболевший и горячо любимый ею отец Валентин. Времени – не только свободного, но даже и самого необходимого – оставалось у нее так мало, что ни поговорить с сыном Геннадием, ни всмотреться в его молодую судьбу Катерина Константиновна совсем не успевала.

Возмужавший Орлов с удовольствием принял приглашение Томки Ильиной, нынешней своей любовницы и соученицы, прийти к ним домой в воскресенье вечером.

– У мамы день рождения, – краснея и опуская бараньи глаза, пролепетала Томка, – гостей будет немного, потому что все мамины подруги работают за границей. Кто с мужем, а кто – сама. Но несколько пар – она так и выразилась: «пар» – придут. Мама с папой через четыре дня опять в Цюрих едут, поэтому мама просила, чтобы я была дома и... Ну и чтобы ты пришел...

Бабушка Лежнева дала ему три рубля. Рубль у Орлова был свой. Он поехал в магазин «Детский мир» и купил там золотистого плюшевого медвежонка за три с полтиной. За пятьдесят копеек он купил в булочной плитку шоколада «Сказки Пушкина» и привязал ее к медвежонку шелковой синей ленточкой. Он был решителен и резок, словно шел не на день рождения к Томкиной маме, а на совет в Филях, где решалась судьба России. Что-то внутри подсказывало ему, что от этого вечера многое зависит.

Прямо на пороге он спокойно, как взрослый, слегка посмеиваясь, словно понимая, какая ерунда этот его медвежонок с привязанным к лапе кудрявым Пушкиным, вручил Томкиной маме свой подарок.

– Говорят, что мы страна медведей, – сказал он, – ну так вот, чтобы вы не забывали о нас, когда будете жить в Швейцарии.

Томкина мама, очень похожая на Томку, с таким же вздернутым носиком и бараньими глазами, весело и по-заграничному развязно поцеловала его в свежевыбритую щеку.

– За стол, за стол! – закричала Томкина мама. – Посидите с нами, дети, поедите, потом можете идти в свою комнату смотреть телевизор!

– Это как им захочется, – тонким и гладким, как отполированным, голосом вмешался Томкин папа. – А пусть лучше побудут с нами, не маленькие... О’кей?

Орлова посадили рядом с длиннолицей красивой женщиной с накинутым на голые костлявые плечи белым мехом. Платье под белым мехом было черным, искрящимся, как будто женщина собиралась выступать на сцене. Напротив сидел, как сразу догадался Орлов, ее муж, тоже в шикарном костюме и полосатом галстуке. Лицо у него было серовато-загорелым, с умными и злыми глазами.

– Шампанское я беру на себя, – сказал он глухо, – кто не спрятался, я не виноват...

– Знаешь, кто это? – зашептала Томка в вымытое до хруста ухо молодого Орлова. – Это бывший разведчик! Наш друг! А это тетя Ляля, его жена, они где только не были! Весь свет объездили! – И Томка в восхищенном ужасе округлила свои и без того круглые глаза.

Геннадий Орлов вслушивался в то, что они говорят, и старался есть поменьше, чтобы не было заметно, до чего ему хочется всего этого; и копченых колбас, и черной икры, и красной, и салату оливье, и маленьких печеных розочек, в которых лежало что-то розовое с торчащим из середины перышком петрушки, и крошечных, со скрюченными лапками, черно-розовых цыплят табака. Они, эти собравшиеся за столом разведчики, с белым мехом на костлявых плечах, отполированными голосами, в полосатых галстуках, пересыпающие свою речь гладкими, как лесные орехи, словами «о’кей», – они ели эти вещи постоянно и не задумывались, съесть ли их сегодня или оставить на завтра.

У Орлова слегка даже закружилась голова от выпитого вина и кружилась до тех пор, пока вставший из-за стола Томкин папа не пригласил его пройти вместе с остальными мужчинами в свой кабинет, чтобы продемонстрировать им коллекцию оружия. В кабинете все стены были обиты стеганой светло-бежевой кожей, на которой висели ружья, пистолеты и несколько разной длины и ширины остро наточенных сабель, которые ярко вспыхнули, как только Томкин отец зажег свет.

