Текст книги "Дневник моей памяти"

Ну, пожалуйста!

Куп нашел меня на обочине и отвез домой. Всю неделю я то в больнице, то дома. В больнице на меня всякий раз обрушивают новости – одна другой хуже, и от них родители превращаются в две бесформенные тени возле моей койки. У меня:

желтуха

увеличена печень

увеличена селезенка

И это еще не все, вот самая изюминка: у меня «наблюдается легкое снижение интеллекта»! Вот почему на обочине мне чудились великаны, а печатала я как ребенок.

Все это время я тебе почти не писала, Сэм-из-будущего, потому что хочу все поскорей забыть, а еще потому что тебя, какой я изначально тебя задумала, больше нет. Запасайся гавайскими рубашками. Готовься, у тебя будут распухшие губы, желтое лицо, одуревшие глаза. Будет бесполезный школьный аттестат и хромота. Будешь слюни пускать.

Не представляю, как я сейчас выгляжу. Хожу под себя, и это отвратительно, но, к счастью, никто меня пока не навещал.

Стюарту я соврала, что родители в тот вечер передумали и велели мне остаться дома, а потом у меня телефон разрядился. А как только узнала, что, можно сказать, поселюсь в больнице, то сказала ему, что заболела – ангина, тяжелый случай, и видеться нам нельзя, потому что я заразная. Мечтаю, чтобы Стюарт все равно меня разыскал, пришел бы сюда и разбудил поцелуем, как в сказке или диснеевском мультфильме, и больше бы меня не покидал. Но ведь я насквозь пропиталась больницей, и зубы я здесь почти не чищу, и после сна у меня будет пахнуть изо рта – так что, видимо, мысль не самая удачная. Да и все равно этому не бывать.

Мы ждем, когда выяснится, можно ли мне ехать учиться, хотя бы на один семестр, пока мне не стало еще хуже.

Сначала мне отказали, но я взмолилась: ну пожалуйста, пожалуйста, это же не навсегда, ну отпустите меня, запишите в группу для тупых, только отпустите! Не отбирайте у меня последнее, ну пожалуйста! Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!

Меня, похоже, пичкают снотворным; я проснулась среди ночи и точно знаю, что проспала очень долго

Вижу, кто-то маячит в углу палаты. То ли медсестра, то ли нет – темно, не разобрать, но подключенные ко мне приборы пищат, а значит, я все еще жива, и текст набирать могу, руки по-прежнему подчиняются мозгу, но глотать больно, будто в горле кинжал, и на руке бурый синячище, в том месте, где иголка от капельницы – то ли в вену вводят питание, то ли кровь из меня выкачивают, кто их знает

Помню, как в ягодицу воткнули длинную холодную иглу

Одеяло такое жесткое, но стоит его откинуть, сразу замерзаю, воздух здесь ледяной

Жевать не могу, что-то мешает

Глаза болят

Хотела почитать в Интернете, но здесь нет вайфая, и я не сплю, наверное, уже много часов подряд и гадаю, что там за белая штука в углу

Она не исчезает – значит, это не мушки перед глазами

Не двигается – значит, не человек

И не вешалка, и не штора, слишком уж велика

И остается только ждать рассвета, а скоро ли рассвет, я понятия не имею – кто-то химичил с батарейкой в моем компьютере, и время сбилось, только мигает: 12, 12, 12

Может быть, надо вспомнить, во сколько я легла спать

Может, никакого снотворного мне не давали

Может, я просто ничего не понимаю

Убейте меня, прямо сейчас.

Вот ужас: по словам врачей, человек с «легким снижением интеллекта» не сможет учиться в университете, не сможет жить в другом городе, далеко от родителей, и рано или поздно лишится способности мыслить. И им неважно, что я пока хожу, думаю, разговариваю – они же не просто врачи, они же, черт возьми, ПРОРИЦАТЕЛИ, они все знают наперед! Вот они и решили разбить мои мечты и лишить мою жизнь всякого смысла.

