Текст книги "Горменгаст"

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Место показалось Титусу пустынным: лишенной жизни, заросшей плющом твердыней с немыми беззубыми ртами, слепыми глазами без век.

Он подплыл к основанию запустелой стены, туда, где из воды выступали каменные ступени, косо всходящие вдоль плюща футов на сорок, к каменному балкону с железными перильцами изысканной ковки, настолько, впрочем, заросшими ржавчиной, что довольно было лишь легкого удара палкой, чтобы обрушить их в воду.

Сойдя на лежащие вровень с водой ступени, Титус вытащил сыплющую каплями лодку и аккуратно уложил ее вдоль одной из ступенек – фалиня у него не было, – он вдруг явственно ощутил присутствие здесь некой злой воли. Огромные стены словно следили за каждым его движением.

Отбросив со лба каштановые волосы, Титус задрал голову, оглядывая уходящие вверх камни. Брови его сошлись, глаза сузились, подбородок воинственно выпятился. Ни звука, лишь шепоток дождевых капель, осыпающихся с акров плюща.

Сколь неприятно ни было чувство, что за ним наблюдают, Титус придавил всегда готовый разгуляться страх и, желая скорее доказать себе, что он не боится простого плюща и камня, чем подняться по лестнице и выяснить, что кроется за тоскливыми стенами, начал взбираться по ведшим к балкону скользким ступеням. И едва он начал подъем, лицо следившего за ним человека исчезло из маленького оконца в самом верху хмурой стены. Но лишь на мгновение – ибо оно с такой внезапностью вновь появилось в другом проеме, что трудно было поверить, будто все то же лицо глядит теперь туда, где соскальзывают под воду ступени и лежит вытащенный на сушу челнок Титуса. Впрочем, сомневаться в тождественности лица не приходилось. Не могло существовать на свете двух лиц, ни испятнанных столь схоже, ни обладающих столь безжалостным подобием. Темно-красные глаза неотрывно смотрели на лодку. Они следили за ее приближением по «заливу». Они приметили, насколько лодка легка, быстра и маневренна, как отзывается на малейший каприз гребца.

Он перевел взгляд с лодки на Титуса, который уже одолел дюжину ступенек, а поднявшись еще на две, оказался бы точно под тяжелой каменной глыбой, которую Стирпайк расшатал и которую был бы совсем не прочь обрушить на голову юноши.

Впрочем, он понимал, что смерть Графа, сколько бы ни доставила она ему удовольствия, ничего существенного к его шансам спастись не прибавит. Будь Стирпайк уверен, что камень пришибет его светлость до смерти, он, не колеблясь, удовлетворил бы то, что ныне стало в нем вожделением убийства. Однако, если камень минует жертву и разлетится на куски далеко внизу, на ступеньках, это не только заставит Титуса счесть, что на него покушались – а кто, кроме него, стал бы покушаться на Графа? – но расстроит его, Стирпайка, ближайшие планы. Ибо вряд ли можно надеяться, что Титус, оправившись от испуга, решится продолжить подъем и не вернется, не медля, к своей лодчонке. А именно на лодчонку Стирпайк и нацелился. Способность быстро перемещаться по извилистым водным путям замка помогла бы удвоить его подвижность.

Гонимый поднимающейся водой из пристанища в пристанище, из укрытия в укрытие, он был неизменно скован в своих затеях необходимостью оставаться невдалеке от хранилищ и складов, а это сильно сужало для него пространство маневра, так что возможность перемещаться и быстро, и беззвучно стала для него настоятельной необходимостью. Стирпайку уже пришлось проголодать несколько дней, когда передвижные кухни перенесли в изгиб просторного западного крыла, и красть из них, к тому же еще и охраняемых, какую ни на есть еду стало невозможно.