– Недурно, – усмехнулся разведчик с умными и злыми глазами, – ты, я смотрю, кое-что тут добавил...

– Да, но немного, – с удовольствием отозвался Томкин отец, – я давно не охотился, честно говоря, рука уж затекать начала. – И он потер левой ладонью правое предплечье. – Весной вот вернусь, надо всем собраться и уж поехать как следует. На лося, подальше куда-нибудь, а, Мить?

– Если только я не уеду в другое место, – со значением ответил разведчик Митя и, ослабив полосатый галстук на длинной морщинистой шее, обратился к Орлову: – Ну а ты кем стать собираешься, знаешь уже?

– Знаю, – ничуть больше не волнуясь, ответил Орлов, – я собираюсь стать дипломатом.

У разведчика слегка приподнялись брови, а Томкин отец удовлетворенно присвистнул.

– Да, – кивнул Орлов, – это единственное занятие, которое мне действительно нравится. И потом, я думаю, что представлять нашу страну за рубежом должны только самые лучшие люди. Самые достойные.

– И ты себя таковым считаешь? – засмеялся разведчик.

– Я бы хотел стать таким, – спокойно ответил Орлов, – во всяком случае, у меня есть настоящая цель. А когда у человека есть цель, его ведь трудно сбить.

– Практически невозможно, – сразу посерьезнев, сказал разведчик, – это я по себе знаю.

Он переглянулся с Томкиным отцом, и Орлов почувствовал под синим, связанным бабушкой Лежневой свитером свое заколотившееся сердце.

– Ты в МИМО хочешь? – спросил его Томкин отец. – Или в Азию и Африку? В ИВЯ, то есть?

– В МИМО, – твердо ответил Орлов, – я хочу туда. В МИМО.

– Ну что, Мить, поможем? – засмеявшись, спросил Томкин отец. – Так-то не очень попадешь...

На нижней губе его вскочил пузырь от смеха. Мимо дверей шмыгнула Томка с распущенными длинными волосами, в красных колготках и лаковых черных туфельках.

– Тамара Андревна! – крикнул ей слегка захмелевший разведчик. – Пожалте сюда!

Томка вошла в отцовский кабинет. Умными, злыми, покрасневшими от коньяка глазами разведчик Митя уперся в ее торчащие в разные стороны маленькие и острые, как у молоденькой, только что родившей волчицы, соски.

– А ну, Андрюха, – продолжал разведчик, не отрывая взгляда от Томкиных сосков, – сосватаем парочку?

– Брось, Митя, – слабо возразил Томкин отец, но, словно тоже поддавшись какому-то гипнозу, маслянисто заблестел кончиком длинного и тонкого носа. – Без нас разберутся, о’кей? Ступай маме помоги, Тамуся.

– Стоять! – прикрикнул разведчик, когда вспыхнувшая Томка хотела было выскользнуть из кабинета. – А ну иди сюда! И ты иди, – приказал он Орлову, – давайте руки!

Это, конечно, была шутка. Разведчик шутил, и Томкин отец, который был тут же, под развешанными на своей кожаной стене саблями, тоже шутил, но что-то раздразнило их подскочившее от коньяка и шампанского воображение, потому что, когда разведчик взял в свои сухие смуглые ладони сразу же вспотевшую Томкину ладошку и вложил ее в широкую и спокойную руку молодого Орлова, Томкин отец вдруг жадно приоткрыл от волнения рот и не возразил ни слова.

– Мы вас благословляем, – сказал разведчик Митя, – живите дружно. Распишетесь после выпускного бала. Когда у вас выпускной-то?

– Через два года, – усмехнулся Орлов.

– Нормально, – сказал разведчик, притянув к себе Томку. – В Америке только так и обручаются. За два, за три года. А уж потом только свадьба. Поздравляю.