Я им говорю: «Откуда вы знаете? Возможно, приступы будут очень редкими». ЧТО ВПОЛНЕ ЛОГИЧНО И ВЕРОЯТНО. ТРИ ПРИСТУПА ЗА ПЯТЬ МЕСЯЦЕВ НЕ ОЗНАЧАЮТ ПОСТОЯННОЙ УГРОЗЫ. ВЕРОЯТНОСТЬ СОСТАВЛЯЕТ ВСЕГО ДВА ПРОЦЕНТА!

Доктор Кларкингтон с тошнотворной гримасой, будто одновременно плачет и пукает, сказала: «Мне очень жаль, Сэмми. Мы ничем не можем помочь». Я чуть не врезала ей кулаком в лицо.

Раз вы ничем не можете помочь, так какого черта вы со мной возитесь? Я по-прежнему МНОГО ЧЕГО МОГУ. НАПРИМЕР, УЧИТЬСЯ В УНИВЕРСИТЕТЕ. Ну вот, разревелась, этого еще не хватало.

Они заявляют, что этому не бывать. Если мамина любимая песенка «м-м-м-м, м-м-м-м», то у меня теперь есть новая: «Это мне не светит».

Люблю составлять списки дел! А как насчет списка дел, которых мне никогда уже не сделать? Запишу в колонку все, о чем мечтала, а рядом с каждым пунктом – слова: «Это мне не светит».

Нью-Йоркский университет: это мне не светит.

Стюарт Шах: это мне не светит.

Гарвардская школа права: это мне не светит.

Работа в ООН: это мне не светит.

Все кончено, и я скоро умру.

умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру умру

Я не умерла

Я пишу, а Бетт и Дэви строят вокруг меня подушечную крепость, что вполне логично. Теперь я почти не поднимаюсь с пола, и лучшего фундамента не придумаешь.

Вижу свои ноги под мохнатым синим одеялом, обеденный стол в крошках от бутербродов с арахисовым маслом, грязную тарелку. На подоконнике над раковиной – ряд оранжевых пузырьков с белыми крышками.

Мелкое белое драже – обезболивающее.

Синие овальные пилюли – от паралича глазных мышц.

Красные таблетки – от онемения рук и ног.

«Прозак» от депрессии.

И так далее.

Последнее средство из списка я пока ни разу не принимала, но к тому близка.

– Поиграй с нами, ну поиграй, поиграй, – канючит Дэви; крепость брошена, и они с Бетт носятся вокруг дивана. Я ищу взглядом Гаррисона в надежде, что он их отвлечет, но вспоминаю, что Гаррисон в лагере.

– Не могу, – отнекиваюсь я. Я очень занята: смотрю ужасную, кошмарную телеигру, где участники соревнуются, кто быстрей отыщет в камере хранения ценные призы.

– Почему? – допытывается Бетт.

– Шевельнуться не могу, – объясняю я.

– А вот и неправда! – настаивает Бетт. – Ты же в туалет ходишь, и за едой! Я только что видела!

Бетт права, двигаться я могу. Только не хочу. А куда мне идти? Во двор? До забора?

Всего два занятия греют мне душу, да и те из разряда фантазий: смотреть все без разбору по телевизору да строчить эсэмэски Стюарту, который теперь думает, что у меня не ангина, а мононуклеоз. (Как выяснилось, проще врать по эсэмэс – впрочем, по-иному и не получилось бы, язык не ворочается из-за лекарств.)

И ни одна из моих радостей не требует движения. Вот так.

Кстати о Стюарте, где же мой телефон?

Охохонюшки…

Он всегда у меня под боком, потеряться не мог. И провалов в памяти у меня нет, честное слово. Я его никуда не перекладывала.

И тут из-под стола доносится хихиканье Бетт и Дэви.

О Боже!