Правда, с тех пор они переезжали еще, самое малое, трижды, и теперь, если исходить из вероятия, что дождь перестал навсегда, надежда на спасение состояла для Стирпайка в том, что кухни надолго застрянут в помещении, расположенном прямо под забаррикадированным, почти лишенным света чердаком, в котором он учредил свою штаб-квартиру. В потолке этого сумрачного пристанища имелась откидная дверца, выходившая на наклонную черепичную крышу, заросшую плющом, пелена которого, окутывая дверцу, надежно укрывала ее от глаз. Куда важнее, однако, был люк в чердачном полу, который, если поднимать его крышку с осторожным и нежным тщанием, более приличествующим обращению с грудным младенцем, давал Стирпайку доступ к предмету насущнейшей из его нужд, поскольку прямо под люком хранились съестные припасы. Когда совсем уже подпирало, он в ранние часы спускался вниз – дюйм за беззвучным дюймом – по длинной веревке и набивал мешок провизией, способной сохраняться без порчи дольше всякой другой. Дюжина или более кухонных прислужников храпела на полу, однако часовых выставляли, естественно, снаружи, так что помехи они не составляли.

То было не единственное из его укрытий. Он понимал, что рано или поздно наводнение прекратится. И кухни снова начнут кочевать. А сказать, куда качнется жизнь замка, медленно спускаясь вниз по мокрым следам уходящей воды, никто бы не взялся.

Пространные крыши снабдили Стирпайка семью секретными оплотами. Чердаки и три сухих верхних этажа давали, по меньшей мере, четыре прибежища, столь же, хоть и на свой манер каждый, надежных, как и чердак над кухней. Теперь, когда вода вот уж три дня держалась на одном, примерно, уровне – несколькими футами выше большинства лестничных площадок девятого этажа, – Стирпайк получил возможность загодя подготовить немало укрытий, подобраться к которым можно было лишь вплавь.

Но насколько же проще и безопасней проводить рекогносцировки, передвигаясь по каналам верхних этажей в лодке, подобной той, которую он видел сейчас под собою!

Нет. Он не может позволить себе обвалить грубый камень на Графа. Слишком велика вероятность, что попытка убийства провалится. Воспротивиться жгучему искушению одним ударом прикончить наследника Горменгаста – оставив свидетелями лишь кирпичи и камни, – воспротивиться пьянящему соблазну рискнуть и проделать это, было трудно.

Однако собственное выживание превыше всего, а если он хотя бы на йоту уклонится от того, что считает главным своим преимуществом, его ждет конец – не сейчас, так очень скоро. Он сознавал, что ходит по лезвию бритвы. И наслаждался этим. Шкура одинокого Сатаны пришлась Стирпайку настолько впору, словно он и не упивался никогда напыщенными словесами, наслаждениями гражданской власти. Теперь шла война. Открытая и кровавая. И простота ситуации радовала его. Мир наступал на него, окружая, обнажая оружие, алча его погибели. Значит, он должен перехитрить мир. То была игра самая простая, исконная.

И все-таки лицо его не было лицом игрока. Ни даже лицом играющего Стирпайка, каким оно выглядело бы несколько лет назад – ни даже лицом заигравшегося зла, ибо в нем обозначилось нечто новое. Жуткий узор, обративший его в карту, – с белизною морей и краснотой континентов и разбросанных островов – стал почти неузнаваем. Поскольку теперь внимание отвлекали от всего остального глаза.

При всем присущем мозгу Стирпайка коварстве и живости, ныне он пребывал не в том мире, в каком жил до убийства Флэя. Кое-что изменилось. Его ум. Мозг остался тем же, зато ум стал иным. Стирпайк больше не был преступником лишь потому, что сам сделал такой выбор. Выбора у него не осталось. Ныне он жил средь абстракций. Мозг занимался тем, где ему прятаться и как поступать, когда возникают те или иные нежданные обстоятельства, а ум парил над всем этим в багровом эфире. И отражение оного горело в глазах Стирпайка, наполняя зрачки его страшным кровавым светом.

И пока он смотрел, будто хищная птица, со своего оконного уступа, мозг его видел далеко внизу челнок. Видел Титуса, стоящего на каменном балконе. Видел, как тот повернулся и, после недолгого колебания, вошел в гнилостные залы и исчез.

Ум же Стирпайка не видел ничего этого. Ум предавался воинственным забавам богов. Ум шел маршем далеко от него, по ничейной земле, по полям смерти, вышагивал, повинуясь ритму красных телец крови. Быть одиноким и злым! Богом, загнанным в угол! Какие еще нужны абсолюты?

