Текст книги "Рой"

Рики вышел в коридор и нетерпеливо потоптался возле меня. Я прикрыл трубку ладонью и сказал:

– Это насчет Джулии.

Он кивнул, посмотрел на часы и поднял брови. Мне показалось довольно странным, что он торопит меня, когда я разговариваю с врачом о моей жене, к тому же его непосредственной начальнице.

Доктор поговорил со мной еще немного, я постарался ответить на все его вопросы, но на самом деле не смог сообщить ему ничего полезного. Он сказал, что попросит Джулию перезвонить мне, как только она вернется с обследования. Я ответил, что буду ждать звонка, и закрыл крышку телефона.

Рики сказал:

– Ну хорошо. Извини, что поторапливаю тебя, Джек, но… ты знаешь, мне нужно очень многое тебе показать.

– У нас проблемы со временем? – спросил я.

– Не знаю Возможно.

Я собирался спросить, что он имеет в виду, но Рики уже повел меня по коридору, шагая так же быстро, как прежде. Мы вышли из жилого комплекса и прошли через еще одну пару стеклянных дверей в следующий коридор.

Я заметил, что этот переход тщательно изолирован. Мы шли по стеклянной дорожке, подвешенной над полом. В стекле были небольшие отверстия, а снизу к ним подходили вакуумные отводы для отсасывания пыли. Я уже начал привыкать к постоянному шипению кондиционеров.

На середине коридора была еще одна пара стеклянных перегородок. Мы с Рики по очереди прошли через очистную камеру. Двери открылись перед нами и закрылись, когда мы прошли. Чем дальше мы шли, тем сильнее становилось ощущение, что я попал в тюрьму, что позади остаются все новые и новые железные решетки, а я захожу все глубже и глубже в… во что-то.

Пусть высокотехнологичная и со сверкающими чистотой стеклянными стенами – все равно это была тюрьма.

День шестой. 08:12

Мы вошли в большую комнату, помеченную табличкой, на которой было написано «АППАРАТНАЯ», а пониже – «мол. отд./фаб. отд./энерг. отд.». Стены и потолок аппаратной были покрыты уже знакомым глянцевитым белым пластиком. На полу стояли большие контейнеры, отделанные таким же материалом. Справа вдоль стены я заметил ряд больших баков из нержавеющей стали, утопленных в пол. От баков отходило множество трубок с вентилями, которые спускались куда-то вниз, в подвал. Выглядело это очень похоже на маленький пивоваренный заводик, и я уже собирался спросить у Рики, что это такое на самом деле, когда он воскликнул:

– А, вот вы где!

Над распределительным щитом возле монитора трудились еще трое программистов из моей старой команды. Заметив нас, они повернулись к нам с немного виноватым видом – как дети, которых поймали, когда они запустили руки в коробку с печеньем. Конечно, заводилой у них был Бобби Лембек. В свои тридцать пять Бобби больше проверял программные коды, чем писал, но он все еще мог написать что-то сам, если бы захотел. Как всегда, он был одет в линялые джинсы и футболку с картинкой из мультфильма «Призрак в доспехах», на поясе у него висел неизменный плеер.

Еще здесь была Мае Чанг, необычайно красивая и изящная, внешне – полная противоположность Рози Кастро. Мае работала полевым биологом в Сычуане, исследовала золотистых курносых мартышек, а в двадцать пять лет сменила профессию и стала программистом. После работы полевым биологом-исследователем, да и по внутренней склонности, Мае была очень тихой. Она мало говорила, двигалась почти бесшумно и никогда не повышала голоса – но и никогда не отступала в споре. Как многие биологи, она прекрасно умела сливаться с окружением, делаться незаметной, почти невидимкой.

