Текст книги "Девушка под сенью оливы"

– Пенни! – Йоланда с силой сжала мою руку. – Последнее, что прошептал мне Брюс, умирая, чтобы ты нашла эту коробку. Она предназначена тебе, и только тебе. Мы обязательно откроем ее. Мои мальчики все сделают. Запасись терпением.

Как трудно совладать с собственными эмоциями. Меня распирало любопытство, я нервничала, горела нетерпением. Но разве я заслужила такое счастье? Я ведь не заслуживаю даже обычного уважения. Я недостойна Брюса, и всю свою жизнь я тащила на себе страшный крест осознания собственного ничтожества в сравнении с ним. Но вот пришло время собрать все камни на своем жизненном пути.

Йоланда поведала мне свой секрет. Она рассказала мне о том, как нашла в себе силы жить и строить будущее после того, что сделала. Ее расправа со Ставросом вовсе не была актом кровавой мести по принципу «око за око». Именно поэтому ее поступок и снискал ей уважение всех окружающих, но главное – это самоуважение, которое она обрела, поспособствовав гибели предателя.

У меня тоже есть своя тайна. Тайна, которой я могу поделиться только с собственной совестью. Она преследовала меня всю жизнь, не давая покоя ни днем, ни ночью. Так не пора ли найти такую же ржавую жестянку, спрятанную в самой глубине моего сердца? Найти и открыть ее! И уже только потом заняться коробкой Брюса.

Июнь 1944 года

Пенни бродила по улицам Афин вместе с Брехтом. Она купила себе лишь самое необходимое – платье, немного белья, категорически не желая вводить майора в дополнительные расходы. Потом он накормил ее. И тут вдруг выяснилось, что идти ей, в сущности, некуда. Постоянно слышались звуки перестрелки, к тому же она так ослабла, что с трудом переставляла ноги. Снова и снова перед глазами всплывали ужасные картины минувшей ночи: крики тонущих людей, столпы огня на воде.

Пенни легко определяла состояние шока у своих пациентов, но сама отказывалась поверить в то, что все еще переживает шок. Конечно, ей надо как следует выспаться, а потому, когда Брехт заказал в гостинице номер на двоих, у нее не хватило силы воли, да и просто сил, для того чтобы возражать.

В конце концов, за все надо платить! Рано или поздно такая развязка неизбежно должна была наступить. Какой смысл корчить из себя непреступную англичанку, протестовать и все такое? К тому же она смертельно хотела спать. Просто спать, и ничего больше! Как хорошо было бы заснуть и больше никогда не просыпаться, думала она, плетясь следом за Райнером.

Утром она проснулась в кровати одна. Рядом никого. Вещи Райнера были аккуратно сложены на стуле, и, судя по всему, майор провел ночь на полу. Пенни услышала плеск воды в ванной комнате и зарылась в подушку. Она не хотела видеть его загорелое тело. Она знала, что у него красивое стройное тело сильного и мужественного человека. Это она уже успела заметить, когда лечила его. Интересно, как зажила его рана?

Майор не сделал ни малейшей попытки предъявить на нее свои права. И она была благодарна ему за то, что он не лезет к ней со своими приставаниями прямо сейчас. Но рано или поздно это должно случиться с той же неотвратимостью, как на смену дню приходит ночь. И тогда Пенни будет обязана отдать ему свое тело. Пусть делает с ним все, что ему заблагорассудится.

Брехт быстро оделся и, оставив Пенни заниматься своим туалетом, ушел узнавать, есть ли в отеле кафе, где можно позавтракать. Она не прикасалась к волосам несколько дней, просто уложила косы вокруг головы и заколола их шпильками. Сейчас она расплела их. Волосы стали жесткими от соленой воды, они пахли морем и мазутом, что сразу же напомнило ей страшные события минувшей ночи. То был кромешный ад. Она вспомнила, как отчаянно барахталась в воде, пытаясь вынырнуть из пучины. А сколько людей так и осталось под водой навсегда.

Вернулся Брехт, принес с собой свежую сдобу и фрукты.

