Текст книги "Этногенез и биосфера Земли"

XXVI. Затухание пассионарности

Теперь можно сказать, что «пусковой момент» этногенеза – это внезапное появление в популяции некоторого числа пассионариев и субпассионариев; фаза подъема – быстрое увеличение числа пассионарных особей в результате либо размножения, либо инкорпорации; акматическая фаза – максимум числа пассионариев; фаза надлома – это резкое уменьшение их числа и вытеснение их субпассионариями; инерционная фаза – медленное уменьшение числа пассионарных особей; фаза обскурации – почти полная замена пассионариев субпассионариями, которые в силу особенностей своего склада либо губят этнос целиком, либо не успевают погубить его до вторжения иноплеменников извне. Во втором случае остается реликт, состоящий из гармоничных особей и входящий в биоценоз населяемого им региона как верхнее, завершающее звено.

Эту внутриэтническую эволюцию проделали все этносы, которых мы считаем примитивными только потому, что их незаписанная история тонет во мгле веков. Но ту же картину мы наблюдаем в истории, причем особенно четко это просматривается на субэтнических целостностях, например на сибирских казаках.

В XIV в. потомки обрусевших хазар сменили русское название «бродники» на тюркское «казаки». В XV–XVI вв. они стали грозой степных ногаев и, перенеся войну в Сибирь, добили их последнего хана Кучума. Получив подкрепление от московского правительства, они за один век прошли Сибирь до Тихого океана. Нуждаясь в пополнении, они охотно принимали в свои отряды великороссов, но всегда отличали их от себя. Всех вместе их принято называть землепроходцами.

Русские землепроходцы XVII в. были люди строптивые, крутые, неуступчивые. Они не боялись ни начальства, ни суровой северной природы. С 1632 г., когда сотник Петр Бекетов основал зимовье на Лене, до 1650., т. е. до Анадырского похода казака Семена Моторы, они прошли весь северо-восток Сибири и добыли соболиного ясака на суммы не меньшие, чем давало конкистадорам американское золото. «Казаки-завоеватели были людьми неукротимой храбрости и стихийной инициативы. Они объясачивали племя за племенем, а порою выходили в Ледовитое море на кочах, сшитых из грубо отесанных досок древесными корнями, как бы предназначенных для кораблекрушения. Но уже в конце XVII в. их характер стал изменяться и вместо походов появились отписки: «Суда наши слабы, и паруса малы. А делать большие суда, как в прежнее время, мы не умеем». В XVIII в. русское население северной Сибири как бы кристаллизуется. Инициатива и активность исчезают бесследно, и самая храбрость заменяется робостью».[315]315
  Богораз В. Г. Новые задачи российской этнографии в полярных областях //Труды Северной научно-промысловой экспедиции. Вып. 9. Пг., 1921. С. 20–21.


[Закрыть] Наконец, в XIX в. потомки казаков потерпели поражение от чукчей и стали государственными крепостными, бесправными рабами каждого чиновника, отправленного на север с юга в наказание за проступки по должности. Поскольку так же и в те же хронологические сроки утратили пассионарность потомки испанских конкистадоров, французских колонистов в Канаде (за исключением той части, которая смешалась с индейцами), португальских и арабских купцов в бассейне Индийского океана, а в прошлые эпохи та же судьба постигла потомков викингов и эллинов, то можно считать описанный процесс закономерным. Растраченная энергия пассионарности оставляет на месте своей вспышки пепел сначала горячий, потом холодный и сырой.

Казалось бы, алчность конкистадоров, гордость Александра Македонского, тщеславие Суллы и страстная убежденность Гуса – это явления, не похожие друг на друга. Внешне это так, но подоснова у них и множества им подобных одна – пассионарность, и вот почему. Во всех приведенных примерах подчеркивалось, что признак пассионарности, или импульса к исключительной активности, был характерен для популяции, а не только для персоны. На отдельных личностях мы сосредоточили внимание с целью композиционной – чтобы наиболее выпукло обрисовать сам признак. В действительности процессы более сложны, хотя и не до такой степени, чтобы их было трудно анализировать, применив систему и последовательно ее соблюдая.

