Текст книги "Россия в концлагере (сборник)"

Иван Лукьянович Солоневич
Россия в концлагере

Предисловие

Несмотря на название, «Россия в концлагере» не является классическим образцом «лагерной» прозы, как, например, всем известный «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, которому она ни в чем не уступает. Хотя можно ли сравнивать эти книги? «Архипелаг ГУЛАГ» – книга о ГУЛАГе, а «Россия в концлагере» – книга о России. Но о той России, которая находилась тогда в концлагере.

Лагерь рассматривается автором как проекция воли, как срез советского общества и советской системы управления. По И.Л. Солоневичу, «Россия в концлагере» – это СССР.

Публикация этого труда вызвана к жизни прежде всего необходимостью вернуть России часть ее культурно-исторического наследия, ту часть, которая почему-то лучше известна за пределами нашей страны.

Другая задача публикации – познакомить читателя с уникальной биографией И.Л. Солоневича, в том числе с его знаменитым побегом из лагеря в то время, когда любая попытка бегства из СССР уже каралась смертной казнью. Ведь «Россия в концлагере» – это автобиографические очерки.

Немаловажно также напомнить о том эксперименте, «социалистическом кабаке», по выражению самого И.Л. Солоневича, в который была втянута Россия и который, затормозив ее историческое развитие, стоил ей миллионов жизней и миллионов искалеченных судеб.

Появление «России в концлагере» имело эффект разорвавшейся бомбы. А через некоторое время бомба взорвалась уже в доме самого И.Л. Солоневича как подтверждение значимости книги – мощного средства борьбы с большевиками, борьбы, которой И.Л. Солоневич посвятил всю свою жизнь.

Литературный талант И.Л. Солоневича, ярко проявившийся в «России в концлагере», отмечали Иван Бунин и графиня Толстая, Марк Алданов и Павел Милюков, а американский «New York Journal» писал, что советский ад был показан «временами с силой Льва Толстого или Виктора Гюго».

Впервые очерки были в сокращенном виде опубликованы в эмигрантской газете «Последние новости» в 1935–1936 гг. – в полном виде их не пропускала цензура.

К сожалению, количество и тиражи иностранных изданий несоизмеримо большие, чем российских. Характерно, что первое отдельное издание вышло на чешском языке. Русских эмигрантских изданий было пять, но все выходили минимальными тиражами, а вот немецкая пропаганда в годы войны выпустила книгу тиражом 200 тысяч экземпляров. Минимальным тиражом вышли и два издания «России в концлагере» в современной России.

Текст настоящего издания был подготовлен по «каноническому» софийскому изданию 1938 г., вышедшему в издательстве самого И.Л. Солоневича «Голос России» в дореволюционной орфографии. Впервые «Россия в концлагере» снабжена комментариями, в которых текст, на мой взгляд, безусловно нуждается.

Ценность настоящего издания еще и в том, что при составлении комментариев использованы материалы из следственного дела в отношении пытавшейся нелегально перейти советскую границу группы, организатором и руководителем которой был И.Л. Солоневич, позволяющие составить картину ведения следствия и сопоставить ее с изложением автора (в комментариях указываются номера листов дела).

Надо сказать, что доступ к этому делу, хранящемуся в архиве Управления ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области, стал возможен только при содействии внука И.Л. Солоневича Михаила, живущего в Германии, которому не могли отказать в ознакомлении с документами как прямому потомку писателя. К сожалению, удалось получить только обвинительное заключение по этому коллективному делу и те материалы, которые касаются самого И.Л. Солоневича. Человека, не признававшего авторитетов и нещадно критиковавшего всех, кто не боролся с советской властью или ставил под сомнение тезис о том, что монархия – наилучшая форма государственного устройства России.

Издание снабжено иллюстрациями, большая часть которых эксклюзивна и публикуется впервые. Хочу выразить отдельные слова благодарности за помощь в их подборе В.А. Бурляй, И.П. Воронину, Н. Никандрову и В.А. Солоневичу.