– Куда отправимся сегодня? В горы или на пляж?

– А разве у нас отпуск?

– У меня – да. Я скоро уезжаю на фронт. Вы тоже, я уверен, найдете себе работу в Афинах. Но вначале вам следует набраться сил и хорошенько отдохнуть. Вы хоть спали минувшую ночь?

Она молча кивнула и взяла булку.

Целый день они провели в городе. Гуляли, потом, чтобы спрятаться от жары, отправились в археологический музей. Пока они бродили по залам, разглядывая экспозицию, он рассказал ей о своей поездке в Кносский дворец и о раскопках, которые там велись даже в годы оккупации.

– Но ничего не повреждено, – добавил он в конце рассказа. – Все осталось как было.

Она слушала с интересом. Майор был предельно вежлив и даже галантен. Наверняка у него есть свои хитроумные планы на ее счет, недаром же он кормит ее, покупает одежду, ведет всякие интеллигентные разговоры об искусстве, как будто нет войны и как будто они коллеги, а не враги. Потом они забрели в католическую церковь. Шла служба. Какой-то немецкий органист самозабвенно играл токкату Баха, а потом исполнил фугу до-минор. В храме было полно немецких офицеров. Они сели рядом с ними и погрузились в горестные откровения, которыми полна музыка Баха. Пенни закрыла глаза и на какую-то долю секунды представила себе, что сидит на воскресной службе в Глостерском кафедральном соборе.

Вторую ночь она тоже спала одна, и следующую тоже. Брехт выискал какой-то поезд, который ходит на побережье, и они отправились на пляж. Нашли бухту, в которой не было мин, и провели целый день у моря. Он плавал, она сидела и смотрела, как он плавает. У него было красивое тело, общее впечатление портило лишь бедро, обезображенное уродливым шрамом. Она вспомнила, как делала ему перевязки, как мерила пульс, как омывала его раны. Странное чувство вдруг шевельнулось у нее в груди. Нечто схожее она испытала тогда, когда они остались с Брюсом наедине. Она знала, что это чувство называется желанием. Значит, не все еще в ней омертвело, значит, простые человеческие инстинкты еще не угасли окончательно. Эту ночь она спала плохо. Долго металась без сна, вспоминая красивое тело Брехта, представляла себе, как он ловко нырял в волны, а потом плыл к берегу. Потом ее стал донимать страх, что он за ней наблюдает. Ей мешало все: и шум вентилятора у потолка, и страшная духота в комнате, и собственные расходившиеся чувства.

Он всегда так внимательно смотрит на нее, слегка склонив голову набок, особенно когда говорит. И в его бледно-голубых, похожих на ирисы глазах всегда столько теплоты и даже нежности. В сущности, он ведь еще так молод… и так обаятелен. В нем есть в избытке все то, чего ей так долго не хватало.

Но она тут же спохватывалась и пыталась остудить свой пыл. Как можно смотреть с таким сладострастием на врага? И ничего не могла с собой поделать. Широкие плечи, крепкие бедра, стройные ноги, мускулистое тело. Каково это – оказаться в объятиях такого красавца?

Вне всякого сомнения, она тоже возбуждала его. Пенни чувствовала это, как чувствуют запах дыма при легком дуновении ветерка. И ее пугал этот огонь страсти, который все сильнее разгорался в душе каждого из них.

– Может, вы хотите побродить по городу одна? – предложил он на следующее утро, когда они сидели на площади за столиком уличного кафе и пили самый настоящий, а не суррогатный кофе. – Только будьте предельно осторожны! В этом городе полно мест, где опасно показываться девушкам и иностранцам.

– Я уже не молоденькая девчонка! – отрезала она. – И чужачкой себя не считаю. Я прожила в Афинах несколько лет. Я здесь работала. Этот город уже давно стал мне родным.

– То было до войны. А сегодня Афины превратились в джунгли. Хотите навестить свою бывшую школу археологии?

– Нет, слишком много воспоминаний! – отрицательно покачала она головой. – А у вас какие планы на сегодня? – Внезапно она поняла, что ей не хочется оставаться одной.