И поцеловал Томку в переносицу.

– Мы тебе поможем с МИМО, – сказал он Орлову, – фамилию мне свою скажешь, я там замолвлю... Как фамилия?

– Орлов, – сказал молодой Орлов.

– Ну и хорошо, Орлов, – усмехнулся разведчик Митя, – надо помочь будет, Андрюха. Э-эх, хороша парочка! Жаль, чтобы мимо... В жизни ра-а-аз бывае-е-ет восемнадцать ле-ет...

Ночью он не мог заснуть. Перед глазами плыли скрюченные розово-черные цыплята табака, ваза с мокрой и крупной красной икрой, потом костлявое плечо Митиной жены Ляли. От всего этого он отмахивался, чтобы скорее, скорее, как в любимом кинофильме, который сто раз видел, скорее доплыть толчками своего неистово бьющегося сердца до остро наточенной сабли на кожаной стене, хищно заблестевшего носа у Томкиного отца и услышать, как сквозь вкусный сигаретный дым усмехается глуховатый голос разведчика: «Как фамилия? Орлов? Ну и хорошо, надо помочь...»

Он не в силах был лежать на своем диванчике, вскочил, подошел к окну, распахнул форточку. Небо было усыпано звездами так крупно и размашисто, словно чья-то порывистая рука не захотела сдерживать себя и одним движением выбросила из горсти все, что в ней было: большие и малые созвездия, отдельные огни, блестки и какие-то, словно бы жасминовые ветви, полные ослепительных белых, жгучих цветов. Ему вдруг показалось, что еще немного, и он услышит громкую музыку, рвущуюся оттуда, с этого полыхающего неба, у него захватило дыхание, но вместо музыки раздался сперва гладкий смех Томкиного отца, потом слова «затекать стала», обращенные этим отцом к его же собственной руке. Он закрыл форточку, потому что ему вдруг сразу стало холодно, но еще постоял у окна, глядя вверх. Заслоненное стеклом небо перестало переливаться, и белые ослепительные цветы, похожие на жасмин, исчезли.

«Я женюсь на Томке и буду жить в ихней квартире, – вздрогнув, подумал он, – предков же все равно не бывает в Москве, они все время в Швейцарии, домработница только...»

И тут же вспомнил о своих – матери и бабушке Лежневой. Что-то прощально отозвалось у него внутри, как будто мать и бабушка Лежнева остались на берегу, а он несся в открытое море на ревущем катере.

– Ну и что? – вслух прошептал он, скривившись от стыда. – Если я не смогу их туда забрать, я все равно буду им все это давать. Фрукты эти и торты. Всю вкуснятину. Я что, их брошу, что ли?

Чтение собственных литературных произведений вслух было недавним изобретением неутомимой Галины Аркадьевны. Тот, кто категорически не умел ничего сочинять, обязывался тем не менее отсиживать положенный час и принимать горячее участие в обсуждении. Каждую неделю, в понедельник, оба восьмых класса собирались вместе, и начинался урок под красивым названием «Повести наших лет».

Сегодня была очередь Тамары Ильиной. Весь день, с самого утра, Ильина дрожала от волнения, не пошла в столовую на завтрак и плохо написала диктант.

– Ну, – сама почему-то волнуясь, сказала ей Галина Аркадьевна, – ну, читай.

Ильина облизнула слипшиеся губы и умоляюще посмотрела туда, где должен был находиться Орлов. Сердце ее колотилось, в глазах прыгали разноцветные точки, поэтому Орлова она не разглядела, но разглядела что-то большое, белое, с нахмуренными бровями и, догадавшись по приятному запаху знакомого пота, что это именно Орлов, чуть не расплакалась.

– Мой рассказ называется «Отомсти за меня», – дрожащим голосом сказала Ильина.

– Ну, – сказала Галина Аркадьевна.

– Вот, – сказала Ильина и принялась за чтение.

