Текст книги "Имя женщины – Ева"

4

«Гриша, дорогой мой, вчера я получила сразу четыре твоих письма. Какое счастье! Я думала, что ты давно выбросил меня из головы и мучилась от того, что у меня не получается ни забыть о тебе, ни разлюбить тебя. Я начала уже настраивать себя на то, что наше знакомство с тобой и все, что было с нами, – это такой праздник, который выпадает на долю совсем немногим, и нужно радоваться тому, что с нами это произошло. Но даже подумать о том, что я больше тебя не увижу, – такая мука для меня. Я решила написать тебе все как есть, потому что глупо прятать от тебя самое главное после того, что я не испугалась сесть с тобой в поезд и провести вместе эти два самых изумительных дня в моей жизни. Я рассказала маме. Не знаю, может быть, это было неверным поступком, потому что настоящей близости с мамой у меня никогда не было. А сейчас тем более. Мама была в ужасе. Она так металась и плакала и такими оскорблениями осыпала меня, что я несколько раз порывалась уйти, но мама закрывала дверь своим телом, и я оставалась. Потом она сказала, что я немедленно должна вернуться в Ленинград к мужу, забыть обо всем, а если меня пригласят куда-то и спросят, как я, советская девушка, могла вступить в связь с американцем, отвечать только одно: что это произошло от моей глупости и, главное, отрицать наши близкие отношения, утверждать, что нас с тобой связывает мир во всем мире и дружба между народами. Смешно, да? Но мне не до смеха. Как я это все вынесла, не знаю. Маме не дает покоя то, что мой отец – власовец, и она до сих пор живет под страхом, что ей когда-нибудь придется за это ответить. Мне жаль ее, жаль, что вся ее жизнь так исковеркана. Я пообещала, что вернусь в Ленинград к мужу, буду продолжать свою учебу и жить, как жила прежде. Но, Гриша, дорогой мой! Ты же понимаешь, что это невозможно. Я вернулась в Ленинград. Жить мне негде, только вместе с мужем. Тогда я решила, что расскажу ему все честно, ничего не буду скрывать, и мы разведемся. С жильем как-нибудь устроимся. Я даже подумала, что, если он не захочет меня больше видеть, может быть, он уйдет сам к своим родителям, у них большая квартира, потому что его отец занимал ответственный военный пост, но сейчас они пенсионеры и почти все время живут на даче. А со временем мы разменяем наши две комнаты в коммуналке, и я найду себе что-нибудь. Гриша, он не отпустил меня! Он встал передо мной на колени, пьяный, растерзанный, и стал просить, чтобы я не уходила. Потом он сказал, что, если я попробую уйти, он зарежет меня, а потом зарежется сам. Я ему не верю, это театр, но жаль его. Чувства к ему никакого, а жалость есть, с ней справиться трудно. Я дала ему слово, что никуда не уйду, но жить с ним как жена не могу, потому что люблю другого человека. Он почему-то пропустил это мимо ушей, словно это не имеет никакого значения. Я осталась, Гриша. Вот уже третью неделю мы живем в разных комнатах, как соседи. Он пьян почти все время. Приходит вечером со спектакля, напивается и засыпает. Просыпается часа в четыре на следующий день, идет в театр и после работы опять напивается. По ночам мне становится очень не по себе. Я слышу, как он стонет и скрипит зубами во сне. Иногда страшно – вдруг у него приступ? Но перед глазами только ты, и в душе одно желание – быть с тобой. С нами что будет, Гриша?»

Фишбейн по-прежнему сидел на ступеньке. От двух неровным почерком исписанных листочков шло тепло, как будто он вплотную приблизил лицо к открытой печной заслонке. Он чувствовал, как в нем пульсирует кровь, взрываясь у самого сердца.

