Текст книги "Имя женщины – Ева"
Автор книги: Ирина Муравьева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
4
Через два месяца Фишбейн вернулся в Нью-Йорк. Левая рука еще не подчинялась ему как следует, и для того, чтобы она стала подвижной и живой, как прежде, он купил скрипку в магазине старых вещей и начал учиться играть. Пришлось взять несколько уроков у старой одинокой еврейки, которая, боясь того, что ей не поверят, и краснея от одной мысли, что ей не поверят, сказала Фишбейну, что до войны работала концертмейстером в одном из престижных оркестров. Может быть, она говорила правду, но сейчас это уже не имело никакого значения, потому что учила она плохо, нервничала, никак не могла объяснить самых простых вещей, и в конце концов он бросил эти уроки и принялся заниматься самостоятельно. Фишбейн был один в целом свете и заботился о себе сам. Нужны были деньги, и он стал, меняя одну работу на другую, искать ту, которая сможет обеспечить ему нормальное существование. Бедность представлялась ему унизительной, а люди, которые, дотянув до седых волос, продолжали биться как рыбы об лед, ища, где бы можно урвать лишний доллар, его удивляли. Он выжил в России, он выжил в Корее, живым возвратился в Нью-Йорк – для чего? Ведь не для того, чтобы жить здесь, как нищий. И женщины были почти безразличны. Джин-Хо, Драгоценное Озеро, девочка, с ее безотказной и нежной любовью, на сердце оставила словно зарубку, как люди порой оставляют на дереве, и дерево помнит того, кто оставил.
Он любил хорошо одеваться – это передалось от Нарышкиных, которые были большими франтами, – и в воскресный день, второго апреля тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, когда как-то особенно радостно и высоко стояло солнце в небе и стали слегка распускаться магнолии, отправился просто гулять по Манхэттену. Высокий, большой, черноглазый, красивый, в ярком галстуке и темно-синем твидовом пиджаке, Фишбейн был старательно причесан на косой пробор, и ноги его в остроносых ботинках летели, почти не касаясь земли.
Огромное здание магазина «Стейнвей и Сыновья» на пятьдесят седьмой улице вдруг словно бы притянуло его к себе, и, открыв массивную дверь, он очутился в совершенно пустом зале с высоким куполом расписного потолка и люстрой, свисающей всей своею тяжестью и ярко блестящей огнями. Шагах в десяти был раскрытый рояль, его золотило горячее солнце сквозь все окна сразу, и, мощный, прекрасный, он словно бы знал, что никто посторонний к нему не притронется без разрешения. Фишбейн не притронулся. Громко вздохнув, он поднял глаза к потолку и увидел на нем бело-синих слонов, нимф, тигров и даже Венеру, богиню в прозрачной сорочке. Тогда он опять почему-то вздохнул. В ответ на его вздох с мягкого дивана, над которым висел портрет русского композитора Сергея Рахманинова, поднялся и направился прямо к Герберту Фишбейну толстый и рыжеволосый, в круглых очках, человек, на полных губах которого было столько приветливости, что, даже и не улыбаясь, они моментально смягчали любого.
– Интересуетесь инструментами? – бархатным и ласковым голосом спросил он Фишбейна и тоже слегка поглядел в потолок.
Фишбейн закашлялся от смущения. Может быть, это был хозяин или главный управляющий. Скорее всего, управляющий, да.
– Воды? Чашку чаю? – спросил он и вздрогнул ресницами. Очки его вдруг запотели слегка.
– Спасибо, – ответил Фишбейн. – Не хочу. Я не музыкант. К сожалению. Правда, немного играю на скрипке. Немного.
– Акцент у вас, друг мой. Поляк?
– Нет, еврей. Еврей из России.
– Ну боже мой! Я идиот, извините! Конечно. Акцент у вас русский, а вовсе не польский. Я их всегда путаю. А на фортепиано играете?
– Нет. – Фишбейн погрустнел и немного смутился. – А где мне держать инструмент? Вся квартира: два шага вперед и два шага назад. А скрипка намного удобней. С ней просто: в футляр положил и пошел.
Рыжеволосый между тем внимательно присматривался к нему. Что-то, видимо, привлекло его в облике смуглого Фишбейна.
– Работаете? – поинтересовался он.
– Учиться хотел бы, – ответил Фишбейн. – Да некогда все. Конечно, работаю.
– А что вы умеете?
– Я? Мало что.
– Не верю, не верю! Вы не воевали?
– Да, я воевал. – И Фишбейн покраснел. – В Корее. Недавно вернулся.