Сначала может показаться, что чем выше пассионарность персоны или системы, тем богаче творческая жизнь общественной группы, тем обильнее культура этноса. И так как эпохи Возрождения в Италии изобилует талантами, то можно рассматривать ее как акматическую фазу в этногенезе. Но в XV в. итальянский этнос переживал тяжелый период: фазу надлома. В Милане утвердились кондотьеры Висконти и Сфорца, во Флоренции – Медичи, в Риме – папы откровенно практиковали непотизм и симонию (блат и продажность), в Неаполе и Сицилии правили испанцы, грубые, воинственные и далекие от гуманизма. Везде исчезали традиции городских республик, патриотизма и доблести, некогда позволившие итальянцам освободиться от жестокой власти немецких императоров. И на этом общем загнивании выросли такие цветы искусства и науки, как творчество художников Беато Анджелико и Боттичелли, гуманистов Джованни Понтано, Лоренцо Балла, Марсилио Фичино и Пико делла Мирандола.

Но Высокое Возрождение (первая половина XVI в.), ознаменованное именами Леонардо да Винчи, Рафаэля Санти, Микеланджело Буанорроти, Тициана, Ариосто и Макиавелли, проходило на фоне серии войн между Испанией и Францией, где Италия была не участницей, а ареной для боровшихся хищников. Эти войны начались вторжением французов в Италию в 1494 г., и до 1525 г. Франция претендовала на власть в Италии. Победитель, император Карл V, после победы над французами при Павии был вынужден бросить войска на подавление сопротивления итальянцев, что и было осуществлено в 1527 г. варварским разгромом Рима.

Нет, нельзя сказать, что итальянцы не делали попыток избавиться от своих тиранов, для чего использовали иногда появление иноземных войск. Так, в 1494 г. при приближении французов к Флоренции там была низвергнута фамилия Медичи и власть перешла к доминиканскому монаху Савонароле. Легче не стало, даже после гибели Савонаролы в 1498 г. Созданная заново республика показала полное бессилие, и в 1512 г. власть семьи Медичи восстановилась. Вторая попытка воссоздания республики была сделана при участии великого художника Микеланджело в 1527 г. и задавлена имперскими войсками в 1530 г. «Героическая пора Флоренции закончилась, и с ней закончилась культура итальянского Возрождения».[316]316
  Гуковский М. А. Итальянские войны и Высокое Возрождение XVI в. (до 1559 г.) //Очерки истории Италии /Отв. ред. М. А. Гуковский. М., 1959. С. 125–152.


[Закрыть]

Во второй половине XVI в. Италия оказалась в сфере влияния Испании. Принятые на Тридентском Соборе 1563 г. принципы Контрреформации, по сути дела – нового католицизма, встретили в Италии не народное сопротивление, а разрозненные протесты интеллектуалов. С ними католическая реакция справилась легко. После сожжения Джордано Бруно, заточения Кампанеллы и отречения Галилея наступил полный упадок, длившийся около 150 лет.[317]317
  Ролова А. Д. Период испанского владычества (вторая половина XVI в. – XVIII в.) //Там же. С. 153–191.


[Закрыть] Пассионарность Италии иссякла. Как объяснить несовпадение «расцветов» пассионарного и творческого?

Видимо, кроме описанных нами ярких примеров, должны существовать варианты, слабее выраженные, при которых пассионарий не идет на костер или баррикаду (Гус и Сулла), но жертвует многим ради своей цели. Творческое сгорание Гоголя и Достоевского, добровольный аскетизм Ньютона, надломы Врубеля и Мусоргского – это тоже примеры проявления пассионарности, ибо подвиг науки или искусства требует жертвенности, как и подвиг «прямого действия».[318]318
  Термин «action directe» практически непереводим. Он выражает непосредственность в проявлении импульса, в данном случае – пассионарного.