Теперь уже не было сомнений в том, что нужно как можно быстрее вырваться к ней и увезти ее. Не было сомнений и в том, что его жизнь с Эвелин закончена. Думать об этом было тяжело, но решение сказать ей правду само вызревало в душе. Он понимал, что как только он заикнется о том, что у него есть женщина, нужно будет собрать вещи и уйти. Она не захочет и минуты остаться с ним под одной крышей. Теперь, после этого письма, он не представлял себе, как будет смотреть в глаза жене, спать с ней ночами и делать вид, что ничего не произошло и не происходит. Внезапно пришедшая жесткость диктовала ему его поведение: что бы то ни было, но он добьется своего, и, если нет другой возможности, кроме как работать на Меркулова, он готов работать на Меркулова, потому что знает цену мелким человеческим интересам, их войнам, предательствам, выгодам, лжи, знает, как с той и другой стороны они убивают друг друга, насилуют женщин, крадут, мстят, пока есть и силы, и страсть к удовольствиям, а как наступает ничтожная старость, они забывают о том, что творили, и вместе боятся конца. Теперь все другие дела, кроме дела его любви, перестали иметь значение, и он вдруг понял, что слова Ипатова, много лет назад сказавшего ему, мальчишке, перепуганному всеобщей бойней, «я жить не смогу без нее», были не словами, произнесенными просто так, а именно правдой, столь страшной и голой, что только на собственной шкуре ты можешь понять ее силу.

Зазвонил телефон, стоящий на столике в холле. Он машинально снял трубку. В трубке зазвенел смеющийся голос жены. Она попросила, чтобы он подъехал на угол Пятой авеню и Восемьдесят первой улицы, – почти напротив музея открылось новое кафе, и они с Джонни едят там мороженое, и жаль, что он дома. Хотелось бы вместе.

–  Ты ведь, наверное, уже освободился? – весело спросила жена. – Ни за что не поверю, что в такой прекрасный день ты торчал в библиотеке!

–  Я не был сегодня, – ответил он, с отвращением слыша свой неестественный и спокойно-дружелюбный голос. – Я дома работал.

–  А я так и знала. Мы ждем тебя, милый, – сказала она.

Он аккуратно сложил письмо, от которого по-прежнему шло тепло, сразу почувствовав, как у него загорелся тот кусок тела, к которому оно прижалось сквозь карман легких летних брюк, пригладил волосы растопыренными пальцами, сел в машину и поехал на угол Пятой авеню и Восемьдесят первой улицы. Как он будет говорить с Эвелин, что она поймет, глядя на него? Фишбейну вдруг захотелось, чтобы все это разрешилось само собой: пусть она догадается, заподозрит и спросит его. Тогда он все скажет.

Эвелин кормила Джонни мороженым, они сидели на улице – часть столиков вынесли наружу, под тентами было не жарко, – и по ее темно-синей шляпе, по золотым волосам на шее прыгало солнце. Все было пятнистым: и скатерть, и стайка жадных воробьев, и бело-коричневый тент, выпукло напрягшийся от внезапно налетевшего теплого ветра. Джонни, опираясь обеими загорелыми руками о стол, стоял на коленках на стуле и широко, как птенец, разевал рот, в который Эвелин аккуратно вставляла ложечку с розовым, быстро тающим возвышением.

Она первой увидела Фишбейна и, радостно улыбнувшись, приподнялась ему навстречу. Он подошел, и Эвелин порывисто подставила ему щеку, далеко отведя в сторону руку с мороженым. Он поцеловал ее, вдохнул в себя запах духов и нахмурился.

–  Ты что, огорчен чем-то, Герберт? – спросила она.

–  С чего ты взяла?

–  Значит, мне показалось. Клубничное будешь?

–  Я буду клубничное, – ответил он, чувствуя, что внутри уже работает привычный механизм защиты. – Ты тоже клубничное ешь? Тебе нравится? – И быстро взял Джонни себе на колени.

–  А знаешь? – сказала жена. – Он начал скучать по тебе. Он взрослеет.

Ему показалось, что Эвелин произнесла это не случайно и сознательно нажала на болевую точку. Как ни тянуло его к Еве, но даже сейчас, когда перевернутый ее письмом, весь в мыслях о ней, он поцеловал Джонни в затылок, подул на его легкие, такие же как у Эвелин, золотистые волосы, кровь прилила к его лицу, и он поспешно зарылся в эти золотистые волосы, спрятал в них глаза и губы, потому что нужно было выбирать между любовью и ребенком, и на секунду возникло такое чувство, словно в руки ему дали топор, велели проломить кому-то из двоих череп.