– Хотите работать у нас?
Ласковые глаза в золотой оправе остановились, ожидая ответа.
– Кем? Грузчиком? Я ничего не умею.
– Зачем же вам грузчиком? Нет, продавцом.
С заколотившимся под твидовым пиджаком сердцем, он представил себе, как нимфы, слоны и Венера в сорочке, и этот рояль, неприступный и мощный, и весь этот зал, и Рахманинов в раме, – все будет его.
– У нас не торговля, у нас целый мир. Вы встречаете человека, и между вами начинается особое общение. Предлагаете ему взять, скажем, ноту «ля» на этом рояле. – Его собеседник осторожно притронулся пухлым пальцем к одной из клавиш. – И вместе слушаете, как она звучит.
Хрупкое «ля» достигло высокого купола и растворилось.
– А почему вы мне предлагаете эту работу? – испуганно спросил Фишбейн.
– Мне кажется, вам подойдет. По виду вы сильный, а вот что внутри? Не знаю. А музыка знает. Про силу и слабость. – Он помолчал, ласково глядя на Фишбейна. – А, кстати, я ведь не представился. Зовут меня Майклом. Майкл Краузе.
Фишбейн покраснел так сильно, что корни кудрявых волос стали мокрыми.
– Я знаю, о чем вы подумали, – вздохнул Майкл Краузе. – Я родился в Нью-Йорке, и мой отец родился в Нью-Йорке, и даже мой дед родился в Нью-Йорке. Мой дед чувствовал себя американцем, хотя носил немецкую фамилию, и мой отец чувствовал себя американцем, хотя носил ту же фамилию, и только я, представьте себе, чувствую себя немцем, потому что после войны ко мне в любой момент может подойти юноша, вроде вас, и покраснеть так, как сейчас покраснели вы.
Фишбейн отвел глаза и поспешил сменить тему.
– Вы, наверное, музыкант?
– Я был музыкантом, – опять вздохнул Краузе. – Шесть лет назад меня уволили из оркестра.
– Почему?
– По некоторым сугубо личным обстоятельствам.
Через неделю началась новая жизнь. Кроме Краузе, который действительно оказался управляющим и в основном разбирался с документами, в магазине работали пять продавцов. Посетителей было немного. Иногда Фишбейн проводил целый день, сидя на диване под портретом Рахманинова или добросовестно вытирая пыль с гладкой поверхности роялей. Ему не было скучно. Краузе не соврал: в этом прохладном дворце с золотоглазыми тиграми над головой была изолированность, отрешенность. Душа Фишбейна отдыхала, может быть, впервые в жизни. Платили ему немного, но все-таки лучше, чем в тех конторах, где он работал прежде, и, кроме того, фирма «Стейнвей и Сыновья» обеспечивала своих работников бесплатными билетами на концерты.
В середине августа в Нью-Йорке началась такая жара, что на улицах начал кое-где плавиться асфальт, и острые каблучки молоденьких модниц оставляли на нем глубокие ямочки. В ночь со среды на четверг Фишбейну приснилась Джин-Хо, и сон был тревожным. Джин-Хо оказалась жива, но стала озлобленной, нервной, просилась обратно в Корею сажать мокрый рис и не позволяла ему дотронуться до себя. Потом он застал на своей постели чернокожего человека, который огромным мускулистым телом почти полностью закрывал от Фишбейна его маленькую жену, и только по пальчикам хрупкой ноги со знакомыми ноготками, резко вздрагивающей от каких-то особенно развратных движений чужака, обманутый Герберт Фишбейн узнал Драгоценное Озеро. Проснулся он мрачным, выпил стакан воды со льдом, долго ждал поезда в метро, потом, обливаясь потом, торопился от метро до магазина, и только открывши массивную дверь, вдохнувши прохлады любимого зала, отер мокрый лоб белоснежным платком и вдруг успокоился.
Майкл Краузе сидел на своем диване, оживленно разговаривая с очень хорошенькой девушкой. Она была очень молода, лет двадцати, не больше, худощава, но грациозна, с выступающими из-под выреза светлого платья ключицами и гордо поставленной на плечах белокурой головой, украшенной бархатным обручем.
Она посмотрела на Фишбейна, и свежий, с полными губами рот ее удивленно приоткрылся, как будто вместо простого служащего в музыкальном магазине она увидела перед собой какого-нибудь знаменитого голливудского киноартиста. Фишбейн сразу вспомнил, как он пропотел, и очень смутился. Заметив это, белокурая девушка сама вдруг смутилась сильнее Фишбейна, и руки в коротких перчатках так сжали пятнистую сумочку, что кожа на сумочке скрипнула.