[Закрыть] В процессах этногенеза ученые и артисты тоже играют важную роль, хотя и другую, нежели деятели политической истории. Они придают своему этносу специфическую окраску и таким образом либо выделяют его из числа прочих, либо способствуют межэтническому общению, благодаря чему возникают суперэтнические целостности и культуры. К пассионариям же, хотя и меньшего напряжения, относятся безымянные строители готических соборов, древние русские зодчие, сочинители сказок и т. п., по внутреннему влечению выбравшие эти трудные профессии. Понятно, что к ним принадлежат и талантливые летописцы, которые попадают в этот раздел по принятой нами классификации.

Обратим внимание на относительно слабые, но творческие степени пассионарного напряжения системы. Их две: одна на подъеме до «перегрева» системы, который мы будем называть «акматической фазой», и вторая – в надломе, знаменующая переход к фазе, которую мы назвали «инерционной». Образно говоря, оба интересующих нас момента являются перегибами кривой роста (плюс-минус) пассионарности этнической системы, причем даже при спаде до полной потери напряжения еще далеко. При относительно невысоком уровне пассионарности стереотип поведения и общественный императив человека не таковы, чтобы незаметно для него самого толкнуть его на добровольную смерть ради им самим выбранной идеальной или даже иллюзорной цели. Но имеющееся в этносе этого периода пассионарное напряжение достаточно для того, чтобы к оной цели стремиться и хотя бы немного изменить окружающую его действительность. Вот тут-то, если у человека есть соответствующие способности, он предается науке или искусству, дабы убеждать и чаровать современников.

Стихи ли, картины ли, театральные представления – все это действует на воспринимающих людей и меняет их, причем мы не ставим здесь вопроса: к лучшему или к худшему? Если же эти способности отсутствуют – человек накапливает богатство, делает служебную карьеру и т. п. Исторические эпохи, где господствует данный уровень пассионарности, рассматриваются как расцвет культуры, но за ними всегда следует один из двух возможных жестоких периодов: либо при подъеме пассионарности происходит уже описанный «перегрев», либо при медленном ее спаде наступает упадок. Так, Возрождение (XIV–XV вв.) сменила Реформация (XVI–XVII вв.), а вслед за ужасами Тридцатилетней войны, гугенотских войн и драгонад, а также за свирепостью «круглоголовых» Кромвеля, соединившего, по выражению Энгельса, в одном лице Робеспьера и Наполеона, наступил относительно спокойный период – XVIII в., похожий на Возрождение по уровню пассионарности, но не по ее вектору. Сначала шло повышение уровня, а потом, после катаклизма, – снижение. Это значит, что процент пассионариев снизился, а на их место пришли люди, предпочитающие безопасность – риску, накопление – быстрому успеху, спокойную и сытую жизнь – приключениям. Они были не хуже и не лучше пассионариев; они были просто другие.

Этот процесс источниками никогда и нигде не был зафиксирован, потому что он очевиден только при широких сопоставлениях характеристик эпох и стран. Поэтому описание его можно сделать только средствами этнологии и в рамках этнической истории.

Но можно ли сказать, что пассионарии меньшего накала – художники, поэты, ученые, служаки и т. п. – не играют роли при этногенезе или что эта роль меньше, чем роль полководцев, конкистадоров, ересиархов или демагогов? Нет, она не меньше, но другая. Мы показали, что личность даже большего пассионарного напряжения не может сделать ничего, если она не находит отклика у своих соплеменников. А именно искусство является инструментом для соответствующего настроя; оно заставляет сердца биться в унисон. И поэтому можно утверждать, что Данте и Микеланджело сделали для интеграции итальянского этноса никак не меньше, чем Цезарь Борджиа и Макиавелли. И недаром эллины чтили Гомера и Гесиода наравне с Ликургом и Солоном, а древние персы Заратустру даже предпочитали Дарию I Гистаспу. Пока пассионарность пронизывает этнос в разных дозах – идет развитие, что выражается в творческих свершениях; но поскольку не может быть поэта без читателя, ученого – без учителя и учеников, пророка – без паствы, а полководца – без офицеров и солдат, механизм развития лежит не в тех или иных персонах, а в системной целостности этноса, обладающего той или иной степенью пассионарного напряжения.