А там, в Ленинграде, глубокая ночь. Фишбейн представил себе мрачный, погруженный во тьму величественный город, пронизанный тенями разной длины, с его свежо пахнущей сонной рекой, обморочно спящими дворцами, с огромной чужой ему жизнью, забившейся во все щели. Он понимал, что связь с этой жизнью разорвана, и даже если ему посчастливиться вновь попасть туда, она, издалека равнодушная к нему и почти призрачная, отвердеет, словно бетон, как только он сделает попытку выловить из ее глубины одно-единственное необходимое ему существо – женщину.

Принесли мороженое. Он быстро съел, не почувствовав вкуса. Зубы заныли от холода. Дома он сказал, что хочет спать, пошел к себе в спальню и лег.

Через полчаса постучалась жена. Она была в коротком черном платье, лицо серебристо и нежно напудрено.

–  У нас с тобой билеты на «Вестсайдскую историю», – сказала жена. – Джонни останется с – няней.

Больше всего хотелось побыть одному и думать, и думать, и думать, как быть. Иногда мелькало странное ощущение: если забыть обо всем остальном и целиком погрузиться в заботу о том, что нужно скорее проникнуть в Россию, догадка, как это устроить, внезапно вдруг вспыхнет сама, подобно зарнице на небе. Он хотел сказать Эвелин, что смертельно устал за день, но понял, что она уже нарядилась для выхода и, если он откажется, наверное, обидится. Значит, выбора не остается: сегодня театр. А сын его Джонни останется с няней. Вот так все и будет.

На Таймс-сквер было, как всегда, полным-полно народу, небо переливалось от звезд, которые стремились доказать маленьким и суетливым людям далеко внизу, что свет их намного светлее, пышнее, чем свет человеческой иллюминации, всегда кем-то сделанной, кем-то зажженной. Мало кто, однако, удостаивал небесные огни своим вниманием. На Таймс-сквер кипела жизнь, которую было странно даже представить себе замедлившейся или, не дай бог, остановившейся. С двух сторон к освещенным подъездам театров подъезжали машины, из которых выпрыгивали женщины с голыми плечами и выпуклыми коленями, их кукольные ресницы скользили по круглым щекам, подлетали к высоким бровям, зрачки их сужались и вновь расширялись, и все эти женщины были готовы к тому, чтобы жить здесь, на этой земле, крикливо, и весело, и бесконечно. Мужчины, чья энергия всегда проигрывает по сравнению с женской, вели себя тише. От женского вида, от этих ресниц, коленей, плечей их, нормальный мужчина сжимается в жгучем желании, и многие страшатся в себе этих яростных чувств, весьма первобытных, нецивилизованных, поэтому только кривая усмешка, немного всегда не по делу, не к месту, слегка выдает их звериную силу. Конечно, в саду этих диких цветений, наполненном острым инстинктом, заботой и страхом, конечно, – ох страхом! – конечно, старухам и их старикам, приехавшим также на праздник, хотелось забыть о своих дребезжащих суставах, своих сизых венах и впалой груди, поэтому старцы, готовясь к отплытью туда, где мигают счастливые звезды, старались и двигаться как-то живее, и даже смотреть молодецки, как будто они, в своих платьях, костюмах и бусах, желают быть тоже цветами, корнями, вцепляться колючками, ждать жирных пчел.

Двигаясь внутри этой разгоряченной толпы вслед за нежно-золотистым затылком Эвелин, к форме и цвету которого он привык настолько, что уже не замечал их изящной красоты, Фишбейн невольно восстанавливал в памяти то, как совсем недавно они с Евой шли по улице Горького, на которой гремел фестиваль, и тоже огни были, лица, гудки… И как он был счастлив. За что же нам всем наказание такое? Что значит, черт вас побери, быть счастливым? Состав, что ли, крови меняется в теле, а может быть, слепнет душа, забывает и голод, и холод, и грязь, и испуг, одно остается в ее детской памяти: какие-то травы, какие-то звуки, какие-то теплые капли дождя, упавшие с неба на серые крылышки… Стучит в тебе – и не поймешь даже где, как будто ты – лес, и тебя кто-то рубит, а ты поддаешься, ты весь замираешь, и птицы твои вылетают из гнезд, и солнце тебя заливает, и только бы осталось все так, как сейчас, не менялось бы…

Когда актер с таким белым широким пробором в приклеенных черных волосах, что за этим пробором следили не только первые ряды партера, но и вся галерка, взяв за руку стройную, с круглыми бедрами актрису, у которой было глубокое декольте, красные чулки и туфли, почти как у девочки-школьницы, запел вместе с нею известную песню, ему стали вдруг подпевать и с галерки, и с первых рядов, и с последних рядов, и эта наивная песенка вызвала у Эвелин слезы.