Чистяков К.А., к.и.н.

Биография И.Л. Солоневича

Иван Лукьянович Солоневич родился 1(14) ноября 1891 г. в Гродненской губернии (точное место рождения пока не установлено) в семье народного учителя. Закончил гимназию в Вильно (экстерном) и юридический факультет Петроградского университета.

Профессиональную деятельность начал как журналист – сначала в газете «Северо-западная жизнь», издававшейся его отцом, затем, после переезда в Петроград, – в «Новом времени». На профессиональном уровне занимался тяжелой атлетикой (2-е место в первенстве России 1914 г.), борьбой и боксом.

Участвовал в Гражданской войне на стороне белых; заболев тифом, не смог эвакуироваться. В советское время жил в Одессе и Подмосковье (пос. Салтыковка), сменил не один десяток профессий, остановившись в итоге на карьере инструктора по спорту и туризму в Центральном комитете профсоюза советских и торговых служащих, одновременно не оставляя журналистики и занятий спортом.

Первая попытка перехода советской границы вместе с сыном и братом была неудачной, вторая, летом 1934 г. и уже из концлагеря (уникальный случай!), закончилась успехом для всех троих. Первые два года эмиграции И.Л. Солоневич провел в Финляндии, работая грузчиком в порту Хельсинки. Написанные в это время очерки «Россия в концлагере» были впоследствии изданы более чем на 10 иностранных языках и принесли их автору мировую известность и финансовую независимость, позволив сосредоточиться на публицистической и издательской деятельности.

Затем И.Л. Солоневич жил в Софии (с 1936 г.), где пережил покушение, во время которого погибла его жена, и Берлине (с 1938 г.), издавая сменявшие друг друга газеты «Голос России», «Наша газета» и журнал «Родина» и став одной из наиболее заметных фигур российской эмиграции 2-ой половины 1930-х гг.

Основными направлениями деятельности И.Л. Солоневича стали борьба с советской властью и пропаганда монархии как единственной приемлемой для России формы государственного устройства. Взгляды И.Л. Солоневича отразил написанный им в 1940-е гг. фундаментальный труд «Народная монархия». Идеализируя допетровскую Русь, И.Л. Солоневич противопоставлял народную монархию монархии дворянско-помещичьей, приведшей Россию, по его мнению, к катастрофе начала XX века.

На протяжении всего эмигрантского периода жизни И.Л. Солоневич вел жесткую полемику с эмигрантскими организациями и течениями практически всех направлений, попав, таким образом, в своеобразную полосу отчуждения и навсегда поссорившись даже с родным братом. В ответ эмиграция обвиняла его во всех грехах, включая ведение провокаторской работы по заданиям советской разведки.

Перед началом советско-германской войны И.Л. Солоневич написал меморандум на имя Гитлера, в котором предупреждал о гибельности ведения войны против русского народа, призывая воевать только с советской властью, ив 1941 г. был отправлен немецкими властями в ссылку в Померанию, где провел всю войну. После ее окончания три года находился в британской зоне оккупации Германии.

На основе идей И.Л. Солоневича в российской эмиграции возникло движение, которое получило название «штабс-капитанского» (народно-имперского), а после войны было возрождено как народно-монархическое.

Перебравшись после войны в Аргентину, в Буэнос-Айрес, И.Л. Солоневич организовал издание газеты «Наша страна», до самой смерти оставаясь ее главным автором и фактическим издателем. В 1950 г. после ряда доносов со стороны представителей российской эмиграции он был выслан правительством генерала Перона из страны. Последние три года жизни И.Л. Солоневич провел в Уругвае. Он скончался в Монтевидео 24 апреля 1953 г. после тяжелой операции.

И.Л. Солоневич является автором не только «России в концлагере» и «Народной монархии», но и ряда программных, публицистических, методических трудов, художественных произведений, а также порядка 1000 статей в периодической печати.