«В первом ряду сидела женщина, низко опустив голову. Когда ввели преступника, раздался ее крик: „Прощай, сынок!“ Преступником был красивый молодой юноша лет семнадцати. У него были голубые глаза, волосы, остриженные под гаврош, и большой клин. Раздался крик прокурора:

– Вы признаете себя в том, что убили человека?

– Да!

Состоялось вынесение приговора, и потом преступнику дали последнее слово.

«Я расскажу все сначала, – сказал юноша. – Мне было пятнадцать лет, когда мы приехали в этот город. Наступило 1 сентября, и я пошел в школу. Войдя в 8-й класс, я сел за первую парту. Тут же подошла какая-то девочка и сказала:

– Тут сижу я и Васильев.

Потом она сказала, что на последней парте никто не сидит. Затем подала мне руку и сказала:

– Давай знакомиться. Меня зовут Вера Иванова.

И, не сказав ни слова, она вылетела из класса стрелой. В школе я очень хорошо учился. Однажды ко мне подошла Вера и попросила, чтобы я ее проводил. Когда мы оделись и пошли, я заметил, что Вера смотрит на меня очень ласково. Но я спросил ее, почему она не хочет помочь Светлане Кузнецовой, которая отстает по математике. И Вера не стала мне отвечать, а убежала. Однажды я сидел дома и занимался, и тут ко мне в окно влетел аккуратно запечатанный лист бумаги. Я развернул его и прочитал: «Валера! Ты мне нравишься. Давай дружить. Приходи сегодня к кинотеатру „Стрела“ в 19-00. Света».

Я пришел к кинотеатру и увидел Свету. Она была прелестна. Особенно меня поразили ее большие карие глаза. Мы начали дружить, но никто в школе об этом не знал. Однажды я провожал ее домой и поцеловал, но в ответ получил пощечину. Я не обиделся. Наоборот: после этого Света стала мне дорога еще больше. Приближался мой день рождения и одновременно Новый год. Так как я один сын у родителей, моя мама пригласила ко мне в гости весь класс. Все пришли, но Светы почему-то не было. Я уже начал волноваться, но вот раздался звонок. Это была Света. Увидев мою маму, она сначала смутилась, но потом все было нормально. Весь вечер мы провели со Светой и много танцевали. Однажды я обернулся и увидел, что на меня очень пристально смотрят чьи-то черные глаза. Это была Вера. Потом она ушла, сказав, что у нее разболелась голова. Когда праздничный вечер закончился, я пошел провожать Свету. Подойдя к ее дому, я спросил:

– Света! Можно, я тебя поцелую?

– Нет, – сказала Света, но я не послушался и все же поцеловал ее.

Это был мой первый поцелуй девушке в губы. Из дома напротив донеслась какая-то очень хорошая песня. Мы уже подходили к Светиному дому.

– Какая печальная песня, – сказала Света и прижалась к моему плечу.

Разве я мог подумать, что в этот момент она прощалась со мной и со своей юностью навсегда?

– Иди, – сказала она, – дальше я дойду сама.

Я стоял и смотрел ей вслед. Она уже скрылась за поворотом. Вдруг раздался крик. Я бросился туда, не понимая, что произошло».

На глазах у подсудимого появились слезы.

– Дайте ему воды, – сказал судья.

Подсудимый выпил воды и сказал:

«Я увидел Свету, которая держалась за дерево и медленно скользила на землю.

Я бросился к ней:

– Светочка! – закричал я.

– Валерик, меня что-то кольнуло в спину, – сказала Света.

Я посмотрел на ее спину. О! Как это было страшно! Как раз напротив сердца на спине у Светы торчал нож. Я выдернул его и бросил на землю. Увидев эту ужасную рану, я понял, что ей осталось совсем мало жить. Я опустился на колени, обнял ее и зарыдал, как маленький ребенок.

– Валерик, перестань, послушай лучше, что я тебе скажу, – с трудом, как будто сквозь сон, сказала она.