 
Сделай из двух наших рук одну,
И общее сердце из двух сложи…
 

Эвелин закрыла глаза.

 
Сделай из двух наших жизней одну
День изо дня, из минуты в минуту…
Пока мы живем, пока смерть не пришла…
 

Эвелин вытерла ладонью слезы и мокрой рукой сжала его руку. Он искоса посмотрел на нее и осторожно высвободил пальцы, улыбкой давая понять, что зря она плачет на публике. Но плакали многие. И руки, которые люди сжимали, порой были старыми, с толстыми пальцами. Сплетаясь, они помогали друг другу стать крепче, живучей, слияние рук дарило иллюзию, что не напрасно дана была жизнь, и вот если в театр, к примеру, ворвутся бандиты, с глазами, горящими от нетерпения и злобы, то выживет тот, кто любим и кто любит, а вовсе не тот, кто сидит равнодушно и пялит на сцену сухие глаза.

Жена держала его за руку, он чувствовал прикосновение ее обручального кольца к своему и думал о Еве. Под влиянием музыки и простодушных слов этой песни в нем поднимался гул, похожий на гул огня в печи или ливня за окнами дома. Он знал по себе, что уж если придется ему разлучиться когда-нибудь с Евой, то смерть непременно вмешается в это, куда-нибудь уж проскользнет, просочится, – без всякой косы, без скелета, без черепа, – а буднично, неторопливо и нагло. Разные, надо сказать, мысли приходили в голову Фишбейна во время этого спектакля. Иногда он словно бы смотрел на себя со стороны и удивлялся, как это случилось, что он, взрослый человек, прошедший войну, хлебнувший всякого, и в том числе грубой продажной любви, отбившей в нем всякую сентиментальность, как это случилось, что, будучи в общем удачно женатым, привязанным к дому, жене и ребенку, он вдруг умудрился влюбиться так сильно, что все остальное не только тускнеет – и с каждой минутой все больше и больше, – а словно уходит под воду, как части разбитого судна.

Каминные часы в гостиной пробили двенадцать, когда они вернулись домой.

–  Давай выпьем шампанского, – сказала вдруг Эвелин. – Потому что я хочу сказать тебе одну очень важную вещь.

–  Какую?

–  Сначала налей.

Фишбейн достал из холодильника на кухне голубоватую бутылку «Veuve Clicquot», вернулся к столу. Эвелин держала по бокалу в каждой руке. За спиной ее в открытом и незадернутом окне стояла звезда, сияя, как капля того же шампанского.

–  Я, – сказала Эвелин, пригубив из своего бокала, – я должна сказать тебе, Герберт, что я в жизни своей не встречала ни одного человека, хоть сколько-нибудь похожего на тебя.

–  Ты хочешь польстить мне или наоборот?

–  Не смейся, пожалуйста. – Она медленно, не отрываясь, сделала несколько больших глотков. – Я смотрела на тебя сегодня в театре и чувствовала, что я – самая счастливая женщина в мире, потому что ты – мой муж. У тебя было лицо, совсем не похожее на остальных. У тебя… – Она замешкалась, подбирая слово. – У тебя все настоящее. Все из глубины. И это было на твоем лице.

–  Что именно было?

–  Смятение, страх. И любовь. Ведь это любовь ко мне, Герберт?

Эвелин близко подошла к нему и, отведя в сторону руку с недопитым шампанским, потянулась к его губам раскрытыми губами. Он слегка, так, чтобы она не обиделась, отстранился:

–  Что с тобою сегодня?