А третьим был Чарли Давенпорт – сварливый, раздражительный, вечно взъерошенный, он уже к тридцати годам сильно растолстел и был медлительным, тяжеловесным и неуклюжим. Его одежда всегда выглядела так, будто он в ней спал – а он нередко именно так и делал, особенно при напряженном рабочем графике. Раньше Чарли работал у Джона Холланда в Чикаго и у Дион Фармер в Лос-Аламос. Он был экспертом по генетическим алгоритмам – это такие программы, которые моделируют процесс естественного отбора. Чарли был довольно неприятной личностью – он постоянно хмыкал, мычал, сопел, фыркал, разговаривал сам с собой и шумно испускал газы. В группе терпели его только потому, что Чарли был действительно талантлив.

– Здесь действительно нужны три человека? – спросил Рики после того, как я пожал руки всем троим.

– Да, – откликнулся Бобби, – здесь действительно нужны три человека, сеньор Корни, потому что дело сложное.

– Почему? И не называй меня сеньором Корни.

– Я подчиняюсь, мистер Корень.

– Просто ответь на вопрос.

– Хорошо, – сказал Бобби. – Я начал проверять сенсоры после этого случая утром, и мне показалось, что они неправильно откалиброваны. Но, поскольку наружу никому выходить нельзя, встал вопрос – либо мы неправильно читаем показания сенсоров, либо неисправны сами сенсоры, либо они просто неправильно откалиброваны на этом оборудовании. Мае знает эти сенсоры, она работала с такими в Китае. Я проверяю кодировки. А Чарли торчит здесь потому, что не хочет уйти и оставить нас одних.

– Блин, мне и без вас есть чем заняться, – пробурчал Чарли. – Но это я писал алгоритм, который контролирует сенсоры, и, после того как вы закруглитесь, надо будет оптимизировать сенсорные коды. Я просто жду, когда эти двое перестанут тут копаться. А потом все оптимизирую. – Он указал пальцем на Бобби. – Вся его оптимизация не стоит и кучки дерьма.

Мае возразила:

– Бобби может это сделать.

– Да, может – если у него будет месяцев шесть в запасе.

– Дети, дети, ведите себя хорошо при нашем госте, – попытался утихомирить их Рики.

Я вежливо улыбнулся. По правде говоря, я не прислушивался к тому, что они говорят. Я просто наблюдал за ними. Это были трое моих лучших программистов, и когда они работали на меня, то были уверены в себе до самонадеянности. Теперь же меня поразило, насколько все они нервозны и напряжены. Они спорили и пререкались, раздражались друг на друга и вообще были на взводе. Если вспомнить, то и Рози с Дэвидом тоже показались мне какими-то нервными.

Чарли замычал, как он это обычно делал, – это очень раздражало.

– О боже! – воскликнул Бобби Лембек. – Скажите ему, чтобы заткнулся!

Рики посерьезнел:

– Чарли, мы же с тобой уже разговаривали об этом мычании.

Чарли продолжал мычать.

– Чарли…

Чарли шумно, нарочито вздохнул. И перестал мычать.

– Спасибо! – проронил Бобби.

Чарли закатил глаза и уставился в потолок.

– Ну ладно, – сказал Рики. – Заканчивайте побыстрее и возвращайтесь на свои станции.

– Хорошо.

– Я хочу, чтобы все были на своих местах как можно скорее.

– Заметано, – пообещал Бобби.

– Я серьезно. На своих местах.

– Да ради бога, Рики, хорошо, хорошо. А теперь, может, ты перестанешь болтать и дашь нам работать?

Когда мы ушли от ребят, Рики провел меня в маленькую комнатку в другом конце помещения. Я заметил:

– Рики, эти ребята были совсем другими, когда работали у меня.

– Я знаю. Все сейчас немного зажаты.

– А почему?

– Из-за того, что здесь происходит.

– И что же такое здесь происходит?

Он остановился перед небольшой отгороженной секцией в дальней части комнаты.

– Джулия не рассказывала тебе, потому что это входит в договор о неразглашении, – Рики прикоснулся к двери магнитной карточкой.