– Мисс Тейдж, – ласковым голосом сказал Краузе, – если вы хотите попробовать, как звучит это фортепиано… Оно на втором этаже…
– Конечно! Я очень… – Блондинка вскочила.
Фишбейн заметил, что ее талию можно обхватить ладонями. Колени сверкали сквозь тонкую юбку, как чайные розы. Сопровождаемая обходительным Майклом Краузе мисс Тейдж прошла мимо Фишбейна к лифту, и запах каких-то нежнейших духов рывком зацепил его жадные ноздри.
Через двадцать минут они вернулись.
– Я буду ждать вашего звонка, – проворковал Краузе. – Мне кажется, что это именно то, что вам нужно…
– О да! – прошептала она. – Надеюсь, что мама позволит… Я вам позвоню.
Фишбейн открыл перед нею дверь.
– Спасибо, – сказала она. – До свиданья. Всего вам хорошего.
Он увидел, как она подошла к белому «Кадиллаку», стоящему прямо перед магазином.
– Не пяльтесь, Герберт, – постучал по его плечу Краузе. – Это не принято.
– Кто она?
– Вот и видно, что вы здесь залетный воробей. – Краузе высоко поднял рыжевытые брови. Кожа между бровями и веками была густо усеяна веснушками. – Иначе вы бы знали фамилию Тейдж. Ее отец был одним из наших нефтяных магнатов, ворочал большими делами. Когда этой девчушке исполнилось десять лет, папаша умер прямо на одной из своих любовниц. Он был большим бабником. А мать ее, напротив, женщина пуританского склада. Предки ее приплыли на корабле «Мэйфлауэр», искали землю, где люди будут соблюдать все десять заповедей. – Он вдруг замолчал и откашлялся. – Как жарко сегодня! Какой-то кошмар.
– Она живет с матерью?
– Вы угадали. Не бойтесь, не замужем. Мать ее ненавидела своего мужа. Учтите, что я просто передаю вам газетные сплетни. Кроме ревности, она еще обвиняла его в том, что он нечистоплотен в делах. А когда супруг умер, поступила весьма неожиданно. Отдала все его миллионы на добрые дела. Себе и дочери оставила очень немного. Ну, разумеется, они не умирают с голода. Есть особняк в Манхэттене, есть дом в Ньюпорте. Машина с шофером – вы видели. Эвелин два года назад окончила Джульярдскую музыкальную школу, фортепианное отделение. Концертировать она не может – слишком застенчива. Но мать приучила ее к тому, что делиться нужно не только делами, но и всем, что умеешь. Раз тебя учили музыке, значит, ты должна использовать то, чему тебя научили, для пользы ближнему. Она дает домашние уроки, по воскресеньям играет в церкви на органе. Это уже чистая благотворительность. Теперь они задумали открыть в штате Коннектикут небольшую школу для одаренных детей, за которых родители не в состоянии платить. Поэтому ей понадобился не очень дорогой, но хороший инструмент. Я удовлетворил ваше любопытство, Герберт?
– Она еще придет?
– Судя по тому, как она на вас смотрела, придет очень скоро. Но я бы вам советовал держаться подальше, Герберт. У очень богатых людей свои чудачества. А здесь примешался «Мэйфлауэр». Вы знаете, что это? Ну разумеется, все знают. Но это не просто корабль.
– А что?
– Как что? – Майкл Краузе скорчил гримаску. – Позиция в жизни. Вот что, дорогой мой.
– Вообще-то все женщины очень похожи, – сказал вдруг Фишбейн.
– Не знаю, – вздохнул толстый Краузе. – Я мало что знаю про женщин.
5
В начале ноября Герберт Фишбейн и Эвелин Тейдж поженились. А еще через полгода умерла ее мать Марта Мария Тейдж, которой Фишбейн слегка побаивался с самого начала.
Он пришел просить у Марты Марии Тейдж руки ее дочери. Эвелин сказала, что иначе нельзя. Он не стал спорить, не стал объяснять ей, что, вырвавшись из двух войн, потеряв близких, прочавкав полгода по этим полям, в которых стояла солдатская кровь и не успевала впитываться и рис был как будто немного в крови – слегка розоватого цвета, – ему очень странно услышать из уст Эвелин рассуждения, что спать можно только с женой, а все остальное – разврат, смертный грех. Сказать ей, что Джин-Хо, которая спала с ним почти что в воде еженощно и там же погибла, в лесу, под дождем, желая набрать ему ягод омиджи, Фишбейн не решился.