– Вот видишь? Ты можешь двигаться! – закричала Бетт с ликующей улыбкой, когда я подлетела и вырвала у нее из рук телефон. Обе выскочили на улицу.

Уф, Стюарту они не писали и не звонили.

Зато написали Купу. Наверное, потому что все остальные имена в справочнике им не знакомы. А Куп иногда в церкви «катает» их на «вертолете».

Я распахнула раздвижные двери да как заору: «НЕ СМЕЙТЕ ТАК ДЕЛАТЬ!»

Бетт, хохоча, отозвалась откуда-то из-за деревьев: «ОН ПЕРВЫЙ ТЕБЕ НАПИСАЛ! Я ТОЛЬКО ОТВЕТИЛА «ДА»!

Так и есть, Куп первый написал.

Куп: Привет, малыш! хотел тебя проведать. можно к тебе? Мама для вас наготовила тонну всякой жратвы, я принесу.

Я: Да

Значит, сейчас придет Куп. Надо поставить пароль на телефон.

Как все это было

Я вышла на улицу впервые за полторы недели, села в красное пластмассовое кресло и поняла, что пока я торчала взаперти, в Вермонте наступило лето. В небе сгустились тяжелые облака, пахло дождем, но нарциссы уступили место ландышам и красному клеверу, помидоры у мамы на грядке зарумянились, а к кормушке слетелись колибри.

Бетт и Дэви притаились в кустах и следили за ними, стараясь не издать ни звука.

Когда на склоне горы показался Куп с сумками в обеих руках, я прижала к губам палец и указала на разноцветные пятнышки.

Может, я и вовсе бесполезное создание, зато все мы, Маккои, любим наблюдать за птицами, это у нас семейное. Особенно за колибри. Когда-то я столько всего знала о колибри!

Куп осторожно поставил на землю сумки и стал красться к нам дурацкой «шпионской» походочкой.

Бетт и Дэви захихикали, выскочили из засады, и колибри упорхнули.

– Плохой из тебя шпион, – усмехнулась я, когда Куп поднял сумки с земли.

– Я старался. – Парень пожал плечами. Когда он подошел совсем близко, я принюхалась – на пахнет ли от него спиртным. Нет, все в порядке.

– Отнести на кухню? – спросил он. Я жестом указала: вперед.

Сквозь щелку в раздвижной двери слышно было, как парень возится на кухне, хлопает дверцей холодильника.

– Вы что, чашки переставили?

– Да, – отозвалась я. – Они теперь в другом шкафчике.

Странно было впускать в дом нынешнего Купера Линда, всеобщего любимца, всегда окруженного свитой приятелей, которым никогда не удастся до него дорасти, с расслабленной улыбкой до ушей.

Но опять же, мы больше не будем встречаться в школьных коридорах, у всех на виду.

К тому же я привыкла доверять статистике. И у Купа своя статистика. Четырнадцать лет против четырех. Четыре года для него пронеслись в вихре вечеринок и других развлечений; четырнадцать лет он провел в нашем доме. На семьдесят процентов он все тот же мальчишка, который знает, где у нас посуда.

Если вдуматься, что тут странного?

Куп вернулся, подтащил еще одно пластиковое кресло, которое стояло вверх тормашками у водостока, и подсел ко мне. Я приготовилась к вопросам, которые теперь ничего для меня не значили.

Ты, правда, так серьезно больна?

Сможешь поехать учиться?

Что теперь собираешься делать?

Но Куп так ничего и не спросил, и чтобы раз и навсегда с этим покончить, я заговорила сквозь шум листьев, птичий щебет и гуденье насекомых.

– Спасибо, что забрал меня тогда.

– Да брось ты.

Я посмотрела на него в упор.

– Ты меня уже поблагодарила миллион раз, – пояснил Куп.

– Когда это я успела?

– Тогда. – Из-за туч выглянуло солнце, и Куп сощурился. – Помнишь, как все было?

Я могу восстановить картину по своим записям, но писала я в основном какой-то бред. Я помотала головой.