– Никаких особых планов. Вернусь к себе в номер и займусь письмами. Я уже так давно не видел родных. Меня тревожит, что с ними и как.

Он рассказал ей о младшей сестре, о том, как Катрина попала в аварию. А она, в свою очередь, рассказала ему об Эвадне и Зандере, о том, как к ней в Афины приезжал отец, о том, как она почти что сбежала в свое время из дома, нарушив все великосветские планы матери. Но все же она отстояла право жить своей жизнью, так, как ей бы никогда не позволили жить дома.

– А я ведь тоже сбежал в армию, – рассмеялся он, выслушав ее исповедь. – Отец хотел, чтобы я занимался имением, мечтал увидеть меня преуспевающим фермером. Кто знает, – он подавил грустный вздох, – быть может, отец был прав. Лучше быть фермером, чем солдатом.

Она промолчала, напряженно вглядываясь в уцелевшие здания. И снова они провели целый день в блужданиях по городу и в разговорах. Они говорили обо всем на свете, но только не о войне и не о Крите. Дни его отпуска стремительно таяли. Он сказал, что его желание отправиться в действующую армию было вполне осознанным и продуманным шагом. Но пока нет никакой определенности с тем, куда его направят. И ей вдруг стало страшно за него. Боже, ужаснулась она уже в следующее мгновение, она волнуется за судьбу Брехта, переживает – а вдруг его убьют. Какой позор!

Ужинали они в том самом кафе «Зонар», где она столько раз бывала до войны. В гостиницу возвращались пешком, шли неторопливо и неспешно разговаривали о раскопках, об археологических чертежах и эскизах, словом, обо все том, что интересовало их обоих в той прежней, довоенной жизни. Уже на самых подступах к гостинице у Пенни вдруг мелькнула мысль, что майор никогда не опустится до того, чтобы требовать с нее расплаты за свое спасение. Он вообще не станет добиваться ее силой. Видимо, он тоже боится того чувства, которое неуклонно зрело в его душе. Это чувство было странным и новым для каждого из них. Оно было похоже на запретную территорию, вход на которую им до сего дня был заказан. Или на минное поле, по которому не следует бродить даже вдвоем.

Вернувшись к себе в номер, Пенни вознамерилась сделать то, что собиралась уже давно: до блеска вымыть волосы. Но солярка и соль настолько въелись в кожу, что обычным мылом она так и не добилась нужного результата. Волосы остались тусклыми и слипшимися.

– Надо какое-нибудь более сильное средство, – посочувствовал Брехт. – Пойду поищу что-нибудь у администратора.

Вскоре он вернулся с бутылкой обезжиривающего средства.

– По-моему, это самый обычный скипидар, – принюхалась Пенни. – Ну уж нет! Лучше я обрежу волосы!

– Только через мой труп! – возмутился Райнер. – Надо попробовать! Позвольте я помогу вам. Наклоните голову над раковиной, а я буду промывать прядь за прядью. Не бойтесь, я когда-то так мыл волосы своей младшей сестренке.

Она безропотно склонила голову над раковиной, и он стал осторожно брать пряди ее волос, тщательно намыливая каждую, а потом обильно прополаскивая их водой.

– Ну что? Скрипят?

– По-моему, уже да, – пробормотала она, слепо щурясь от попавшего в глаза мыла.

– А сейчас вам нужен хороший гребень. Его-то мы и забыли купить.

– Нет, вначале волосы должны просохнуть.

– А вот моя мама всегда разбирала еще мокрые волосы на две половины и начинала расчесывать их густым гребнем. Сестренка всегда визжала при этом. А волосы у нее как шелк. И такие же золотистые, как у вас. – Он медленно пропустил прядь ее волос сквозь пальцы. – Но вы свои успели покрасить.

– На то у меня имелись особые причины.

– Знаю! На Крите блондинку днем с огнем не отыщешь, верно?

Пенни резко повернулась к нему и неожиданно сбросила с себя банное полотенце, представ во всей своей наготе.