К. Чистяков

Несколько предварительных объяснений

Вопрос об очевидцах

Я отдаю себе совершенно ясный отчет в том, насколько трудна и ответственна всякая тема, касающаяся Советской России. Трудность этой темы осложняется необычайной противоречивостью всякого рода «свидетельских показаний» и еще большею противоречивостью тех выводов, которые делаются на основании этих показаний.

Свидетелям, вышедшим из Советской России, читающая публика вправе несколько не доверять, подозревая их – и не без некоторого психологического основания – в чрезмерном сгущении красок. Свидетели, наезжающие в Россию извне, при самом честном своем желании технически не в состоянии видеть ничего существенного, не говоря уже о том, что подавляющее большинство из них ищет в советских наблюдениях не проверки, а только подтверждения своих прежних взглядов. А ищущий – конечно, находит…

Помимо этого, значительная часть иностранных наблюдателей пытается – и небезуспешно – найти положительные стороны сурового коммунистического опыта, оплаченного и оплачиваемого не за их счет. Цена отдельных достижений власти – а эти достижения, конечно, есть – их не интересует: не они платят эту цену. Для них этот опыт более или менее бесплатен. Вивисекция производится не над их живым телом – почему же не воспользоваться результатами ее?

Полученный таким образом «фактический материал» подвергается затем дальнейшей обработке в зависимости от насущных и уже сформировавшихся потребностей отдельных политических группировок. В качестве окончательного продукта всего этого «производственного процесса» получаются картины – или обрывки картин, – имеющие очень мало общего с «исходным продуктом» – с советской реальностью: «должное» получает подавляющий перевес над «сущим»…

Факт моего бегства из СССР в некоторой степени предопределяет тон и моих «свидетельских показаний». Но если читатель примет во внимание то обстоятельство, что и в концлагерь-то я попал именно за попытку бегства из СССР, то этот тон получает несколько иное, не слишком банальное объяснение: не лагерные, а общероссийские переживания толкнули меня за границу.

Мы трое, т. е. я, мой брат¹ и сын², предпочли совсем всерьез рискнуть своей жизнью, чем продолжать свое существование в социалистической стране. Мы пошли на этот риск без всякого непосредственного давления извне. Я в материальном отношении был устроен значительно лучше, чем подавляющее большинство квалифицированной русской интеллигенции, и даже мой брат, во время наших первых попыток бегства еще отбывавший после Соловков свою «административную ссылку»³, поддерживал уровень жизни, намного превышающий уровень, скажем, русского рабочего. Настоятельно прошу читателя учитывать относительность этих масштабов: уровень жизни советского инженера намного ниже уровня жизни финляндского рабочего, а русский рабочий вообще ведет существование полуголодное.

Следовательно, тон моих очерков вовсе не определяется ощущением какой-то особой, личной, обиды. Революция не отняла у меня никаких капиталов – ни движимых, ни недвижимых – по той простой причине, что капиталов этих у меня не было. Я даже не могу питать никаких специальных и личных претензий к ГПУ: мы были посажены в концентрационный лагерь не за здорово живешь, как попадает, вероятно, процентов восемьдесят лагерников, а за весьма конкретное «преступление», и преступление, с точки зрения советской власти, особо предосудительное: попытку оставить социалистический рай. Полгода спустя после нашего ареста был издан закон (от 7 июня 1934 г.), карающий побег за границу смертной казнью. Даже и советски настроенный читатель должен, мне кажется, понять, что не очень велики сладости этого рая, если выходы из него приходится охранять суровее, чем выходы из любой тюрьмы…

Диапазон моих переживаний в Советской России определяется тем, что я прожил в ней 17 лет и что за эти годы – с блокнотом и без блокнота, с фотоаппаратом и без фотоаппарата – я исколесил ее всю. То, что я пережил в течение этих советских лет, и то, что я видал на пространствах этих советских территорий, – определило для меня моральную невозможность оставаться в России. Мои личные переживания как потребителя хлеба, мяса и пиджаков не играли в этом отношении решительно никакой роли. Чем именно определялись эти переживания – будет видно из моих очерков: в двух строчках этого сказать нельзя.