Я спросил:

– Секретность? Что может быть секретного в медицинской интраскопии?

Замок щелкнул, дверь открылась, и мы вошли внутрь. Дверь за нами закрылась. Я увидел стол, два стула, компьютерный монитор и клавиатуру. Рики уселся и немедленно застучал пальцами по клавиатуре.

– Проект с медицинской интраскопией – только побочный продукт, – пояснил он. – Неосновное коммерческое применение технологии, которую мы разработали.

– Ага… И какая же это технология?

– Военная.

– «Ксимос» занимается военными технологиями?

– Да. По контракту. – Он помолчал, лотом продолжил: – Два года назад в Департаменте обороны поняли, после событий в Боснии, насколько велика ценность автоматизированных самолетов-роботов, которые могут передавать изображения с поля боя в реальном времени. В Пентагоне сообразили, что таким летающим камерам можно найти гораздо более разнообразное применение в будущих войнах. С их помощью можно обнаруживать точное положение войск противника, даже если они спрячутся внутри зданий; можно корректировать ракетный огонь или идентифицировать дружественные подразделения – ну и так далее. Командование на земле может запросить любые изображения, которые им понадобятся, в любой части спектра – видимой, инфракрасной или ультрафиолетовой – любой. В войнах будущего дистанционное слежение в реальном времени будет иметь огромное значение.

– Понятно…

– Но очевидно, – продолжал Рики, – что такие камеры-роботы очень уязвимы. Враги будут расстреливать их, как голубей. Пентагон захотел получить камеры, которые невозможно расстрелять. Им представлялось нечто очень маленькое – может быть, размером со стрекозу – такая цель, которую невозможно будет подстрелить. Но сразу встала проблема с энергообеспечением, с малыми размерами отсека управления и с разрешающей способностью, которую могут дать такие маленькие линзы. Военным были нужны большие линзы.

Я кивнул.

– И вы подумали о совокупности нанокомпонентов.

– Совершенно верно, – Рики показал на экран, где рой черных точек кружился в воздухе, словно стая птиц. – Облако компонентов позволяет получить камеру с линзой любого требуемого размера. И такую камеру невозможно подстрелить – пуля просто пролетит сквозь облако. Более того – можно заставить облако рассеяться, как стая птиц разлетается в стороны после выстрела. И тогда камера станет невидимой – до тех пор, пока компоненты снова не соберутся вместе. Это казалось идеальным решением. Пентагон выделил нам фонды и дал три года срока.

– И?..

– Мы начали разрабатывать камеру. Конечно, сразу же стало очевидно, что мы столкнемся с проблемой распределенного разума.

Эта проблема была мне знакома. Каждая наночастица в облаке должна была обладать рудиментарным разумом, чтобы они могли взаимодействовать друг с другом и формировать упорядоченную группу, перемещаясь по воздуху. Такая скоординированная деятельность может показаться очень разумной, однако она возможна, даже если индивидуальности, составляющие группу, вовсе не так уж и умны. В конце концов, птицы и рыбы, которым свойственно подобное поведение, далеко не самые умные существа на планете.

У большинства людей, наблюдавших когда-либо за стаей птиц или рыб, создавалось впечатление, что в стае есть лидер и все остальные животные следуют за лидером. Но это только кажется – потому что сами люди, как и большинство млекопитающих, – стадные животные и в их группах всегда есть лидеры.

Однако у птиц и рыб лидеров нет. Их группы организованы по другому принципу. Внимательное изучение поведения птичьих стай и косяков рыб – с подробным, покадровым видеоанализом – убедительно доказало, что постоянного лидера в таких группах нет. Птицы и рыбы реагируют на несколько простых сигналов, которыми обмениваются между собой, – и в результате их поведение становится скоординированным. Но стаями и косяками никто не управляет. И не руководит. И не направляет их.