–  Со мной? Ничего. – Она всхлипнула. – Герберт! Я снова беременна. Скоро три месяца.

Он почти машинально, чувствуя, что нужно что-то сделать, обнял ее, опустил голову и прижал свой лоб к ее голому плечу. Новость, только что произнесенная ею, была не по силам.

–  Ты рад? – прошептала она.

Он мотнул головой.

–  Сестричка для Джонни. А может быть, брат, – сказала жена и опять громко всхлипнула. – Как нас с тобой соединило! Ведь правда? Вот мы и ругаемся, и раздражаемся, а этот ребенок… Ведь он уже есть. И он – мы с тобой. Правда, Герберт?

–  Конечно, – сказал он в невнятно и быстро. – Иди, дорогая, ложись. Я сейчас.

–  Куда ты?

–  Пойду прогуляюсь немножко. Я выспался днем. Подышу на ночь глядя.

Она удивленно взглянула на него:

–  Послушай… Да что с тобой, Герберт?

–  Опять подозрения! – Он не сдержался. – Со мной все в порядке. Я счастлив, я рад! Не цепляйся ко мне!

Она побледнела:

–  Ты чем-то расстроен?

–  Я просто устал, – сказал он. – Все в порядке. Я просто устал, дорогая. Ложись.

Посмотрев, как она медленно поднимается по лестнице, он вышел на улицу. Только что прошел дождь, земля дышала цветочными испарениями, и мрак вокруг дома был странно упругим, как будто живым. Внутри темноты замаячило что-то, составленное из тумана и влаги, с большим, очень мелко дрожащим лицом. Как только Фишбейн протянул вперед руку, видение исчезло.

В субботу Эвелин с Джонни и няней уехали на Лонг-Айленд, а он остался в городе под предлогом работы. Теперь он жил в каком-то лихорадочном ритме, его гнало чувство, что нужно успеть, все успеть: и дописать диссертацию, и защитить докторскую степень, и найти работу, и самому участвовать в воспитании Джонни, и главное – это поехать в Москву. В течение ближайшего года, а то и полутора лет он не смеет заикнуться о разводе. Эвелин должна спокойно доносить, родить, потом сколько-то месяцев кормить младенца – она придерживалась пуританской традиции, следуя которой мать кормит сама, – и только потом можно будет сказать ей. Представить, как это случится, – и то было жутко.

Он пошел в библиотеку и углубился в работу. Письмо Еве, написанное ночью, лежало во внутреннем кармане его летнего пиджака.

«Не бойся ничего, я приеду, и мы будем вместе. Я верю в это и знаю, что иначе не может быть. И знаешь почему? Потому что, как только я увидел тебя на перроне, я узнал в твоих движениях и в выражении твоего лица свою умершую мать. Я бросился догонять тебя, чтобы убедиться в том, что это так, и я не ошибся. Ты и в самом деле на нее похожа. Не лицом, но тем, как ты двигаешься, как ты говоришь. Люблю всю тебя: твой голос, твой смех, то, как ты удивляешься, как злишься, вздыхаешь, торопишься, спишь. Ты утром немножко храпела во сне. И я даже это в тебе полюбил. Меня приводит в бешенство, что ты продолжаешь жить в одной квартире с мужем и он может в любую секунду войти к тебе и потребовать, чтобы ты снова стала его настоящей женой. Я чувствую, что ты моя, и с каждой минутой я чувствую это все острее».

5

В третьей главе диссертации, которая по принятым нормам должна насчитывать пять глав и заключение, Фишбейн описывал особенности поведения волков и приводил примеры их интеллекта.