– Вы этого от меня хотите? – спросила она, напряженно вглядываясь в его лицо. Ей было важно услышать ответ.

– Нет! – задохнулся он от неожиданности и отвернулся. – Силой я не беру ничего. Насилия и без меня хватает. А от вас мне и вообще ничего не нужно. За кого вы меня принимаете?

– За обычного мужчину, у которого есть желания и есть свои потребности. За мужчину, который давно не имел дела с порядочной женщиной. Вы меня одели, вы меня кормите, вы дали мне крышу над головой. Чем я могу расплатиться? Только этим!

– Я немедленно поищу себе другой номер! – буркнул он, заливаясь краской, и стал лихорадочно собирать со стула свои вещи.

– Постойте! У меня действительно больше ничего нет. Я могу предложить вам только себя! – Пенни вдруг ощутила острое желание. Она хочет быть с ним, это правда!

Он остановился возле двери и посмотрел на нее.

– Я не притронусь к вам даже пальцем, хотя вы самая прекрасная, самая мужественная и самая замечательная женщина из всех, кого я когда-либо желал. Но я не обижу вас и никогда не опущусь до заурядного насилия. В нашей семье было принято относиться к женщине с уважением. – Он вздохнул. – Уже поздно, вы устали. Ложитесь спать! А я снова подремлю в кресле.

– Как я буду спать? Мне холодно! И волосы у меня мокрые.

Она видела, как гримаса страсти исказила его лицо, и он снова отвернулся, чтобы не видеть ее тела.

Не задумываясь над тем, что она делает, она решительно подошла к нему и взяла его лицо в свои руки. Потом осторожно прошлась пальцами по скулам, слегка тронула подбородок. Дыхание ее стало учащенным.

– Брехт… я… даже не знаю, как вас зовут…

– Райнер. Я думал, вы никогда не спросите меня об этом. А я уже много лет называл вас мысленно Пенелопой. – Он склонился над ней. – Спасибо вам, но ваше предложение… оно… нет, это… не то… хотя все мои мысли только о вас…

В его глазах было столько страсти, он смотрел на нее с таким желанием, как может смотреть на женщину только влюбленный мужчина. Волна ответного желания поднялась в ее груди и накрыла с головой. Она еще никогда не испытывала такого сладостного чувства. Так пусть же свершится все, что должно.

Она взяла его за руку и села на кровать.

– У меня нет опыта по этой части, – призналась она просто.

– Тем больше у меня причин уйти отсюда немедленно, – вырвал он свою руку.

– Нет, пожалуйста, останьтесь! Вы нужны мне. Я хочу отблагодарить вас. Вы спасли мне жизнь. Вы спасали меня много раз, сама не пойму почему. Почему именно я?

Слезы градом полились по ее щекам, ей вдруг страстно захотелось, чтобы ее просто обняли и утешили, как ребенка. Он коснулся губами ее щеки, а потом припал к ее губам. Она почувствовала слабый привкус вина, и все остальное перестало существовать.

Райнер привлек Пенни к себе и заскользил губами по ее шее, коснулся языком мочек ушей, вызвав у нее новый взрыв желания. Его дыхание согревало ее, а он что-то нежно шептал ей на ухо. Потом он накрыл обеими руками ее груди и осторожно погладил их, словно то была не человеческая плоть, а две чаши из драгоценного фарфора. Она прильнула к нему, жадно вдыхая в себя терпкий запах мыла, которым все еще пахла его кожа. Они упали на кровать, и его руки стали медленно ощупывать каждый миллиметр ее тела, он гладил ее нежно, осторожно, словно убаюкивал. Потом так же осторожно он проник пальцами внутрь ее, проверяя, готова ли она к соитию. Ей стало немного больно, но одновременно так необыкновенно хорошо, что она задрожала от переполняющего ее желания. Тогда он стремительно придвинулся к ней и в ту же минуту вошел в нее.

То был незабываемый миг, когда его нежность сошлась с ее страстью, и она впервые в полной мере ощутила, что такое власть женщины. Еще никогда в жизни ее тело не испытывало такого полного, такого всепоглощающего удовольствия. В голове было пусто: никаких мыслей о последствиях своего безумства, о том, что будет потом и зачем она это сделала.