Две силы

Если попытаться предварительно и, так сказать, эскизно определить тот процесс, который сейчас совершается в России, то можно сказать приблизительно следующее:

Процесс идет чрезвычайно противоречивый и сложный. Властью создан аппарат принуждения такой мощности, какого история еще не видала. Этому принуждению противостоит сопротивление почти такой же мощности. Две чудовищные силы сцепились друг с другом в обхватку, в беспримерную по своей напряженности и трагичности борьбу. Власть задыхается от непосильности задач, страна задыхается от непосильности гнета.

Власть ставит своей целью мировую революцию. Ввиду того, что надежды на близкое достижение этой цели рухнули, – страна должна быть превращена в моральный, политический и военный плацдарм, который сохранил бы до удобного момента революционные кадры, революционный опыт и революционную армию.

Люди же, составляющие эту «страну», становиться на службу мировой революции не хотят и не хотят отдавать своего достояния и своих жизней. Власть сильнее «людей», но «людей» больше. Водораздел между властью и «людьми» проведен с такой резкостью, с какою это обычно бывает только в эпохи иноземного завоевания. Борьба принимает формы средневековой жестокости.

Ни на Невском, ни на Кузнецком мосту ни этой борьбы, ни этих жестокостей не видать. Здесь – территория, уже прочно завоеванная властью. Борьба идет на фабриках и заводах, в степях Украины и Средней Азии, в горах Кавказа, в лесах Сибири и Севера. Она стала гораздо более жестокой, чем она была даже в годы военного коммунизма, – отсюда чудовищные цифры «лагерного населения» и непрекращающееся голодное вымирание страны.

Но на завоеванных территориях столиц, крупнейших промышленных центров, железнодорожных магистралей достигнут относительный внешний порядок: «враг» или вытеснен, или уничтожен. Террор в городах, резонирующий по всему миру, стал ненужен и даже вреден. Он перешел в низы, в массы, от буржуазии и интеллигенции – к рабочим и крестьянам, от кабинетов – к сохе и станку. И для постороннего наблюдателя он стал почти незаметен.

Концентрационные лагеря

Тема о концентрационных лагерях в Советской России уже достаточно использована. Но она была использована преимущественно как тема «ужасов» и как тема личных переживаний людей, попавших в концлагерь более или менее безвинно. Меня концлагерь интересует не как территория «ужасов», не как место страданий и гибели миллионных масс, в том числе и не как фон моих личных переживаний – каковы бы они ни были. Я не пишу сентиментального романа и не собираюсь вызвать в читателе чувства симпатии или сожаления. Дело не в сожалении, а в понимании.

И вот именно здесь, в концентрационном лагере, легче и проще всего понять основное содержание и основные «правила» той борьбы, которая ведется на пространстве всей социалистической республики.

Я хочу предупредить читателя: ничем существенным лагерь от «воли» не отличается. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж ненамного, – конечно, для основных масс лагерников – для рабочих и крестьян. Все то, что происходит в лагере, происходит и на воле – и наоборот. Но только – в лагере все это нагляднее, проще, четче. Нет той рекламы, нет тех «идеологических надстроек», подставной и показной общественности, белых перчаток и оглядки на иностранного наблюдателя, какие существуют на воле. В лагере основы советской власти представлены с четкостью алгебраической формулы.

История моего лагерного бытия и побега если не доказывает, то, во всяком случае, показывает, что эту формулу я понимал правильно. Подставив в нее, вместо отвлеченных алгебраических величин, живых и конкретных носителей советской власти в лагере, живые и конкретные взаимоотношения власти и населения, – я получил нужное мне решение, обеспечившее в исключительно трудных объективных условиях успех нашего очень сложного технически побега.