«Волки появились на Аравийском полуострове больше двух миллионов лет назад, – быстро записывал он, перелистывая то один, то другой том и множество справочников почти одновременно. – Никто не может сказать наверняка, каким образом это животное умудрилось расселиться по всему свету. Мы полагаем, что ответ один: именно интеллект позволил волкам удачно перекочевывать с места на место и организовывать свою жизнь в разных климатических и географических пространствах. Примеров особенного интеллекта насчитывается огромное множество. В этой работе мы приведем несколько самых выразительных. Стаю волков отстреливали из вертолетов. Волки забежали в поросший редкими лиственными деревьями овраг. Дело было в середине зимы, голые деревья не могли защитить волков от выстрелов. Погибли все, кроме одного. Вертолет завис над оврагом, пытаясь обнаружить пропавшего волка. Прошло не меньше пятнадцати минут, пока его увидели: волк стоял на задних лапах, крепко обняв ствол дерева и практически слившись с ним. Второй остановивший наше внимание случай произошел на европейском севере России. Старая и уже физически слабая волчица попала в капкан, но каким-то образом ей удалось вырваться. На трех лапах, с капканом на четвертой, волчица неделю уходила от охотников. За все это время ей ни разу не удалось поесть. Трижды она выводила преследователей к медвежьим берлогам. Потревожив медведей, погоня приостанавливалась, и волчице снова удавалось оторваться. Наконец она обессилела и была в упор убита на месте.

Чувства волков отличаются силой и определенностью. Если волк А любит волка Б, то это значит, что он любит именно волка Б, а не кого-то другого. Однако трудности выживания часто диктуют поведению волков особую пластичность. У этих животных очень развит механизм пассивно-оборонительной реакции, который лежит в основе их постоянной осторожности и опасения за собственную жизнь и жизнь своего потомства. Предельно развитая рассудочная деятельность обуславливает наиболее адекватный выбор решения в каждый момент борьбы за свое существование».

«Почти про меня», – усмехнулся Фишбейн, и в ту секунду, как он подумал это, на соседний с ним стул кто-то поставил большой черный портфель.

Он поднял глаза и увидел маленького, почти карликового роста, человека с немного обезьяньим лицом и быстро бегающими глазами.

–  Не помешаю? – спросил его этот человек по-английски, но с сильным польским акцентом, который Фишбейн сразу же распознал, поскольку тот же самый акцент был у Барбары, когда-то варившей «чернину».

–  Нет, – сухо ответил Фишбейн и сделал попытку опять углубиться в работу.

–  Вы, наверное, уже догадались, – широко улыбаясь мягким обезьяньим ртом, сказал карлик, – что если в этом зале столько свободных столов, а я подсаживаюсь именно к вам, значит, именно с вами я хотел бы поговорить.

Библиотечный зал был почти пустым.

–  Давайте о деле, – спокойно сказал напросившийся в собеседники незнакомец. – Рышард Кайдановский. Я рад нашей встрече.

–  Вы из ЦРУ? – усмехнулся Фишбейн, почувствовав себя тем самым волком, которого обстреливают из вертолета.

–  Знаете, – сказал карлик, – я бы рад был служить в таком солидном учреждении, но врать не хочу. Я не из ЦРУ. Я просто сотрудник радиостанции «Свободная Европа», вещаю на Польшу, мою бывшую Родину, и изредка на вашу бывшую Родину, господин Фишбейн-Нарышкин.

–  Нет слов! – засмеялся Фишбейн. – Меня уже и на радиостанции знают! Тогда давайте по-русски разговаривать, мне практика нужна.

–  У меня довольно слабенький русский, – вздохнул Кайдановский. – Учить нас, конечно, учили, но плохо. Да и по-английски приятней. У нас, собственно говоря, вот какой вопрос: не хотите ли вы освещать вопросы музыкальной культуры на нашей радиостанции? У вас приятный тембр, вы меценат, недавно побывали в Москве… Музыку любите…

–  Послушайте! – перебил его Фишбейн, хватаясь за голову и смеясь одновременно. – Перестаньте меня морочить! Какая еще музыка? Что вы все наседаете на меня со всех сторон?

–  Ах, боже мой! Матка Боска![4]4
  Матерь Божья (польск.).


[Закрыть] Вы разве не знаете, мистер Нарышкин, как устроен наш мир? Вы еще молодой человек, вами правят чувства, женщины, все эти глупые страсти. А я человек уже старый и много хлебнул. И я вам скажу: наседают все на всех и всегда. Я вам даже больше скажу: наш мир – сумасшедший. Если бы он мог самого себя запереть в дом умалишенных, всем стало бы очень легко и приятно!

–  Кому же? – спросил Фишбейн, удивленно, но уже заинтересованно присматриваясь к подвижному обезьяньему лицу с мягкой улыбкой. – Кому же стало бы легко и приятно, если бы мы все вместе сидели взаперти в доме для умалишенных?