Куп начал рассказывать, но чем больше он говорил, тем сильнее сжималось у меня сердце от стыда и страха, и даже голова заболела.

Я сказала: не надо.

Сходила в дом, принесла ноутбук. Велела: пиши, а я потом прочту. И не стала объяснять почему.

Я попросила его написать, потому что слова на экране казались смягченными, далекими от меня, совсем не то что сказанные вслух. Он единственный свидетель, он один видел меня в таком состоянии. И теперь по его милости я застряла здесь, в этом болоте, и мне предстоит здесь догнивать весь остаток жизни.

Но опять же, если бы Куп не увидел моих звонков, не сорвался бы с вечеринки, не было бы у меня никакого остатка жизни. Неизвестно еще, что хуже, и не будем об этом.

Есть и другая причина: если мне не понравится то, что написал Куп, сотру его слова из книги памяти, и дело с концом. Это проще, чем забыть слова, произнесенные вслух.

Куп стал прокручивать документ, но я его остановила:

– Погоди! Просто… не читай. Начни с новой страницы. – Куп глянул на меня, сдвинув брови. – Пожалуйста, – добавила я.

– Ты что, дневник ведешь?

– Вроде того.

ну вот, приехал я к нервигу часов в 7, а он уже бухой, за руль ему садиться нельзя, ну я и поехал в норидж забирать пиво. вернулся около 8, народ уже начал сползаться. я помог занести и поставить две бочки, я был трезвый и часов в 9 увидел твой пропущенный звонок. перезвонил, а ты не отвечаешь. ты потом перезвонила, минут через 15, я ответил. ты говорила куда-то мимо трубки, слышно было плохо, а ты все повторяла: это куп? это куп? а я в ответ: да, да, и наконец ты заговорила в трубку, и я разобрал. ты сказала, что заблудилась, а я: разве я не прислал тебе адрес? а ты: да, но я не знаю, куда я попала. голос у тебя был грустный и дрожал. спрашиваю: тебя забрать? а ты: да, пожалуйста, и снова заговорила как обычно, мол, куп, все хорошо, заблудилась, только и всего, сейчас соображу, что делать – и повесила трубку.

но я подумал: что-то здесь не то, и перезвонил, а ты трубку не берешь. я все звонил и звонил и, признаться, раздумывал: а может, плюнуть на все, само разрулится? прости, если тебе неприятно читать, но для меня это вроде исповеди – пишу, и легче на душе. понимаю, для чего ты ведешь дневник. тяжело было видеть тебя такой, и сейчас тяжело вспоминать, но так надо.

в общем, я сомневался, потому что кэти все пыталась затащить меня обратно к гостям, хотя мы с ней, строго говоря, даже не вместе – так, спим время от времени. все твои друзья тоже там были. я спросил мэдди, не звонила ли ты, она сказала нет, и я уже подумывал спросить этого самого стюарта, с которым вижу тебя все время, только неохота было, да и он без конца проверял свой телефон, и если бы ты позвонила, он бы сразу уехал.

но он все не уезжал, и когда ты снова позвонила, в трубке был только шум машин, и я сразу отчалил.

ты не доехала до места всего полмили. сидела за рулем и плакала. я думал, ты просто напилась, и посмеялся, а сейчас мне перед тобой стыдно.

прости.

я сел за руль, посадил тебя рядом и повез домой.

и тут понял: что-то не так, потому что ты называла меня то купер, то сэр, а то вдруг вспоминала, что торопишься в гости, или спрашивала, как у меня дела, говорила, что мы давно не виделись.

я довез тебя до дома, мы зашли, ты слегка очухалась и спросила, откуда я тут взялся, и я все рассказал, и ты благодарила меня много раз, а потом обняла – очень приятно:)

мы разбудили твоих родителей, они отвезли тебя в больницу – вот, собственно, и все.