В объятиях Райнера Пенни забыла о существовании Брюса, о своей любви к нему, она забыла обо всем на свете. Она только чувствовала, как уходит из нее боль и как она снова возвращается к жизни. В глубине души она знала, что так и будет, она знала об этом с того самого момента, когда они оба переступили порог гостиницы. Просто она в своем неприятии Брехта представляла себе сцену собственного грехопадения иначе. А ведь, в сущности, это не он, а она совратила его. Она, и только она! Без ее поощрения он никогда бы не посмел прикоснуться к ней.

Весь следующий день они провели в номере. Лежали на кровати, забившись между простынями, без устали даря наслаждение друг другу. Оказывается, она может не только получать, но и давать, и в их телах имеется столько неизведанных доселе уголков, которые способны одарить радостью и нежностью любимого человека. Они занимались любовью страстно, самозабвенно, забыв о том, что идет война и что ему скоро на фронт. Не было войны, не было его офицерской формы, не было прошлого и будущего, был живительный поток чувственных удовольствий, в которых она купалась, не думая ни о чем. Ей было хорошо лежать обнаженной в его объятиях, снова и снова отдаваться ему, ее пьянили неведомые ранее эмоции, и только это имело значение, только то, что происходит сейчас с ними обоими в номере заштатной гостиницы. Это «сейчас» было для нее важнее всего на свете.

2001 год

Сколько бессонных ночей я провела потом, освежая в своей памяти воспоминания о тех днях. Я спала с врагом, я пошла на поводу у самых грубых и примитивных инстинктов, я предала светлую память Брюса, укорял меня разум. Отпуск Райнера подошел к концу, и он уехал, пообещав, что обязательно отыщет меня после войны, и тогда мы будем вместе. Как ни странно, я поверила ему. Я все ждала от него письма и, естественно, так и не дождалась.

Тогда впервые передо мной во всей неприглядности предстал мой короткий военно-полевой роман. Любовная интрижка с врагом, вот что это было на самом деле. Я, не дожидаясь других, сама коротко остригла свои волосы, как это повсеместно делали с женщинами, спавшими с немцами, и добровольно выставила напоказ свой грех. Правда, те, другие, в один голос твердили, что их изнасиловали. У меня же и такого оправдания не было. Ведь я отдалась майору добровольно. Все мои попытки устроиться в Афинах медсестрой окончились крахом. Меня никуда не взяли. Отверженная, лишенная всяких средств к существованию, я была вынуждена обратиться за помощью в швейцарское посольство. Те дали мне временный приют и в конце концов отправили домой, где я пережила самый настоящий коллапс. Отец умер, Брюс погиб. Жить больше было незачем.

Эвадна долго не решалась сообщить мне о гибели Брюса, а когда она все же рассказала мне эту страшную новость, то в первую минуту я даже ничего не почувствовала. Я тогда была похожа на живой труп: ни слез, ни сожалений, ни боли утраты. Лодка без руля и ветрил, затерявшаяся в безбрежных океанских просторах, вот чем я тогда была. Впрочем, я не люблю вспоминать тот сумрачный период своей жизни.

И вот я снова сижу под своей любимой оливой, и мне хорошо и покойно, как это бывает, когда просыпаешься после долгого сна. Я не была сумасшедшей психопаткой, и в моем поступке не было ни грана безумия. Просто я была женщиной и хотела оставаться женщиной. Но мои уста навеки скреплены печатью. Есть вещи настолько интимно личные, что ими не принято делиться ни с кем, даже с самыми близкими на свете людьми. Всю свою жизнь я в одиночестве тащила на себе груз былых воспоминаний, в полной мере прочувствовав на собственном опыте, что это такое – одиночество. Горька сия чаша, испитая мною до дна. Но вот и мое долгое путешествие подходит к концу. И я подумала, что даже самая глубокая печаль должна же в конце концов найти себе выход. Так когда-то случилось со мной и Райнером. Меня никто не принуждал, не толкал силой в его объятия. Но мне, как и ему, хотелось тепла и участия, я жаждала утешения и понимания. И все это я не только сполна получила, но и дала сама. Сошлись два одиноких человека, и между ними высеклась искра страсти. Наша страсть не была порочной, в ней не было распутства, она вся была соткана из одной печали и нежности.