Более того, птицы генетически не запрограммированы на стайное поведение. Не существует специальных генов, которые обусловливают такое поведение. Нет гена, который говорит: «Если произойдет то-то и то-то, начинайте собираться в стаю». Напротив, стайное поведение проистекает из других, более простых правил поведения, свойственных птицам и рыбам. Таких правил, как, например, это: «Держись поблизости от других птиц, но не сталкивайся с ними». Соблюдая эти правила, вся группа птиц собирается в стаю организованно и упорядочение.

Поскольку стайное поведение обусловлено другими, более простыми правилами низкого уровня, оно называется «обусловленным поведением». Техническое определение обусловленного поведения таково: это поведение, которое свойственно группе индивидуумов, но не запрограммировано ни в одном из индивидуумов в группе. Обусловленное поведение возможно в любой популяции, в том числе и в популяции компьютерных агентов. Или в популяции роботов: Или в рое наночастиц.

Я спросил у Рики:

– У вас возникли проблемы с обусловленным поведением роя?

– Именно.

– Оно непредсказуемо?

– Это еще мягко сказано.

В последние десятилетия наблюдения за обусловленным поведением стали причиной небольшой революции в компьютерной науке. Для программистов это означало, что они могли запрограммировать правила поведения отдельных агентов, но не агентов, действующих единой группой.

Отдельные агенты – будь то программные модули, или процессоры, или, как в данном случае, микророботы – могут быть запрограммированы на совместные действия в обоих случаях и на самостоятельное поведение в других случаях. Им могут быть заданы цели. Их можно запрограммировать так, чтобы они все усилия приложили к достижению поставленной цели или же чтобы всегда были готовы отвлечься и прийти на помощь другим агентам. Однако результаты всех этих взаимодействий запрограммировать невозможно. Они просто проявляются зачастую совершенно неожиданным образом.

В некотором смысле это очень увлекательно. Впервые в истории науки программа выдает результаты, непредсказуемые для программиста. По поведению такие программы больше похожи на живые существа, чем на созданные человеком автоматы. Это восхищало программистов, но и доставляло им массу неприятностей.

Потому что обусловленное поведение программ проявляется беспорядочно и странно. Иногда самостоятельные агенты начинали конкурировать друг с другом, и программа вообще не могла выполнить никакую задачу. Иногда агенты настолько сильно влияли друг на друга, что конечная цель совершенно забывалась и вместо этого система делала что-то совсем другое. В этом смысле такие программы были очень похожи на детей – непредсказуемостью поведения и повышенной отвлекаемостью. Один программист сказал про это так: «Программировать распределенный разум – это все равно что сказать пятилетнему ребенку, чтобы тот пошел в свою комнату и переоделся. Он может это сделать, а может сделать что-то совсем другое и не вернуться обратно».

Поскольку программы вели себя как живые, программисты начали проводить аналогии с поведением реальных живых существ в реальном мире. Собственно, для того, чтобы как-то прогнозировать поведение программы и влиять на конечный результат, подобные программы стали создавать на основе моделей поведения настоящих живых существ.

Поэтому программисты взялись изучать внутреннюю жизнь муравейника, или процесс строительства у термитов, или танцы у пчел – чтобы потом на основе этого создавать программы, регулирующие расписание посадки самолетов, или транспортировку багажа, или программы для перевода с одного языка на другой. Такие программы работали великолепно, но они тоже могли давать внезапные сбои – особенно если внешние условия резко менялись. Тогда программы забывали поставленную цель.

Именно поэтому пять лет назад я начал разрабатывать модель отношений «Хищник – Добыча» – для того, чтобы удержать программы от потери цели. Потому что голодного хищника ничто не отвлечет от поиска добычи. Обстоятельства могут заставить его действовать разными способами, он может пробовать неоднократно, прежде чем достигнет успеха, – однако хищник никогда не забудет о своей цели.