и вот ты сидишь рядом и с кем-то переписываешься. со стюартом – угадал? надеюсь, он понимает, во что ввязался.

Ну и на что ты намекаешь?

почему мы не говорим вслух, а печатаем?

Потому что я хочу тебя отругать, засранца, а Дэви сидит рядом.

я хотел сказать, что ты особенная, не такая, как все, сэмми, хотел тебе комплимент сделать

А я думала, это потому что я больна и все такое. Как будто я недостойна любви, с моей-то увеличенной печенью и прочей гадостью.

это мое честное мнение

Нет, все правда, Куп, но можно хотя бы удержаться от шуток в мой адрес, когда у меня первые в жизни серьезные отношения и, возможно, последние. Сказал бы что-нибудь хорошее, хоть из вежливости.

о, да у вас, ребята, похоже, все серьезно

Да, кажется, я влюблена.

угу

И больше тебе нечего сказать?

не хочу в это углубляться

А что?

не хочу, и все

Тебе он что, не нравится?

да, козел

Что??? Неправда.

у него три дома, а он строит из себя трудягу-писателя – смотреть тошно, ну что ему стоит быть самим собой?

Ты в чужом глазу соломинку видишь.

ха-ха! ты говоришь по-книжному

Ты его просто не знаешь.

и знать не хочу

Ну и ладно.

угу. может, он про тебя тоже навыдумывал бог весть что, ты же у нас больная; ладно, не обижайся

Он пока не знает.

чегоооооо?

И прекрати по-идиотски улыбаться?

не понимаю: ты его, кажется, любишь – и боишься рассказать такую важную вещь о себе?!

Купер по-своему прав

Он говорил про Стюарта гадости, и все-таки он прав. Если я и в самом деле хочу, чтобы Стюарт «принимал меня, как есть», пусть для начала узнает меня «как есть». Пусть знает про мою болезнь. А потому через пару дней, когда стало известно, что Дэви и Бетт уезжают в лагерь ремесел, а за мной в этот день будет присматривать мама Купа, я написала Купу, попросив об одолжении.

Я: Можешь сказать маме, что ко мне сегодня заходить не надо, и отвезти меня на пару часов в Гановер?

Куп: да, а что?

Я: Надо кое с кем пересечься по-быстрому.

Куп: отлично, я как раз в город еду в час, заскочу за тобой. а что собираешься делать?

Я: Да так, развеяться со Стюартом.

Куп: понял

Я: А в четыре сможешь меня подбросить до дома? Или уже уедешь?

Куп: не слишком ли многого хочешь?

Я: Я же болею:(

Я: Угощу тебя всякими вкусностями!

Куп: ну, считай, тебе повезло, я в это время как раз собираюсь назад в страффорд

Всю дорогу мы почти не разговаривали, я спросила только, какие он любит шоколадные кексы и где нам встретиться на обратном пути.

Куп высадил меня возле дорожки, ведущей к дому Стюарта – и вот он, тут как тут, излучает теплые волны: мой парень. Он чуть приподнял меня от земли, и мы поцеловались так, будто не виделись целых два месяца, а не две недели. Я успела забыть, что у него есть свой неповторимый запах – смесь уличной свежести, пота и шампуня.

– Выздоровела? – шепнул он, уткнувшись мне в шею. – Как же я рад, что ты поправилась!

– Не до конца, – сказала я, и мне стало неуютно, но все как рукой сняло, едва он взял мою ладонь и повел меня в сторону дома.

Когда мы шли, Стюарт оглянулся на дорогу и спросил:

– Кто тебя подвозил?

– А, подумаешь, Купер Линд, – ответила я.

Стюарт распахнул белую крашеную дверь.

– А, понял. Знакомое лицо. Что он за птица?

Его напряженный голос сперва меня озадачил, но когда в просторном коридоре Стюарт повернулся ко мне, скрестив длинные худые руки, я поняла: ревнует.

– Ах, да нет же, Стюарт – Куп всего-навсего мой придурок-сосед.