Возможно, что некоторые страницы моих очерков покажутся читателю циничными… Конечно, я очень далек от мысли изображать из себя невинного агнца: в той жестокой ежедневной борьбе за жизнь, которая идет по всей России, таких агнцев вообще не осталось: они вымерли. Но я прошу не забывать, что дело шло – совершенно реально – о жизни и смерти, и не только моей.

В той общей борьбе не на жизнь, а на смерть, о которой я только что говорил, нельзя представлять себе дела так, что вот с одной стороны беспощадные палачи, а с другой – только безответные жертвы. Нельзя же думать, что за годы этой борьбы у страны не выработалось миллионов способов и открытого сопротивления, и «применения к местности», и всякого рода изворотов, не всегда одобряемых евангельской моралью. И не нужно представлять себе страдание непременно в ореоле святости… Я буду рисовать советскую жизнь в меру моих способностей – такою, какой я ее видел. Если некоторые страницы этой жизни читателю не понравятся – это не моя вина…

Империя ГУЛАГа

Эпоха коллективизации довела количество лагерей и лагерного населения до неслыханных раньше цифр. Именно в связи с этим лагерь перестал быть местом заключения и истребления нескольких десятков тысяч контрреволюционеров, каким были Соловки, и превратился в гигантское предприятие по эксплуатации даровой рабочей силы, находящейся в ведении Главного Управления Лагерями ГПУ – ГУЛАГа. Границы между лагерем и волей стираются все больше и больше. В лагере идет процесс относительного раскрепощения лагерников, на воле идет процесс абсолютного закрепощения масс. Лагерь вовсе не является изнанкой, некоим Unterwelt’ом⁴ воли, а просто отдельным и даже не очень своеобразным куском советской жизни. Если мы представим себе лагерь несколько менее голодный, лучше одетый и менее интенсивно расстреливаемый, чем сейчас, то это и будет куском будущей России, при условии ее дальнейшей «мирной эволюции»⁵. Я беру слово «мирная» в кавычки, ибо этот худой мир намного хуже основательной войны… А сегодняшняя Россия пока очень немногим лучше сегодняшнего концлагеря.

Лагерь, в который мы попали – Беломорско-Балтийский комбинат⁶ – сокращенно ББК, – это целое королевство с территорией от Петрозаводска до Мурманска, с собственными лесоразработками, каменоломнями, фабриками, заводами, железнодорожными ветками и даже с собственными верфями и пароходством. В нем девять «отделений»: Мурманское, Туломское, Кемское, Сорокское, Сегежское, Сосновецкое, Водораздельное, Повенецкое и Медгорское. В каждом таком отделении – от пяти до двадцати семи лагерных пунктов («лагпункты») с населением от пятисот человек до двадцати пяти тысяч. Большинство лагпунктов имеют еще свои «командировки» – всякого рода мелкие предприятия, разбросанные на территории лагпункта.

На ст. Медвежья Гора⁷ («Медгора») находится Управление лагерем – оно же и фактическое правительство так называемой «Карельской республики» – лагерь поглотил республику, захватил ее территорию и – по известному приказу Сталина об организации Балтийско-Беломорского комбината⁸ – узурпировал все хозяйственные и административные функции правительства. Этому правительству осталось только «представительство», побегушки по приказам из Медгоры да роль декорации национальной автономии Карелии.

В июне месяце 1934 года «лагерное население» ББК исчислялось в 286.000 человек, хотя лагерь находился уже в состоянии некоторого упадка – работы по сооружению Беломорско-Балтийского канала были уже закончены, и огромное число заключенных – я не знаю точно, какое именно, – было отправлено на БАМ (Байкало-Амурская магистраль). В начале марта того же года мне пришлось работать в плановом отделе Свирского лагеря – это один из сравнительно мелких лагерей; в нем было 78.000 «населения».