Я крепко обнял ее и поцеловал в горячие губы.

– Как я хочу, – сказала Света, – работать, так же, как все. Учиться. Радоваться тому, что наша жизнь так прекрасна!

– Не умирай, Света! – сказал я, сам не понимая, что она больше не придет никогда.

Я поднял ее на руки и положил на скамейку. Мне казалось, что она спит.

– Света, Светочка! – рыдал я. – Умоляю тебя, встань! Зачем жизнь так жестоко отомстила нам? Ну зачем?»

Галина Аркадьевна с ненавистью посмотрела на Соколову, которая громко всхлипнула.

– Соколова, – прошипела Галина Аркадьевна, – ты сейчас выйдешь из класса!

– Ни за что, – испуганно ответила Соколова и изо всех сил зажала рот ладонью, – я же не узнаю, чем кончилось!

– Читай, Тамара, – кивнула Галина Аркадьевна ярко-красной от переживаний Томке Ильиной, – нам очень интересно, читай!

«...подсудимый замолк и опустил голову. Все женщины в зале суда громко рыдали. Мужчины тоже плакали без стыда и стеснения. Даже главный судья снял очки и вытер глаза.

«Вы просили рассказать, как это было, – сказал подсудимый, – так слушайте. До утра я смотрел на Свету, которая лежала на скамейке, излитая кровью. Очнувшись, я взял ее на руки и пошел домой. Я поднялся по лестнице, постучал в дверь ногой, и больше я ничего не помню. На следующий день я пошел на то место, где убили Свету. Я закрыл глаза, в ушах звенело: „Валерик, я так хотела жить! Отомсти за меня, любимый!“

Утром на следующий день в классе ко мне подошла Вера Иванова и сказала:

– Валера, это я убила Свету. Прости меня, ведь я любила тебя.

Но я не стал слушать ее и убежал. О, как я ненавидел ее! Потом я схватил свой перочинный острый нож и воткнул его прямо ей в сердце. А теперь судите меня, мне это безразлично. Я убил Иванову и не жалею об этом. Света была самым дорогим, что у меня было в жизни. Судья, я прошу вас: пусть подойдет моя мать».

– Пропустите мать Лебедева, – приказал судья.

– Сыночек, – сказала мать, – я ни в чем не виню тебя, но ты бледен! Что с тобой? Ты болен?

– Выслушай меня, мама, я выпил яд, и мне осталось жить две минуты. Я прошу похоронить меня рядом со Светой.

– Сыночек, родимый, что ты наделал?

В зале все рыдали, глядя на мать и сына.

– Света, я иду к тебе! Родная, любимая моя Света! Мы опять будем вместе!

– Валерочка, сынок! Мой любимый, мой единственный!

Мать рыдала, склонившись над сыном.

– Катя, Катенька, успокойся, – со слезами на глазах говорил отец Валеры.

В зале была тишина, и лишь слезы нарушали эту тишину».

– Всё? – со слезами на глазах спросила Галина Аркадьевна.

– Всё, – ответила Ильина.

– Высказывайтесь, – с ненавистью к прячущей в ладони лицо Соколовой сказала Галина Аркадьевна.

– Тамара, – начала Карпова Татьяна с завистью, которая с самого рождения мучила ее, – это очень хороший рассказ, но он требует доработки. Мне кажется, что нужно рассказать, что было с Валерой, когда он пришел домой и принес туда Свету.

– Он пообедал, – негромко и словно бы с раздумьем сказала Соколова сквозь сложенные ладони, – сам пообедал и Свету покормил.