Члены персистентных этносов обладают многими достоинствами, всегда отмечавшимися и весьма ценимыми соседями и путешественниками, восхвалявшими «новооткрытых» индейцев, полинезийцев, эскимосов, тангутов, эвенков и айнов. Анатомически и физиологически они полноценные люди, вполне приспособившиеся к ландшафту своего ареала, но пассионарного напряжения у них столь мало, что процесс развития этносов затухает. Даже когда среди них случайно рождается пассионарная особь, она ищет себе применения не на родине, а у соседей: например в XV–XVIII вв. албанцы делали карьеру либо в Венеции, либо в Стамбуле. Еще ниже пассионарность у современных бушменов, веддов, гондов и потомков майя в Юкатане. А еще ниже – апатия, т. е. вырождение и гибель, но это уже теоретическая экстраполяция, потому что на практике соседи успевают расправиться со слабеющим этносом прежде, чем он умрет.

Из сказанного вытекает, что наиболее тяжелым периодом в жизни этноса оказывается надлом – переход от акматической фазы накала пассионарности к разумному хозяйничанию инерции, а затем к бездумному спокойствию гомеостаза. Цели и задачи еще те же, а силы убывают. Процент людей гармоничных и субпассионарных растет, снижая, а то и сводя на нет усилия персон творческих и патриотичных, которых начинают называть «фанатиками». Именно отсутствие внутренней поддержки «своих» определяет гибель этносов от немногочисленных, но пассионарных противников. «Бойся равнодушных», – сказал перед смертью писатель XX в.

Выше уже говорилось, что гибели этноса, как путем истребления, так и посредством ассимиляции, предшествует упрощение его внутренней структуры и оскудение стереотипа поведения. Посредственность, уничтожая экстремальные особи в своей среде, лишает коллектив необходимой резистентности, вследствие чего сама становится жертвой соседей, за исключением тех редких случаев, когда горы или пустыни служат последним прибежищем реликту-изоляту. Между филогенезом и этногенезом есть известная, хотя и не полная аналогия, тогда как прогрессивное социальное развитие подчиняется совсем другим закономерностям, описанным в теории исторического материализма с исчерпывающей полнотой.

Если бы процесс утраты пассионарности как экстремального признака проходил вне социальных условий, то он был бы быстр, нагляден и практически безрезультатен. Но в сложных коллизиях этнической истории при постоянном взаимодействии с общественно-экономическими процессами роль и значение утраты пассионарности отчасти затушеваны. Поэтому вернемся снова к истории и возьмем пример из эпохи хорошо изученной, чтобы избежать недоразумений, базирующихся на неполноте материала.

Западноевропейских пассионариев губили колониальная горячка, ибо из Ост – и Вест-Индии редко кто возвращался, и сифилис, дающий неполноценное потомство. Сифилис поражал людей избирательно. Больше всего от него страдали моряки и солдаты, которые в те времена были либо добровольцами, т. е. пассионариями, либо «бродягами-солдатами», т. е. субпассионариями. Инертная часть населения в городах и деревнях от этих двух зол страдала меньше, так что пассионарное напряжение системы снижалось. Однако этот процесс шел медленнее, чем можно было ожидать. Было обстоятельство, препятствовавшее снижению пассионарности.

Дело в том, что пассионарий, прежде чем погибнуть на войне, успевал рассеять свой генофонд в популяции путем случайных связей. Жажда действия, толкавшая юношу в кровавую сечу, вызывала в его сверстницах восторг, который они выражали способом, для них доступным. И в эпохи высокого пассионарного напряжения общественное мнение за это девиц не осуждало слишком строго; ханжество пришло вместе с остыванием пассионарности. Слово «бастард» в Средние века не было оскорбительным. Коннетабль Франции при Карле VII – Дюнуа именовался принц-бастард. И таких, как он, было много. За время Столетней войны внебрачные сыновья вельмож и девушек мещанского сословия в качестве предводителей бродяг-солдат, т. е. субпассионариев, наполнявших «белые отряды», завоевывали себе рыцарские почести и имения. Эти отряды «состояли из бедных, но непреклонных, сильных людей, искавших одной только собственной выгоды как в своей стране, так и за ее пределами».[319]319
  Архив К. Маркса и Ф. Энгельса. Т. VI, М., 1939. С. 347.