Прошло три минуты, как Граф скрылся в утробе здания. Прежде чем начать действовать, Стирпайк подождал, пока он уйдет поглубже. Существовало, конечно, вероятие, что юноша вдруг снова выйдет наружу – залы внизу лежали зловещие, темные. Но он не вышел, и для Стирпайка настало время совершить свой бросок. Спуск оказался томительно долгим. Кровь стучала в голове убийцы. У Стирпайка свело живот, на какое-то время он лишился сознания. Когда собственное летевшее навстречу ему из глубины отражение пробило поверхность воды, выбросив пенный фонтан, тело, ушедшее вглубь, еще продолжало тонуть, но, наконец, ступня коснулась верхушки затонувшего флюгера, и он начал всплывать.

Взбаламученная вода уже успокоилась.

Долгое падение ослепило Стирпайка, его мутило от проглоченной воды и боли в легких, и все же прошел всего только миг-другой, и он рванулся к каменной лестнице.

Достигнув ее и вскарабкавшись на несколько ступенек к мирно лежавшему на боку челноку, Стирпайк, не мешкая, спустил лодку на воду, проворно вскочил в нее и, схватив лежавшее в ней весло, уже после первой полудюжины гребков полетел под укрытыми плющом стенами к окнам, стоявшим вровень с водой.

Разумеется, Стирпайку следовало исчезнуть сколь возможно скорее. Огромный залив был смертельной ловушкой, в нем даже рыбу, выставь она голову из воды, приметили бы сразу.

Юный Граф мог вернуться в любую минуту. Значит, необходимо скользнуть незамеченным в первое же из окон и не оставить никакого следа. Летя по воде, Стирпайк держал, насколько то было возможным, голову повернутой назад, дабы не проглядеть появления графа. Если его увидят, придется сразу плыть к одному из укрытий. Настигнуть его не смогут и однако ж попадаться кому-либо на глаза вовсе не стоило – и не по одной причине. Замку совершенно не нужно знать, что Стирпайк способен передвигаться по воде – как и того, что он бродит в этих мрачных местах: стражу могут усилить, бдительность повысить.

Пока что ему везло. Падение он пережил. Враг был слишком далеко, чтобы услышать, как он плюхнулся в воду; Стирпайк углядел окно, позволявшее с легкостью проникнуть в замок, – окно, за темным зевом которого можно будет прятаться, пока не настанет ночь.

Не раз и не два Стирпайку, скользившему вдоль основания хмурых стен, приходилось на минуту-другую поворачивать голову, чтобы выправить курс челнока, однако глаза его почти никогда не отрывались от пустого балкона, на который в любую минуту мог возвратиться враг.

Но когда челноку оставалось пройти, прежде чем повернуть к замку, расстояние всего в три-четыре его длины, Стирпайк, все внимание коего сосредоточилось на том, чтобы без помех проникнуть в окно, проглядел Титуса, вышедшего на открытый балкон.

Он не увидел, как Титус, едва обнаружив пропажу лодки, глянул вперед, а следом повел по заливу глазами, пока они не уткнулись в единственное, что по нему двигалось, – в далекий челнок, поворотивший к утесу. Не успев ничего понять, Титус отступил в дверной проем и теперь глядел, дрожа от возбуждения, из его глубины. Даже на таком расстоянии невозможно было не узнать приподнятые плечи похитителя. Хорошо, что Титус отступил назад так поспешно, потому что, едва челнок завершил разворот и заскользил прямиком к замку, словно вознамерясь разбить узкий нос о его стену, Стирпайк, уверясь, что пройдет в окно, не зацепившись, снова обернулся к далекому балкону и, увидев, что тот пуст, скрылся в стене замка, точно змея в скале.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

Доктор устал; глаза его покраснели от недосыпания, лицо похудело, осунулось. Спрос на его услуги возникал непрестанно. Наводнение повлекло за собой сотни второстепенных несчастий.

В длинном чердачном помещении, прозванном «госпиталем», импровизированные лежаки заполнялись не только теми, кто получил переломы и пострадал от самых разных несчастных случаев, но и жертвами переутомления и всевозможных болезней, насылаемых вечной сыростью и нездоровыми условиями существования.

Сейчас Доктор как раз и направлялся по заурядному вызову. Очередной перелом. Судя по всему, кто-то попытался втащить тяжелую корзину по лестнице со скользкими от дождя ступенями и упал. Прибыв на место, Доктор обнаружил, что речь идет о чистом переломе бедренной кости. Пострадавшего устроили на особом медицинском плоту, где было достаточно места, чтобы Доктор мог накладывать шины или делать предварительные операции, пока санитар продвигает плот к «госпиталю».