Так я стал экспертом по отношениям «хищник – добыча». Я знал все о стаях гиен, африканских диких собак, об охотящихся львицах и атакующих колоннах армии муравьев. Моя команда программистов изучила специальную литературу – отчеты полевых биологов-исследователей, и мы обобщили полученные сведения в программном модуле, который назвали «Хи-Доб» (сокращение от «Хищник-Добыча»). Этот программный модуль мог контролировать поведение любой мультиагентной системы и делать ее поведение целенаправленным. Модуль «Хи-Доб» заставлял программу искать цель.

Глядя на экран монитора перед Рики, где группа рабочих единиц упорядоченно и скоординированно разворачивалась в воздухе, я спросил:

– Вы использовали «Хи-Доб», когда программировали отдельные агенты?

– Да. Мы использовали эти правила.

– Признаться, по-моему, они ведут себя довольно неплохо, – сказал я, глядя на экран. – Почему у вас с ними что-то не так?

– Мы не совсем уверены.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду вот что. Мы знаем, что проблема существует, но не знаем точно, в чем именно ее причина. В программировании или в чем-то другом.

– В чем-то другом? В чем это, например? – я нахмурился. – Я не понимаю, Рики. Это же всего лишь группа микророботов. Вы можете заставить их делать все, что угодно. Если программа неправильная – измените ее, и все. Чего я недопонимаю, Рики?

Рики посмотрел на меня как-то обеспокоенно. Потом оттолкнул стул от стола и встал.

– Давай я покажу тебе, как мы делаем эти агенты, – предложил он. – Тогда ты поймешь ситуацию лучше.

После просмотра демонстрационного ролика Джулии мне было ужасно интересно увидеть то, что собирался показать мне Рики. Поскольку очень многие уважаемые мною люди полагали, что создать производство на молекулярном уровне невозможно. Одним из главных теоретических возражений было время, которое понадобилось бы для того, чтобы создать действующую молекулу с заданными свойствами. Чтобы собрать наноцепочку, которая вообще может хоть что-то выполнять, требуются гораздо более эффективные технологии, чем все существовавшие прежде технологии производства, созданные человеком. В основном все человеческие линии сборки работают с примерно одинаковой скоростью – они добавляют по одной составляющей части за секунду. В автомобиле, например, несколько тысяч деталей. Значит, процесс полной сборки автомобиля занимает примерно несколько часов. Пассажирский самолет состоит из шести миллионов деталей, и, чтобы его построить, нужно несколько месяцев.

Но стандартная искусственная молекула состоит из десяти в двадцать пятой степени отдельных частей. Это 10.000.000.000.000.000.000.000.000 частей. В приложении к практике это число невообразимо велико. Человеческий мозг не в состоянии его даже осознать. Но расчеты показывают, что, если даже скорость сборки достигнет миллиона частей в секунду, время, которое понадобится для создания одной молекулы, будет больше, чем известное время существования мира, а именно – три тысячи триллионов лет. В этом и заключалась основная проблема. Ее назвали проблемой срока сборки.

Я сказал Рики:

– Если вы наладили промышленное производство…

– Мы сделали это.

– Значит, вы нашли решение проблемы срока сборки.

– Мы ее решили.

– Но как?

– Подожди, сейчас сам все поймешь.

Большинство ученых полагали, что эту проблему можно решить, если собирать конечную молекулу из относительно крупных составляющих частей – молекулярных фрагментов, содержащих миллиарды атомов. Таким образом время сборки, возможно, сократится до нескольких лет. Потом, при подключении частичной самосборки, можно было бы сократить общее время до нескольких часов или даже до одного часа. Но даже с учетом дальнейших усовершенствований производство коммерческих объемов продукции таким способом оставалось неразрешимой теоретической задачей. Потому что требовалось производить в час не одну молекулу, а несколько килограммов молекул.

Никто и никогда не мог представить, как такое можно сделать.