Лето накалялось. Земля даже в парке покрылась морщинами. Во всем изнуренном жарою Нью-Йорке только Герберт Фишбейн и Эвелин Тейдж не замечали этой жары. Они встречались в маленьких кафе и, не отрывая глаз друг от друга, пили ледяную кока-колу с лимоном, ели мороженое. Однажды Эвелин чуть не погибла: она откусила кусочек лимона, глотнула, и он зацепился в горле. Фишбейн увидел, как Эвелин расширила глаза и захрипела. Тогда он изо всей силы хлопнул ее по лопаткам и тонкому позвоночнику. Она задышала глубоко, порывисто, и он ее поцеловал. Это был их первый поцелуй. Волосы Эвелин пахли шиповником, а веки широко расставленных глаз – она опустила глаза в поцелуе – были настолько тонкими, что губы его словно почувствовали ее выпуклый зрачок.
Через несколько дней вечером он пришел к ним домой просить ее руки. Марта Мария Тейдж сидела в столовой, богатство которой не должно было быть заметно, так же как не должна была быть заметна былая красота Марты Марии с ее суховатым, без всякой косметики лицом. Она была в темном брючном костюме, шелковой блузке и туфлях на высоких каблуках. Ноги ее были длинными и тонкими, а талия узкой, почти как у дочери. Миссис Тейдж пожала ему руку очень теплой и сухой рукой, украшенной кольцами, и тихим голосом попросила садиться. Вошла Эвелин в клетчатом платье, бегло взглянула на Фишбейна и горячо покраснела. Первый раз он заметил страх в ее глазах, и ему стало не по себе.
Миссис Тейдж сказала, что всегда мечтала побывать в России. Потом поинтересовалась, насколько там развита благотворительность. Фишбейн отвечал очень хрипло, неловко. Горничная, пожилая, с неприятно поджатым ртом, внесла серебряный поднос с чаем. Марта Мария Тейдж сама разлила чай, крохотными щипчиками положила себе кусочек сахару и поинтересовалась у Фишбейна, работает ли он еще в магазине. Он ответил, что, да, работает.
– Но это ведь временное ваше занятие? – спросила она очень тихо.
– Не знаю, – ответил Фишбейн. – Пока что не думал об этом.
Марта Мария Тейдж ничего не ответила, но легкое удивление скользнуло по ее лицу, как будто бы он произнес что-то нелепое. Она сидела, прямая и очень бледная, глаза ее были похожи на глаза Эвелин, и всякий раз, когда она протягивала руку, чтобы подлить себе или Фишбейну чаю из белого, с крохотными голубыми цветочками, английского чайника, на правой руке ее вспыхивал камень в одном из тяжелых колец. Тогда он решился и хрипло спросил, не возражает ли она, если они с Эвелин поженятся. Миссис Тейдж немного помолчала. Потом высказала надежду, что он зарабатывает достаточно и сможет сам содержать свою семью. Фишбейн закусил нижнюю губу и ответил утвердительно. Тогда он еще не знал, что дни Марты Марии Тейдж сочтены. Об этом не знал никто, кроме нее самой, доктора и медсестры. Диагноз поставили за две недели до знакомства миссис Тейдж с молодым человеком, который родился в Советской России, воевал в Корее и теперь собирался жениться на ее дочери. Фишбейн был уверен, что когда она говорила, что самое главное – это успеть правильно распорядиться деньгами, она нисколько не преувеличивала: ей действительно хотелось раздать все, что было, оставив при этом их с Эвелин без гроша. Может быть, только болезнь помешала ей. Но дочь не должна была жить с человеком, который стремится к наружному блеску. Она не для этого с раннего детства читала ей, крошке, Евангелие, они не для этого плакали вместе, когда представляли себе, как Христос страдал на кресте. Жених ее дочери был из чужой, далекой страны, где не верили в Бога, и это пугало ее. Но Эвелин так и сияла. Мешать ее счастью было бы странно.
Они поженились, и Фишбейн снял скромную квартирку на Пятьдесят седьмой улице, неподалеку от магазина «Стэнвей и сыновья». Миссис Тейдж дала им ровно столько, чтобы хватило на оплату первых двух месяцев. Они въехали в чистенькие три комнаты с высокими потолками и выходом в собственный маленький сад, где жили лохматые синие птицы, которые в этом саду вили гнезда, и в гнездах рождались птенцы.