Райнер был тоже глубоко травмирован тем, что видел и что пережил на Крите. Воистину, этот немец стал для меня и преступлением, и наказанием, ибо всю жизнь я не переставала думать о нем. Я пыталась представить себе, что случилось с ним после войны, вернулся ли он живым с фронта, нашел ли для себя собственную формулу примирения с прошлым. Трудно любить, когда вы оба по разные стороны баррикад. А ведь мы с ним так во многом схожи. Пожалуй, случись наша встреча в другое время и при других обстоятельствах, и все могло бы сложиться совсем иначе, кто знает. Но это правда, у каждой любви свой пейзаж. Каждый любовный роман разворачивается в своем ландшафте. Для нашей с Райнером любви таким ландшафтом стали Афины. В этом городе наша любовь расцвела, и здесь же она и увяла. Все было кончено.

В жизни каждого человека наступает момент, когда он может наконец простить себе слабость. Две недели, проведенные в Афинах с Райнером, – это не просто две недели. В сущности, за что прощать себя? За то, что я не сумела до конца выдержать образ стойкой и непреклонной медсестры? За то, что очертя голову бросилась в любовный омут тогда, когда уже не был сил, чтобы жить? В тот момент, когда я сама как никто нуждалась в защите и в помощи. Раковина, в которой я пыталась спрятаться, была уничтожена. Война разрушила все. Если бы не он, я могла бы погибнуть. Ведь погибло столько людей, а я осталась жива. Значит, в этом был какой-то свой, особый смысл.

Собственные неприглядные воспоминания о прошлом я постаралась заглушить добросовестной работой. Я работала как каторжная, словно спешила рассчитаться по старым долгам и искупить свой грех. Я сама решила, что должна остаться одинокой, потому что, поддавшись низменным инстинктам, не заслуживаю нормальной семейной жизни. А я просто была живым человеком, не хуже и не лучше многих других. Наша с Райнером история не относится к числу безвкусных интрижек, банальных и пошлых. То была любовь, настоящая, красивая любовь, только очень короткая. И больше я не стану отрекаться от этой любви.

На меня вдруг снизошло необыкновенное умиротворение, которое обычно бывает с людьми, живущими в ладу с собственной совестью. Судьба даровала мне возможность снова вернуться на Крит, она осчастливила меня встречей с подругой юности и помогла примириться с прошлым. Я вернулась сюда и снова увидела себя молодой, такой, какой, быть может, осталась в памяти многих людей.

Я не всегда чувствовала себя ущербной, никому не нужной и бесполезной. «Ни то ни се», как говорит про таких людей Лоис. В конце концов, моя работа в Африке позволила мне на многое посмотреть другими глазами. Тот, кто сталкивался с тамошней нищетой, кто видел умирающих от голода детей, тот лишь презрительно усмехнется, наблюдая за нынешней гонкой тщеславия и богатства, ибо все это лишь крысиная возня, и только. Итак, отныне я живу в мире с собой и наслаждаюсь жизнью, теми немногими днями, которые у меня еще есть в запасе.

Завтра Лоис и Алекс уезжают домой, а я задержусь на Крите еще на некоторое время. По случаю их отъезда Сарика решила устроить прощальное барбекю. Да и другие поводы для празднества имелись: моя встреча с Йоландой, жестянка с посланием Брюса, которую мы нашли. Словом, пир на весь мир.