–  Ну, кто-нибудь, вышел бы, наверное, все-таки… Нельзя же всех сразу. Всем места не хватит. – Кайдановский поставил на стол свой огромный портфель и поудобнее уселся на стуле, пододвинув его поближе к стулу Фишбейна. – Мы с вами смеемся, мешаем читателям. Давайте потише. Отец Теодор, которого я недавно навестил, рассказал мне о вашем к нему визите. Он мне намекнул, что к вам уже начали притираться оттуда. Но он вас жалеет.

–  Откуда вы знаете Ипатова?

–  Это долгая история. В двух словах: я знаю его по Латинской Америке.

–  А вы как попали туда?

–  Война, дорогой мой, война! Она заносила людей не только в Аргентину. Потом я вернулся в Польшу, но в Польше был приговорен к смертной казни. Спасло меня чудо.

–  Какое?

–  Меня и еще двоих смертников вывезли из Польши с помощью ЦРУ. Один из этих смертников был полковник Цуклинский. Не слышали о таком случайно?

Фишбейн покачал головой.

–  Он в течение двух лет передавал в Вашингтон варшавские стратегические планы. Разведчик. А проще сказать, что шпион. Америка отблагодарила его тем, что спасла жизнь. Его бы, конечно, повесили. Ну а я и еще один малый оказались там же. Троих было легче вытащить, чем одного. Да, вот такой парадокс, представьте себе.

–  Так вы теперь молитесь на ЦРУ? – Фишбейн усмехнулся.

Кайдановский перестал улыбаться:

–  Милый вы мой молодой человек! Молиться лучше Богу. А все остальные инстанции, даю вам голову на отсечение, мало чем друг от друга отличаются. Везде одно и то же: деньги, честолюбие, месть, убийства. Вы думаете, советская власть – это плохо, а Белый дом – хорошо? Не упрощайте. И там, и там есть добро и есть зло. И там, и там есть отъявленные мерзавцы и есть приличные люди. Мерзавцев намного больше. Но и это не более чем арифметика, но жизнь не арифметика, а частный случай. Есть, однако, такая странная штука, которая называется «государственная политика». Люди могут быть мерзавцами, но они служат своему режиму. И если свой режим не приказывает расстреливать поляков в Катыни и жечь евреев, то они этого не делают. Их дрянная природа выражается как-то иначе. Они, например, мучают животных или тиранят своих жен, детей.

–  А если – хорошие люди? – спросил вдруг Фишбейн.

–  А если хорошие, так они все равно пострадают. Не за себя, так за ближнего. Иначе что же в них хорошего?

–  Зачем вы все это мне рассказываете? Вы ведь меня тоже вербовать пришли? И я за кого? Или против кого? Или это уже не важно?

–  Ну вы ребенка-то с водой вместе не выплескивайте! – живо перебил его карлик. – Беседую я с вами, можно сказать, из чисто гуманных соображений. Отец Теодор попросил: «Жаль, Рышард, он пропадет. Заглотит ведь сразу два острых крючка».

–  Сплошные гуманисты вокруг меня! – засмеялся Фишбейн.

–  Нет, не скажите! Я, например, очень злой человек. Кусаюсь я! Ух! Хотя вот и ростом не вышел, да злой! Но может быть, именно от маленького роста я такой злой. Говорят, что у маленьких мужчин – комплекс неполноценности и они мстят окружающим. Я уж столько понаделал всякого в жизни – и хорошего, и совсем гадкого, – меня ничем не удивишь. Есть две вещи на свете, которыми я дорожу: мои детки и дружба с отцом Теодором. Я учусь у него.

–  Чему? – Фишбейн выкатил на карлика воспаленные глаза.

–  А что? Интересно? – с некоторым ядом в голосе спросил Кайдановский. – Еще бы! Живет человек, почти старик, с помешанной калекой, на очень скромные деньги и не жалуется! Действительно ведь непонятно, как это он не жалуется?

–  Я никому из вас не верю, – сказал Фишбейн. – Мне наплевать на все, что вы сейчас говорите.