Лапидус громко расхохотался, но Галина Аркадьевна не успела даже отреагировать ни на гадкий этот смех, ни на отвратительную издевку Соколовой, потому что со своей третьей парты у окна вдруг вскочила Наталья Чернецкая, и была она совершенно не похожа на саму себя – розовую, с прекрасно уложенными каштановыми кудрями, в аккуратной отглаженной форме и со слегка подкрашенными лукавыми ресницами. Она еще ничего не произнесла, но лицо было как мраморное, а под глазами пролегли резкие голубовато-черные тени, похожие на след только что растаявшего в овраге снега. Сами же глаза были зелеными и сверкающими, как у кошки. Чернецкая немного даже шипела, как при реакции в химической лаборатории, когда кислоту соединяют со щелочью, и руку для того, чтобы ей дали выступить, выбросила вперед так резко, что треснула подмышка.

– Слушаем тебя, Чернецкая, – разволновавшись, хрипнула Галина Аркадьевна.

– За такие рассказы, – резким, визжащим голосом сказала Наталья Чернецкая, – надо выгонять из комсомола!

– За такие... чего? – испугалась Галина Аркадьевна.

– Да! – еще громче закричала Чернецкая. – Да, выгонять! Комсомолец не может так писать! Комсомолка не имеет права так думать! Комсомольцы знают, что в наше время любовь – это не самое главное в жизни человека! И никто не убивает перочинным ножом девушку, потому что она отбила у другой девушки ее друга! Потому что вокруг друзья, и они помогут девушке пережить эту любовь! Это рассказ, в котором искажается наша жизнь, и тот, кто может так писать, во-первых, сам никогда не любил, и во-вторых...

– Ты что, Чернецкая! – опомнившись, закричала Ильина. – Это кто никогда не любил? Это я никогда не любила?

– А что? – И Чернецкая Наталья обернулась к ней своим мраморным и страшным, со сверкающими глазами, лицом. – Ты, может быть, скажешь, что знаешь, что такое любовь?

И обе они замолчали, тяжело дыша, как заезженные лишним человеком Печориным молодые кавказские кобылицы.

– Прекратите! – опомнилась Галина Аркадьевна и слегка пристукнула ладонью по столу. – Это не разговор! Мы обсуждаем литературные достоинства рассказа Ильиной, а если ты не согласна, ты должна высказать свое несогласие нормально и как товарищ! Мне стыдно за тебя, Чернецкая!

Ильина вдруг разрыдалась, отвернувшись к доске и изо всех сил вжавшись телом в грязные меловые разводы.

– Мне ее не жалко, – отчетливо сказала Чернецкая, опускаясь на свою третью у окна парту так величественно, словно это была бархатная и красная, как кровь, поверхность трона. – Мне тебя нисколько не жаль, Ильина.

Неудачное обсуждение литературного произведения тут же закончилось, и Галина Аркадьевна, сжав ладонями свои грохочущие, будто колеса товарного поезда, виски, закрылась в опустевшей по позднему времени учительской. Молодой Орлов подошел к заплаканной Томке Ильиной и по-отечески взял ее под руку.

– Пошли погуляем, – снисходительно и мрачно сказал Орлов, – погода хорошая.

Погода, несмотря на конец ноября, действительно была солнечной и хорошей, даже не очень холодной, хотя только позавчера, например, шел снег.

– Гена! – Томка вскинула на молодого Орлова заплаканные, любящие свои глаза. – Выполни мою самую главную просьбу! Пожалуйста!

Орлов проводил взглядом стройные ножки Чернецкой, простучавшие каблучками через всю только что чисто вымытую хлоркой раздевалку, дождался, пока за звоном каблучков оглушительно захлопнется дверь, вздохнул и спросил:

– Какую просьбу?

– Пойдем, – прерывисто вздохнула Томка, – сам увидишь.

Через полчаса они оказались перед воротами Новодевичьего кладбища, и Томка Ильина сунула под нос грубо пахнущей селедкой сторожихи какой-то пропуск.

– Мы что, – пошутил Орлов, – идем выбирать себе общую могилку? Как Ромео и Джульетта?

– Сейчас ты все поймешь, – задыхаясь, ответила Томка Ильина и потащила его в глубину вечереющего приюта для покойных людей, на остатках которых лежали подтаявшие прожилки вчерашнего снега.