[Закрыть] В 1431 г. в войне за Лотарингию бургундским герцогом Филиппом Добрым были наняты на службу бастарды: д'Юмьер, де Бримен, де Невилль и Робине Ловчий – бастард из рода Шиндерганнес. Эти люди обеспечили Филиппу победу.[320]320
  Там же. С. 348.


[Закрыть]

Еще проще было на Востоке. Арабы, турки, монголы, практикующие полигамию, считали «законными» всех своих детей, даже детей от пленниц. Разницу между детьми от первой жены и от наложниц учитывали только при наследовании престола, но для большинства населения это было несущественно. Женщины обладают теми же способностями к переносу генов, что и мужчины, и бывают столь же пассионарны. Поэтому размывание первичного генофонда в гаремах создавало вариации уровня пассионарного напряжения этносоциальных систем более безболезненно, чем в Европе.

Такой стереотип поведения делал признак пассионарности блуждающим. Это снимает мнение, согласно которому пассионарность присуща какому-либо классу. Если даже случайное стечение обстоятельств может породить такое соответствие, то уже в следующем поколении оно будет нарушено (даже при наличии действующей полиции нравов) появлением так называемых «незаконных» детей, которые, оказавшись в составе иных социальных групп, будут вести себя согласно уровню своей пассионарности, унаследованной от фактических, а не от юридических предков.

Например, во Франции до XVII в. дворянство не было замкнутой кастой. Фактически дворянином мог стать любой энергичный человек, находившийся на службе у короля. Указом Ришелье в это положение были введены некоторые ограничения: при проверке, после гугенотских войн, заявляющий себя дворянином должен был указать несколько поколений предков-дворян. И что же?.. При Людовике XIV почти все министры, ряд выдающихся военных и все великие писатели (кроме Фенелона, Ларошфуко и мадам Севинье) оказались не дворянами, а буржуа.[321]321
  Тьерри О. Избр. соч. С. 193.


[Закрыть] Ведущую роль в феодальном королевстве они заняли благодаря своим деловым качествам, которыми, очевидно, не обладали их «законные» предки; иначе те тоже выдвинулись бы при Филиппе Красивом или Карле Мудром, когда фактически не было сословных ограничений на королевской службе. В самом деле, если бы пассионарии скапливались в одной социальной группе, то первая же кровопролитная война уничтожила бы всю популяцию пассионариев и уже в первой фазе пресекла бы начавшийся процесс этногенеза. А этого, как мы видели, нет.

Часто наблюдается такое явление, как этническая регенерация, т. е. восстановление структуры этноса после потрясений. Причем спасители отечества при этом проявляют пассионарность, сходную с той, которой обладали основатели, и неизмеримо большую, нежели та, что была у их законных предков. Бастарды были во все эпохи и у всех народов, хотя их появление редко отмечалось источниками, но это – не основание для того, чтобы считать их несуществовавшими.

Механизм этнической регенерации таков. Обычно среди субэтносов, образующих этнос, один является наиболее инициативным и, следовательно, ведущим. В нем пассионарность особей интенсивно преображается в деяния, и потому процесс растраты пассионарности идет быстро. Она пополняется из прочих субэтносов, но есть и обратный ток: пассионарный генофонд рассеивается по всей популяции через внебрачные связи, при которых ребенок остается в среде своего субэтноса, точнее, в семье матери. Поэтому растрата пассионарности системы замедляется.

Когда же ведущий субэтнос, исчерпав свои возможности, терпит крушение, один из периферийных субэтносов перехватывает эстафету, и процесс этногенеза, готовый прерваться, продолжается. Этого не могло бы произойти при регламентированных брачных связях, потому что ребенка родители должны были бы взять с собой в пекло страстей человеческих, где он должен был бы разделить их обреченность. А ценой потери генеалогии он сохранял жизнь.