–  А я вас и не прошу мне верить, – пожал плечами Кайдановский. – Глупая вещь: верить посторонним людям. Если собственному мужу или жене нельзя верить, то как можно верить любовнику, например? Или любовнице?

–  Почему вы сказали «любовнице»? – У Фишбейна сел голос.

–  Да бросьте ломаться! – с досадой сказал Кайдановский. – Мы с отцом Теодором отлично понимаем, как ловят людей. На клубничку, на сладкий мед. А как же еще? Деньги вам не нужны.

–  Ну, все. Я пошел. – Фишбейн сгреб книги в кучу и встал. – С меня вроде хватит.

–  Садитесь, – звонким шепотом приказал ему Кайдановский. – Садитесь и давайте рассуждать здраво: почему вы так уверены, что эта женщина не была к вам подослана?

–  Вы что? Вы рехнулись, наверное? – тоже шепотом ответил Фишбейн, чувствуя, что сейчас вцепится в горло этому маленькому, полному яда существу.

–  Я совершенно здоров психически, – холодно отреагировал Кайдановский. – Если вы мне доверитесь и расскажете, при каких обстоятельствах вы встретили в Москве свою пассию, я с точностью до ста процентов скажу вам, как обстоит дело.

Фишбейну стало весело, как будто ему вспрыснули что-то под кожу или дали понюхать веселящего газа.

–  Знаете, мне с вами даже забавно. Вы странным образом поднимаете настроение. Я, пока вы не пришли, почти засыпал, а теперь – ни в одном глазу!

–  Так вы мне расскажете?

–  Да, расскажу. Я ждал поезда на вокзале. Хотел удрать в Ленинград. Ленинградский поезд подошел, и она спрыгнула на перрон со своим чемоданчиком.

–  Ах вот что? – вдруг заинтересовался Кайдановский. – Не в гостинице, не в ресторане, не на улице? Не в театре, не на концерте, не в парке?

–  Да я же сказал вам: ждал поезда.

–  Вы кому-нибудь говорили, что собираетесь в Ленинград?

–  Кому? Я сам ведь не знал.

–  Это другая история… – пробормотал Кайдановский. – Вернее сказать, это может оказаться совсем другой историей. И вы влюблены?

–  Да, я очень влюблен, – спокойно ответил Фишбейн, чувствуя сильную усталость от этих расспросов.

–  Но мы-то с отцом Теодором думали, что вы один из многих, которые просто попались. А поскольку мы с ним еще в Аргентине привыкли прочищать людям мозги… Там тоже ловили таких простаков. Он вам говорил?

–  Говорил.

–  Поработайте у нас. Это, может быть, приоткроет для вас щелочку в Россию.

–  Что именно мне приоткроет щелочку? Работа на враждебной Союзу радиостанции?

–  Никогда нельзя знать. Вы, конечно, очень мелкая сошка, мистер Фишбейн-Нарышкин, но на вас, как на червяка, можно поймать рыбу покрупнее. Вами интересуются оба ведомства. И русские, и мы. Przystojny facet!

–  Что это?

–  Это по-польски. «Красивый парень» – вот что.

–  Вы собираетесь меня превратить в наживку? В червя, что ли?

–  У нее, кстати, есть дети? – не отвечая на его вопрос, спросил Кайдановский.

–  Дети? – вспыхнул Фишбейн. – Нет. У нее нет детей.

–  А у вас?

–  У меня есть сын. И будет еще. Жена ждет ребенка.

Кайдановский весело присвистнул:

–  Хорошо, когда много денег! Завидую вам.

–  О чем вы?

–  Ну как же без денег? Неимущий человек за голову бы схватился: один ребенок уже есть, второй будет, здесь жена, там, за железной стеной, – еще женщина. Тут уж не до чувств! А вам – зеленый свет, мистер Фишбейн-Нарышкин, вам о завтрашнем дне голову ломать не нужно.

Фишбейн покраснел.

–  Хорошо, – сказал он. – Хорошо, мистер Кайдановский. Вы меня уговорили. Диссертацию я практически закончил, о деньгах беспокоиться не нужно. Всю мою подноготную вы почему-то не хуже меня знаете. Один вопрос: под какой фамилией я буду работать? Под своей?