Мы прошли через несколько лабораторий, одна из которых выглядела как стандартная лаборатория для микробиологических или генетических исследований. В этой лаборатории я увидел Мае – она возилась с какими-то приборами. Я начал спрашивать у Рики, зачем им понадобилась здесь микробиологическая лаборатория, но он отмахнулся от моего вопроса. Он стал нетерпелив и явно спешил. Я заметил, как он посматривает на часы. Мы подошли к последнему воздушному шлюзу. На стеклянной перегородке было написано: «Микропроизводство». Рики жестом пригласил меня идти дальше.

– Только по одному, – сказал он. – Больше система не позволяет.

Я вошел внутрь шлюза. Прозрачная дверь закрылась у меня за спиной, рукоятки с уплотнителями прижались к стенкам, изолируя камеру. Снова ударили мощные потоки воздуха – снизу, с боков, сверху. Я уже начал привыкать к этой процедуре. Вторая дверь открылась, и я прошел вперед, в короткий коридор, за которым виднелось просторное помещение. Я увидел яркий, сияющий белый свет – такой яркий, что у меня заболели глаза.

Рики прошел за мной, разговаривая на ходу, но я не запомнил ничего из того, что он говорил. Я не мог сосредоточиться на его словах. Я просто смотрел вокруг. Потому что теперь я оказался внутри главного помещения производственного комплекса – в огромном закрытом пространстве без окон, похожем на гигантский ангар высотой с трехэтажный дом. А внутри этого ангара находилась невыразимо сложная конструкция, которая словно висела в воздухе и сияла, как бриллиант.

День шестой. 09:12

Сначала мне трудно было понять, что я вижу, – парящая надо мной конструкция походила на гигантского светящегося осьминога с блестящими фасетчатыми щупальцами, которые тянулись во всех направлениях, отбрасывая причудливые радужные блики на наружные стены. Только у этого осьминога было несколько рядов щупалец. Один ряд щупалец располагался внизу, всего в футе над уровнем пола. Второй ряд находился на уровне моей груди. Третий и четвертый были еще выше, над моей головой. И все они светились и ослепительно сверкали.

Я заморгал, ослепленный ярким блеском. Потом, когда глаза немного привыкли, я начал различать детали. Осьминог представлял собой трехуровневую конструкцию неправильной формы, полностью составленную из кубических стеклянных модулей. Полы, стенки, потолки, лестницы – все состояло из стеклянных кубов. Но взаимное расположение блоков было бессистемным – как будто кто-то высыпал горкой посреди комнаты кучу прозрачных кубиков сахара. Внутри этой горки кубиков во всех направлениях тянулись щупальца осьминога. Всю конструкцию удерживала на месте целая паутина черных анодированных стоек и растяжек, но их почти не было видно из-за ослепительно ярких бликов, поэтому и казалось, что осьминог парит в воздухе.

Рики улыбнулся.

– Конвергентная сборка. Архитектура фрактальная. Отлично сделано, правда?

Я медленно кивнул. Теперь я смог рассмотреть некоторые подробности. То, что сперва показалось мне осьминогом, скорее напоминало по структуре сильно разветвленное дерево. Центральный прямоугольный канал шел вертикально сквозь центр помещения, а от него во все стороны ответвлялись более мелкие трубы. От этих труб-ветвей, в свою очередь, отходили еще более мелкие трубки, а от них – еще более мелкие трубочки. Самые маленькие из них были толщиной с карандаш. Вся конструкция блестела, словно зеркало.

– Почему оно такое яркое?

– На стекле алмазное покрытие, – пояснил Рики. – На молекулярном уровне стекло похоже на швейцарский сыр, в нем полно пустот. И, конечно же, стекло жидкое, поэтому атомы свободно проникают сквозь него.

– Поэтому вы покрыли стекло твердой оболочкой?

– Да, пришлось.