Стюарт чуть успокоился, черные глаза вновь весело блеснули. Я погладила его плечи, коснулась пальцем веснушки на ключице. Он обнял меня за талию, и мы потерлись носами.

– Да. Играл в бейсбол за Гановер, пока его не вытурили за то, что он накурился травки в раздевалке. Но после этого он вроде как завязал, – объяснила я, а внутри все сжалось от стыда, и я засмеялась, чтобы не выдать себя.

Все-таки зря я проболталась. Да, это не для посторонних ушей. Но в отчаянном положении все средства хороши.

Стюарт засмеялся со мной на пару. Наклонился меня поцеловать, а когда нацеловались всласть, то уже успели забыть, о чем говорили.

Мы не спеша прошлись по комнатам, и Стюарт рассказывал про каждую вещь: вот ковер ручной работы – родители Стюарта ждали целый год, пока его сплетут индийские мастерицы; вот комната, где хранятся музыкальные инструменты – туда можно заглянуть лишь на секунду, чтобы не нарушить температурный режим; вот полочка с мамиными пряностями для чая. Я хихикала над школьными фотографиями Стюарта разных лет: на одной он со скобками на зубах, на другой – без, на одной – с длинными волосами, на остальных – нет. И книги, целая комната книг, от пола до потолка.

Отдельно стоят романы.

Отдельно – поэзия.

Отдельно – биографии, философия, сборники эссе.

Перекусив бутербродами, мы пошли в сторону Дартмутского кампуса. Всю дорогу я боялась сбиться с мысли, потерять нить разговора, забыть, где я. Старалась сосредоточиться, но при этом поминутно спрашивала себя: а вдруг все испорчу?

– Чем хочешь заняться? – спросил Стюарт.

Я пожала плечами.

– Как тебе пишется? – поинтересовалась я.

– Знаю, это выглядит жалким позерством, но я предпочел бы не обсуждать. Если я слишком много болтаю, то… весь пар уходит в гудок. Восприятие меняется. Ну, вроде того.

– Ничего, – успокоила я его. Что ж, хотя бы у одного из нас есть любимое дело. – Понимаю тебя, – продолжала я, силясь улыбнуться.

Мы нырнули в фойе Дартмутского концертного зала. В прошлый раз мы целовались на лужайке позади здания, а сейчас шаги наши гулко застучали по сияющим шахматным плиткам. Я впервые очутилась внутри.

– Который час? – спросил Стюарт.

– Половина третьего, – ответила я. Каждые пять минут я проверяла телефон: а вдруг мама вернется, а меня нет, или Куп решит поехать обратно пораньше?

Из-за сводчатых деревянных дверей доносились приглушенные звуки оркестра.

Стюарт постучал в дверь кассы.

Выглянул лысый человек. При виде Стюарта он чуть заметно улыбнулся.

– Глен, можно нам сюда на минутку?

– Гм… – Глен посмотрел на дверь. – Ладно. Только через боковой вход.

Я произнесла одними губами: «Как? Вы знакомы?» – когда Глен вел нас вдоль прохода.

Стюарт шепнул:

– Мои родители в попечительском совете.

Я подняла брови и чуть не прошептала в ответ: «Ничего себе!»

Мы вошли в зал, никем не замеченные. Оркестранты были в повседневной одежде, репетировали – красота неземная! Мы сели в последнем ряду, в полумраке.

– Значит, твои родители… – начала я.

– Стараются жертвовать по мере сил, чтобы оркестр мог выжить. Для оркестров сейчас трудные времена.

– Представляю, – сказала я, глядя, как скрипачи дружно рассекают смычками воздух.

– Мои родители сами бывшие музыканты. Они мне рассказывали, что играли довольно средне и познакомились потому, что оба были вторыми скрипками. – Стюарт хохотнул. – Оба одновременно поняли, что им никогда не достичь высот. Но любовь к музыке сохранили на всю жизнь, пусть это и грустная любовь… прости, что-то я слишком уж разболтался.