Стоял теплый летний вечер. Воздух, напоенный запахами тимьяна и розмарина, хотелось не вдыхать, а пить как вино. Стол накрыли прямо на улице, зажгли свечи из цитронеллы, запахи которой отпугивают всяких насекомых. Хотя Лоис и Мак предусмотрительно явились на ужин в одежде с длинными рукавами. Да еще и прихватили с собой кучу всяких аэрозолей на случай засилья местной мошкары. Было уже совсем темно: внизу светились огни деревень, разбросанных между гор, создавая просто фантастическое по своей красоте обрамление для нашей трапезы. А там дальше, за горной грядой, накатывались на берег волны Критского моря, похожего в эту пору на темно-рубиновое вино.

Хозяйки постарались на славу, и стол ломился от угощений. Свиные лопатки, зажаренные на гриле, деревенская колбаска, молодая баранина, свежеиспеченный хлеб, кувшины с домашним вином, разнообразнейшие салаты, цыплята, тушенные с рисом и приправами. И, наконец, мороженое и фрукты. Еды наготовили столько, что впору было приглашать на постой целую армию. Я отведала всего понемножку, а Алекс, чтобы не обидеть хозяев, с готовностью доедал то, что оставалось на моей тарелке.

Потом включили музыку, веселую, жизнерадостную музыку Крита. Молодые пустились в пляс, а нас с Йоландой хватило лишь на то, чтобы отбивать такт ногой. Я глядела на танцующие пары и думала о том, как сердечно встретила семья Йоланды меня и моих родных. Но разве на Крите может быть по-другому? Ведь и меня совсем в другое время и совсем другие люди встречали с не меньшей сердечностью и гостеприимством. А время и в самом деле было другим. Голодное, страшное время, и за каждым углом нас подстерегала опасность.

Ко мне подошел муж Сарики с железной банкой в руке.

– Открыть не получается, – сказал он. – Мы уже и оливковым маслом крышку отмачивали, но она припаялась намертво. Придется резать консервным ножом. Или вы хотите оставить банку целой и ничего не трогать?

– Но ведь самое важное Брюс оставил внутри! А потому режьте без всяких угрызений совести, – ответила я, не колеблясь.

Что бы там ни было, подумала я философски, это все равно станет для меня бесценным подарком из прошлого.

– Но только у меня к вам одна просьба. Содержимое коробки оставьте в банке. Я все достану сама, без свидетелей, ладно?

– Конечно! – улыбнулся мне мужчина, и веселые лучики разбежались в уголках глаз. – Мой дядя хорошо помнит Панайотиса. Говорит, был необыкновенно храбрым человеком. Настоящий воин!

Разумеется, он хотел сказать мне приятное. Но разве не благодаря таким мужественным людям, как Брюс и еще многие сотни других мужчин и женщин, мы все сегодня наслаждаемся свободой? Мы свободны во всех своих проявлениях и чувствах, у нас есть право на забастовки и протесты, на демонстрации и жалобы, на свои культурные и исторические традиции. Разве этого мало?

Спустя какое-то время он позвал меня к себе в мастерскую.

– Готово! – Он протянул мне банку, которую вскрыл ножом, словно это консервы.

Я прижала к себе банку и отошла в сторонку, где мне никто не помешает, и отогнула крышку. Сердце мое забилось от волнения. Ведь к этим вещам прикасался Брюс. Значит, сейчас я почти прикоснусь к нему самому. Внутри лежала небольшая записная книжка, скрученная вдвое. Я осторожно извлекла ее наружу. Тонюсенькие страницы слиплись от времени. Наверное, это дневник, который Брюс вел на Крите. Своеобразный отчет о проделанной работе.

Дрожащими пальцами я стала разбирать страницы, боясь порвать каждый листок. Страница за страницей, испещренные какими-то каракулями и непонятными схемами. Если это дневник, то Брюс вел его вопреки всем правилам. Вверху каждой страницы была проставлена дата, но цифры были такими крохотными, что разобрать их можно только с помощью увеличительного стекла. На одной из последних страниц я обнаружила почти читаемую запись, сделанную более твердым карандашом.