Некоторое время я работал и в учетно-распределительной части (УРЧ) ББК и в этой работе сталкивался со всякого рода перебросками из лагеря в лагерь. Это дало мне возможность с очень грубой приблизительностью определить число заключенных всех лагерей СССР. Я при этом подсчете исходил, с одной стороны – из точно мне известных цифр «лагерного населения» Свирьлага и ББК, а с другой – из, так сказать, «относительных величин» остальных более или менее известных мне лагерей. Некоторые из них – больше ББК (БАМ, Сиблаг⁹, Дмитлаг¹⁰); большинство – меньше. Есть совсем уж неопределенное количество мелких и мельчайших лагерей – в отдельных совхозах, даже в городах. Так, например, в Москве и Петербурге стройки домов ГПУ и стадионов «Динамо» производились силами местных лагерников. Есть десятка два лагерей средней величины – так, между ББК и Свирьлагом… Я не думаю, чтобы общее число всех заключенных в этих лагерях было меньше пяти миллионов человек. Вероятно, – несколько больше. Но, конечно, ни о какой точности подсчета не может быть и речи. Больше того, я знаю системы низового подсчета в самом лагере и поэтому сильно сомневаюсь, чтобы само ГПУ знало о числе лагерников с точностью хотя бы до сотен тысяч.

Здесь идет речь о лагерниках в строгом смысле этого слова. Помимо них, существуют всякие другие – более или менее заключенные слои населения. Так, например, в ББК в период моего пребывания там находилось 28.000 семейств так называемых «спецпереселенцев» – это крестьяне Воронежской губернии, высланные в Карелию целыми селами на поселение и под надзор ББК. Они находились в гораздо худшем положении, чем лагерники, ибо они были с семьями и пайка им не давали. Далее следует категория административно-ссыльных, высылаемых в индивидуальном порядке: это вариант довоенной ссылки, только без всякого обеспечения со стороны государства – живи чем хочешь. Дальше – «вольно-ссыльные» крестьяне, высылаемые обычно целыми селами на всякого рода «неудобоусвояемые земли», но не находящиеся под непосредственным ведением ГПУ.

О количестве всех этих категорий, не говоря уже о количестве заключенных в тюрьмах, я не имею никакого, даже и приблизительного, представления. Надо иметь в виду, что все эти заключенные и полузаключенные люди – все это цвет нации, в особенности крестьяне. Думаю, что не меньше одной десятой части взрослого мужского населения страны находится или в лагерях, или где-то около них…

Это, конечно, не европейские масштабы… Системы советских ссылок как-то напоминают новгородский «вывод» при Грозном¹¹, а еще больше – ассирийские¹² методы и масштабы.

«Ассирийцы, – пишет Каутский¹³, – додумались до системы, которая обещала их завоеваниям большую прочность: там, где они наталкивались на упорное сопротивление или повторные восстания, они парализовали силы побежденного народа таким путем, что отнимали у него голову, т. е. отнимали у него господствующие классы… самые знатные, образованные и боеспособные элементы… и отсылали их в отдаленную местность, где они, оторванные от своей подпочвы, были совершенно бессильны. Оставшиеся на родине крестьяне и мелкие ремесленники представляли плохо связанную массу, неспособную оказать какое-нибудь сопротивление завоевателям»…

Советская власть повсюду «наталкивалась на упорное сопротивление и повторные восстания» и имеет все основания опасаться, в случае внешних осложнений, такого подъема «сопротивления и восстаний», какого еще не видала даже и многострадальная русская земля. Отсюда – и ассирийские методы, и ассирийские масштабы. Все более или менее хозяйственно устойчивое, способное мало-мальски самостоятельно мыслить и действовать, – короче, все то, что оказывает хоть малейшее сопротивление всеобщему нивелированию, – подвергается «выводу», искоренению, изгнанию.