Они оба знали, что Марта Мария Тейдж страдает мигренями, и доктора все никак не могут подобрать ей правильные лекарства. О своем смертельном диагнозе миссис Тейдж не сказала никому. Фишбейн даже подумал потом, что, может быть, она, во всем положившись на Господа Бога, не собиралась впутывать в эти дела никого из посторонних. Это касалось только ее, Марты Марии, и Господа Бога, который ее отзывал. В самом начале апреля она слегла и категорически отказалась от больницы. Доктор, с которого она взяла честное слово не сообщать дочери о том, что это конец, выполнил ее просьбу. За миссис Тейдж ухаживали две сиделки. Эвелин переехала обратно в свою девичью спальню и находилась при матери безотлучно. Рано утром шестого апреля она позвонила мужу и попросила его приехать. Марта Мария Тейдж сидела на высоких подушках и ловила воздух слипшимися губами. Рассветное солнце ярко освещало ее лицо, такое белое, как будто его завалило невидимым снегом. Каждая черточка этого лица трепетала и находилась в движении. Вдруг с той внезапностью, которую знает только природа, моментально усмиряющая ураган или, напротив, обрушивающая его на мирно заснувшее поле, движение в лице миссис Тейдж завершилось. Оно успокоилось, быстро застыло, лишь лоб оставался минуты две теплым, как будто какая-то сильная мысль не сразу ушла, но немного помедлила.
Эвелин была на третьем месяце беременности. Она не плакала даже на похоронах, и Фишбейну показалось, что перед ним совсем другая женщина, которой он почти не знает. Она ни у кого не искала помощи и ни с кем не делилась своим горем. Даже с мужем почти не разговаривала, и вечером, когда он пару раз попытался обнять ее, в глазах ее появился тот же самый страх, который он впервые заметил, когда пришел к ее матери делать предложение. Неделя после похорон прошла почти в полном молчании. Наконец Фишбейн не выдержал и спросил у Майкла Краузе, как ему быть.
– Оставьте ее в покое, Герберт, – сказал Майкл Краузе. – Я же объяснял вам, что значит «Мэйфлауер». Это не просто корабль. Они приплыли сюда в поисках чистой жизни. Безгрешной. И учтите: сейчас она тоже проверяет вас на человеческое качество.
– Что значит «на качество»?
– Думайте, Герберт.
Краузе слегка усмехнулся и сменил тему. Через месяц молодая пара переехала с Пятьдесят седьмой улицы в опустевший материнский особняк на Хаустон-стрит, где Эвелин не захотела ничего менять. Спальня Марты Марии Тейдж стояла закрытой, кровать ее по-прежнему блистала белоснежным бельем, зеркало отражало кресло с брошенным на спинку шелковым халатом, от которого пахло кожей Марты Марии: немного духами, болезнью и слабостью. Фишбейн надеялся, что после траура наступит другое время, когда можно будет опять радоваться жизни, но Эвелин была совсем другого мнения. Одной из ее особенностей, к которым он никак не мог привыкнуть, было то, что она не возражала, не спорила и все-таки добивалась своего.
Ее округлившееся нежное тело, в котором уже шевелился ребенок, стало для Фишбейна не только особенно желанным из-за того, что сейчас происходило в нем, оно и физически распаляло его гораздо сильнее, чем прежде, как будто, обладая ею, он тоже участвовал в том, как растет внутри нее новая жизнь. Когда он осторожно опускался на Эвелин, и вдруг молниеносный горячий толчок под кожей жены отдавался и в нем, его заливало болезненной радостью: ребенок был частью не только ее, но частью его самого.
Эвелин, однако, делала все, чтобы избежать физической близости. Из чайной задумчивой розы, как в шутку дразнил ее муж, она превратилась в холодный бутон, и он раскрывал его чуть ли не силой. Но и в том, как она вырывалась из объятий и отворачивалась, было что-то обжигающее, притягивающее его. Он словно бы заново завоевывал собственную жену, и тело ее превращалось в добычу. Она убегала, а он догонял. Однако была и душа, от которой Фишбейн отступился. Душа ускользала, темнила, таилась. Но нечего делать, придется жить так. Что стоит за этим так, он не понимал, но чувствовал сильную тоску всякий раз, когда после близости она уходила в ванную, надолго оставалась там, а возвращаясь, молча ложилась на свою половину кровати и закрывала глаза.
В середине шестого месяца беременности жена категорически запретила прикасаться к ней и спала теперь одна в своей бывшей детской.
Наверное, тогда развалилась их жизнь. Они не поняли этого и еще долго продолжали копошиться внутри ее, как люди, у которых сгорел дом, продолжают копошиться внутри головешек, вытирая об одежду черные, рассыпающиеся, ни на что не годные предметы.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?