15 марта 1944 года. Снова сижу в этой проклятой яме, пережидаю момент, когда можно будет высунуть голову и вернуться на юг. Из приятного – встретил в Ханье свою девушку. Она каждый день рискует жизнью. Боюсь только одного, чтобы ее не предали. Но, кажется, пока П. у Н., она в полной безопасности. Жду очередных приказов из Центра. При моей работе, особенно здесь, мне длительные отношения не нужны, но П. уже давно стала частью моей жизни, а осознание того, что она тоже участвует в нашей борьбе, придает мне силы. Думал, что влюбляться – рискованное дело, а вышло наоборот. Сильное чувство только помогает. Когда вся эта катавасия закончится, куплю ей кольцо.

В конце концов, не за это ли мы боремся? За наше право иметь свой дом, семью, детей, жить без страха, что к тебе в любую минуту могут ворваться вооруженные подонки и забрать у тебя то, что никогда им не принадлежало. Вот я и воюю за свое право иметь дом, в котором я построю семейный очаг с одной-единственной девушкой на свете, которая, я знаю это наверняка, сделает меня счастливым. И мы проживем с ней в любви и согласии до глубокой старости. Раньше я как-то плохо представлял себя в роли отставного вояки с трубкой в зубах и в шлепанцах. Но раньше я и траву не ел, и противных улиток, от которых воняет, как от сточной канавы, тоже не пробовал. Так что все меняется. Поворот к семейным ценностям, как и мысли о доме, согревает душу.

В этом блокноте слишком много имен и явок, а потому таскать его с собой опасно. Оставляю его здесь. На всякий случай прячу в банку, чтобы не залило дождем. А дожди в этих местах бывают будь здоров!

Дальше шли пустые страницы, но между ними лежала сложенная фотография. На фотографии – я и Йоланда, заснятые на ее свадьбе. Какие мы молодые и счастливые! Слезы застлали мне глаза. Ах, Брюс! Кто знает, что случилось бы между нами, останься ты жив. Но твой подарок из прошлого – такое утешение! Слезы лились по моим щекам, а я даже не вытирала их. То были живительные слезы, дававшие мне обретение всех смыслов в прожитой жизни. Я трепетно прижала к груди записную книжку.

Так ты все же любил меня, любил, как когда-то любила тебя и я. Прочитав твою исповедь, я с полным правом могу перевернуть ту главу своей непрожитой жизни, в которой описывается, как мы с тобой никогда не были вместе… Я рада, что ты никогда не узнаешь о том, как я тебя предала. Впрочем, хватит об этом…

Сегодня нет поводов для грусти. Сегодня у нас праздник. После стольких лет мы с Йоландой нашли друг друга, а потому надо постараться наверстать упущенное.

А мои секреты – что ж, они останутся со мной. Не стоит обременять своими горестями других. Я хорошо провела время на Крите. Моя поездка превратилась в своеобразное паломничество: я отдала дань уважения погибшим, я обрела живых, а потому надо жить и радоваться жизни.

Лоис, Алекс и Мак, взявшись за руки, пытались изобразить присутствующим сиртаки под музыку из кинофильма «Грек Зорба». Мне со стороны было видно, что получалось пока не очень, но танцоры старались изо всех сил. Кажется, наше путешествие придало новый импульс не только мне. Я сильнее прижала дневник к груди и улыбнулась своим мыслям. Впервые за долгие десятилетия я почувствовала себя по-настоящему свободным человеком. Ведь я вернулась к себе домой, на остров Крит, самый необыкновенный остров на свете.

Я потеряла здесь своего возлюбленного, это правда, но все равно Крит всегда будет жить в моем сердце. Вернувшись в Стокенкорт, я снова перечитаю дневник Брюса. Надо подумать об увековечении его памяти. Быть может, стоит передать сам дневник в военный архив. Но это уже после моей смерти. А пока надо жить настоящим и смотреть в будущее. Ведь часы тикают, неотвратимо приближая конец. А столько еще надо успеть сделать.

Я бросила машинальный взгляд на стол, уставленный знаменитыми критскими десертами на любой вкус. От соблазнительных запахов, от разноцветья красок, от жизнерадостной музыки кружится голова. Судя по всему, веселье затянется до утра. Но как хорошо, когда люди веселятся. Я снова улыбнулась и решительным шагом направилась в круг танцующих.