Разумеется, каждая регенерация этноса влечет сдвиг культурного развития, но в пределах данной системы, благодаря чему этнос продляет срок интенсивной творческой жизни, а не бескрылого существования. Однако этого достаточно, чтобы благословить сочетания инстинктов, ломающих рациональные нормативы поведения. Природа сильнее людских замыслов.

Ответив на вопрос о природе динамики этнического становления, или этногенеза, мы подошли к не менее важной проблеме: в чем причина этнической устойчивости? Ведь многие этносы существуют в реликтовом состоянии при столь слабой пассионарности, что ее практически можно считать равной нулю. Таковы бушмены, австралийцы, пигмеи, низкорослые негроиды Декана, палеоазиаты и т. п. Еще больше примеров вполне полноценных этносов, существующих в форме современных малых наций, у которых пассионарность ослаблена настолько, что они лишь поддерживают свой образ жизни, изредка выделяя особи столь же пассионарные, какими были их предки. Как пример этого уровня пассионарности можно привести скандинавские страны или Нидерланды.

Созданная материальная база, опыт управления и прочие социально-технические факторы противостоят тенденции к упадку. Поскольку на протяжении своей жизни этнос функционирует в рамках какой-либо суперэтнической системы, происходит «энергетический» обмен с элементами суперсистемы. Это обуславливает колебание уровня пассионарности. Отсюда следует, что функционирование внешней системы связей этноса может привести как к ускорению развития, так и к спаду и даже гибели, если величина обмена превышает некоторое критическое значение, разное в принципе для разных моментов жизни этноса.

Теперь мы вправе поставить вопрос: а что именно цементирует разных людей, часто не похожих друг на друга, в целостность, называемую этнической? При иной системе отсчета – социальной – эту роль выполняют производственные отношения, обладающие способностью к спонтанному развитию. Но для этносов существует другая система отсчета, и историческая наука, исследующая события в их связи и последовательности, прекрасно описывающая возникновение и исчезновение социальных институтов, не в состоянии ответить на вопрос: почему афинянину был ближе его враг – спартанец, чем мирно торгующий с ним финикиец? Она отметит лишь, что афиняне и спартанцы были эллинами, т. е. единым, хотя и политически раздробленным этносом. А что такое этнос и чем связаны его члены? – история на этот вопрос не отвечает. Значит, надо обращаться к природе.

Мы уже знаем, где таится различие между этнической историей (проявление сил природы) и историей культуры, сотворенной руками и умами людей. Жизнь вспыхивает и завершается смертью, которая воспринимается как естественный конец процесса, даже желанный, особенно если она своевременна и безболезненна. Вот почему все процессы биосферы прерывны (дискретны); в непрерывном же развитии нет места ни для смерти, ни для рождения.

А в истории культуры все наоборот. Дворцы и храмы сооружают годами; ландшафты реконструируют веками; научные труды и поэмы сочиняют десятилетиями… и все в надежде на бессмертие. Надежда эта оправданна: созданиям человека дарована не смерть, а медленное разрушение и забвение. В созданном нет своей пассионарности, а есть только кристаллы ее, вложенные в косное вещество творцами формы, т. е. людьми, точнее, горением их чувств и страстей. Увы, эти кристаллы неспособны к развитию и преображению, ибо они выпали из конверсии биоценоза. Право на смерть – привилегия живого!

Вот именно поэтому культуры, созданные этносами и изучаемые археологами, переживают первых и вводят в заблуждение вторых, заставляя их отождествлять творение с творцом и искать аналогии между вещами и людьми. Это искушение тем более опасно, что по уходе пассионариев из популяции там остается много людей, еще больше вещей и некоторое количество идей. Так культура, как свет угасшей звезды, обманывает наблюдателя, принимающего видимое за существующее. Но переход от описания к объяснению феномена вынуждает применить иной аппарат исследования – гипотезу, т. е. предположение, не доказуемое, но соответствующее всем известным фактам и объясняющее их взаимосвязи. Здесь мы переходим в область естественных наук.