Внутри этого сияющего леса переплетенных стеклянных ветвей двигались Дэвид и Рози – они делали заметки, подкручивали вентили, сверяясь с карманными компьютерами. Я понял, что передо мной – гигантская линия параллельной сборки. Маленькие фрагменты молекул поступают в самые мелкие трубочки, и там к ним добавляются атомы. Потом увеличившиеся фрагменты молекулы перемещаются в более крупные трубки, где к ним снова добавляются атомы. По мере продвижения к центру конструкции молекулы постепенно увеличиваются, и, когда сборка завершается, готовые молекулы попадают в центральный ствол «дерева».

– Ты совершенно прав, – сказал Рики. – Это то же самое, что конвейерная линия по сборке автомобилей, только все процессы происходят на молекулярном уровне Молекулы попадают на сборочный конвейер на концах трубок, а в центре сходят с конвейера уже готовые. Мы присоединяем белковую цепочку там, метиловую группу здесь – точно так же, как прикрепляют дверцы и колеса к автомобилям. А в результате получаем новую, искусственно созданную молекулярную структуру. Собранную в соответствии с заданными спецификациями.

– И разные ответвления…

– Собирают разные молекулы. Поэтому разные ветви выглядят по-разному.

В нескольких местах щупальца осьминога проходили сквозь стальные тоннели, стянутые массивными болтами для вакуумной протяжки. В других местах кубические стеклянные конструкции были покрыты серебристой изоляцией, а поблизости располагались емкости с жидким азотом – значит, в этих секциях поддерживалась чрезвычайно низкая температура.

– Это наши криогенные камеры, – пояснил Рики. – Температуры у нас не очень низкие – может, минус семьдесят по стоградусной шкале, не больше. Пойдем, я покажу тебе.

Он повел меня через комплекс. Мы шли по стеклянным дорожкам, которые пронизывали всю конструкцию и тянулись между ее ветвями. В некоторых местах попадались небольшие мостики со ступеньками, под которыми проходили самые нижние ветви конструкции.

Рики непрестанно говорил о всяких технических деталях – окруженных вакуумом протоках, металлических фазовых сепараторах, сферических контрольных клапанах. Когда мы дошли до изолированного серебристым материалом куба, он открыл тяжелую дверцу, за которой оказалась маленькая комнатка, к ней примыкала еще одна. Комнатки напоминали металлические морозильные камеры. В каждой дверце было по маленькому застекленному окошку. Сейчас температура внутри была комнатная.

– Здесь можно создать две разные температуры, – сказал Рики. – И управлять одной камерой, находясь в другой, – хотя обычно это делается автоматически.

Рики повел меня обратно, наружу, глянув по пути на часы. Я спросил:

– Мы опаздываем на какую-то встречу?

– Что? Нет-нет. Ничего подобного.

Две соседние камеры были сделаны целиком из массивного металла, внутрь тянулись толстые электрические кабели. Я спросил.

– А здесь у вас электромагниты?

– Да, – ответил Рики. – Пульсирующие электромагниты генерируют в сердечнике магнитное поле в тридцать три тесла. Примерно в миллион раз больше магнитного поля Земли.

Крякнув от усилия, он открыл стальную дверь ближайшей магнитной камеры. Я увидел большое устройство, по форме напоминающее пончик, примерно шести футов в диаметре, с отверстием по центру, шириной не больше дюйма. Мегапончик был весь покрыт трубками и толстым слоем пластиковой изоляции. Устройство удерживали на месте массивные стальные болты, которые пронизывали его насквозь, сверху донизу.

– Эта штучка крайне требовательна к охлаждению. И энергии жрет чертову уйму – пятнадцать киловольт. Требует целой минуты загрузки конденсаторов. И, конечно, мы можем использовать ее только в режиме пульсации. Если подать на нее постоянное напряжение, она просто взорвется – ее разорвет магнитное поле, которое она сама же сгенерирует. – Рики показал на основание электромагнита – на красную кнопку, расположенную примерно на уровне моего колена – это кнопка аварийного отключения. Просто на всякий случай. Можно нажать коленом, если руки заняты.