– Нет, что ты! – Я взяла его за руку. – Не знала, что родители у тебя музыканты. – Я прикрыла глаза. – Похоже на сказку.

– Никакая не сказка, детство как детство, – шепнул Стюарт мне в самое ухо.

Я вспомнила его дом, полный музыки и книг – для него это не сказка, а обычная жизнь. И вздохнула.

– Ах, если бы у меня было такое же детство, как твое!

– А именно?

Я чуть было не брякнула «богатое», но деньги тут ни при чем.

– Чтобы книги, музыка и философия сближали меня с родителями, а не отдаляли от них.

Я вспомнила книжную полку у нас дома, в гостиной, рядом с телевизором: папины детективы, мамины дешевые журнальчики, детские книги, которые читали нам вслух. Все мои книги просто лежат стопками на полу у меня в комнате.

Да и настоящий оркестр я слышала впервые в жизни. Дело не в том, что родителям не понравился бы оркестр – наверняка бы понравился, – просто он бесконечно далек от их повседневной жизни, так что для них словно не существует. Единственный в их жизни музыкальный ритуал – приводить в порядок счета под Money,money,money. Я невольно улыбнулась, представив эту картину.

– Ты уж мне поверь, на самом деле все по-другому? – снова зашептал Стюарт. – Я тоже мечтаю быть ближе к родителям. Ты не думай, они меня во всем поддерживают, но, на мой взгляд, слишком уж хорошо разбираются в литературе, музыке, писателях. И лучше моего знают, как надо писать книги. – И он невесело засмеялся. – Ну и чем же, скажи мне, удивить столь искушенных людей?

Я опешила от неожиданности.

– Я представляла ваш семейный обед: все сидят довольные за бокалом вина и рассуждают о Кьеркегоре.

– Ха! Лучше представь пустой стол в пустом зале, потому что все разъехались по разным городам.

А ведь правда, вспомнила я. У родителей Стюарта три дома: здесь, в Нью-Йорке и в Индии. Оркестр заиграл ту же мелодию снова.

Стюарт обнял меня за плечи.

– На самом деле я больше всего люблю, когда играют вот так. Когда оркестр сбивается, фальшивит, повторяет раз за разом одно и то же.

Я заглянула ему в лицо.

– Почему?

– Не люблю совершенства. Оно меня пугает.

– А меня – нисколько! – выпалила я.

– Почему? – переспросил Стюарт.

Я вспомнила все свои планы, теперь разрушенные, и сглотнула слезы. Скоро я ему все расскажу.

– Потому что знаю, что его не существует.

Оркестр грянул во всю мощь. Стюарт посмотрел на меня.

– Нынешняя минута – почти совершенство, – сказал он и поцеловал меня в губы, не спеша, со вкусом. Я не знала, что ответить, ведь скоро я стану бесконечно далека от совершенства, сделаюсь неузнаваема.

Стюарту надо строить свое будущее, работать над книгой. Зачем ему рядом человек, который только усложнит ему жизнь и, главное, потеряет себя, прежде чем Стюарт успеет его как следует узнать? В ту минуту у меня не было сил рассказывать ему обо всем, что со мной творилось.

Когда Куп довез меня до дома, я написала Стюарту по электронной почте о болезни Нимана-Пика. И о том, что не еду осенью в Нью-Йорк. И о том, что нам, может быть, лучше не видеться. Жаль, что в Нью-Йорке нам вместе не побыть! Мне даже писать об этом больно. Хочу, чтобы он остался со мной до конца лета, но постараюсь не раскисать и не представлять, как он едет в своем любимом поезде метро через весь город в обнимку с другой девушкой.

И вот что еще: я совсем немного знаю о парнях и о свиданиях, а теперь и о любви мало что успею узнать. Но что касается последних в жизни свиданий, Сэм-из-будущего, мое удалось на славу.