Я спросил:

– Значит, вы используете мощные магнитные поля для выполнения части сборочно…

Но Рики уже отвернулся и быстро зашагал к двери, и снова посмотрел на часы. Я поспешил за ним.

– Рики…

– Я еще кое-что хочу тебе показать, – предложил он. – Мы уже почти добрались до конца.

– Рики, все это очень впечатляет, – сказал я, показывая на сверкающие ветви сборочного конвейера. – Но большая часть процесса сборки проходит при комнатной температуре – без вакуума, без криозаморозки, без магнитного поля.

– Да. Никаких особенных условий.

– Как такое возможно?

Он пожал плечами.

– Ассемблерам это не нужно.

– Ассемблерам? – переспросил я. – Ты хочешь сказать, что у вас в этом конвейере – молекулярные ассемблеры?

– Да. Конечно.

– И эти ассемблеры выполняют для вас весь процесс сборки?

– Конечно. Я думал, ты это понял.

– Нет, Рики, – сказал я. – Я совсем этого не понимаю. И мне не нравится, когда меня обманывают.

Рики как будто обиделся.

– Я тебя не обманываю.

Но я был уверен, что он лжет.

Одно из первых, что ученые узнали о молекулярном производстве, было то, насколько феноменально труден сам производственный процесс. В тысяча девятьсот девяностом году исследователи, работавшие на компанию IBM, перемещали атомы ксенона по никелевой пластинке до тех пор, пока не сформировали из них буквы «IBM» в виде логотипа компании. Весь логотип получился размером в одну десятимиллионную дюйма, и рассмотреть его можно было только через электронный микроскоп. Но наглядная демонстрация вышла потрясающей, и на эту тему было очень много публикаций. IBM постаралась создать впечатление, что это – материальное доказательство новой концепции, открытие двери к молекулярному производству. Однако это был всего лишь рекламный трюк, и ничего более.

Потому что перемещение отдельных атомов так, чтобы они расположились в определенном порядке, – медленная, кропотливая и чрезвычайно дорогостоящая работа. У исследователей IBM уходил целый день, чтобы разместить всего тридцать пять атомов. Никто не поверил, что таким способом можно создать совершенно новую технологию. Вместо этого многие решили, что наноинженеры со временем изобретут способ создать ассемблеры – миниатюрные молекулярные машины, которые смогут собирать определенные молекулы точно так же, как машина по сборке шарикоподшипников собирает шарикоподшипники. Новая технология может основываться только на молекулярных машинах, которые будут собирать молекулярную продукцию.

Концепция была хороша, но с ее приложением на практике возникали большие проблемы. Из-за того, что ассемблеры заведомо должны быть гораздо сложнее по структуре, чем молекулы, которые они будут собирать, попытки спроектировать и построить сами ассемблеры изначально сталкивались с непреодолимыми трудностями. Насколько мне было известно, ни в одной лаборатории во всем мире еще не сделали ничего подобного. А теперь Рики сообщает мне как бы между делом, что в «Ксимосе» создали молекулярные ассемблеры, которые теперь собирают для них молекулы.

Конечно, я ему не поверил.

Я всю свою жизнь занимался технологиями, и у меня выработалась способность оценивать – что возможно, а что невозможно. Таких огромных прорывов вперед в технологиях никогда не бывало. И никогда не будет. Технологии – это один из видов знания, и, как все знания, технологии возникают, развиваются, созревают, совершенствуются. Поверить в обратное было все равно что поверить, будто братья Райт построили ракету и полетели на Луну, а не пролетели три сотни футов над песчаными дюнами Кити-Хок.

Нанотехнологии все еще находились на стадии Кити-Хок.