С редкостной размеренностью окуная длинный шест в воду, санитар заставлял плот плавно скользить по коридорам. В нынешнем случае плоту, который уже прошел половину пути, пришлось осторожно протиснуться в узкую, затруднявшую маневр деревянную арку, ведшую в помещение, похоже, бывшее когда-то бальной залой – в одном из шести углов его поднималась над водой затейливо украшенная платформа, на коей, надо думать, некогда помещался оркестр, наполнявший помещение музыкой, – и пока плот пронизывал, выплывая на простор, узкий проход, доктор Прюнскваллор откинулся на свернутый матрас, который он держал на корме. У ног его лежал человек, которому Доктор оказал первую помощь – одна штанина распорота снизу доверху, бедро в лубке. Белая повязка, намотанная с прекрасным, сноровистым тщанием, отражалась в воде бальной залы.

Доктор закрыл глаза. Он почти не сознавал того, что происходит вокруг. В голове его все плыло, однако, услышав приветствие, обращенное к нему с подобия челна, шедшего на веслах навстречу плоту с другого конца бальной залы, Доктор разлепил веки.

И действительно, к нему приближался челнок – длинный, нелепый, явно сооруженный людьми, которые им ныне правили, поскольку Резчики ни за что бы не позволили подобному изделию покинуть их мастерские. На корме, держа руку на румпеле, сидел Перч-Призм, бывший, надо полагать, за капитана. Пребывавшие в различных градусах уныния, облаченные в черные мантии члены его команды сидели в затылок один другому, отгребаясь вместо весел учеными шапочками. Им явно не нравилось, что видеть, куда направляется челн, они не могут, им явно казалось обидным капитанство Перч-Призма и его проистекающая из капитанства власть над их продвижением по воде. Однако капитаном Перч-Призма назначил Кличбор и он же приказал (Кличбору и не снилось, что кому-то взбредет в голову этот приказ выполнять), чтобы его подчиненные занялись патрулированием водных путей. Занятия в школе стали, разумеется, невозможными: ученики проводили теперь, когда дождь прекратился, большую часть времени, прыгая и ныряя – с зубчатых стен, стрельниц, арочных контрфорсов, верхушек башен, в общем, с любого удобного места – в глубокую чистую воду, вплывая, словно лягушачья орда, в окна и выплывая из них на широкий простор разлива, и визгливые вопли их неслись отовсюду, издалека и сблизи.

Так что от ученых обязанностей Профессора были свободны. Заняться им было в сущности нечем – разве лишь тосковать по прежним дням да поддразнивать друг друга, пока поддразнивание не становилось нудным и желчным, и все они не погружались в молчание, потому что никаких сколько-нибудь оригинальных замечаний о наводнении никому в голову не приходило.

Опус Трематод, кормовой гребец, мрачно размышлял о поглощенном наводнением кресле – кресле, которое он обживал больше сорока лет, опоре его существования, грязной, заплесневелой, уродливой и насущно необходимой, о знаменитой, сгинувшей навек «Трематодовой Люльке» из Профессорской Комнаты.

За ним восседал в челноке Фланнелькот, худший из когда-либо существовавших на свете гребцов. В хмурости и немногословности его ничего нового не было. Если Трематода донимали мысли о гибели кресла, то Фланнелькота – о бренности всего вообще, и предавался он таковым уже давно – столько, сколько его помнили. На собственный взгляд, как и на взгляд всех остальных, он вечно был жалким неудачником, поэтому нынешнее наводнение представлялось ему, так долго вникавшему мыслью во всяческие глубины, лишь ничего не значащим эпизодом.

Мулжар, с которым Перч-Призму было справляться трудней, чем с другими, возвышался толстошеей, вспыльчивой тушей, сразу за жалким Фланнелькотом, коему, казалось, постоянно грозила опасность, что Мулжар либо вопьется ему в затылок смахивающими на надгробные плиты зубищами, либо сорвет его с сиденья и швырнет над водами бальной залы. За Мулжаром сидел Цветрез, последний из Профессоров, готовых согласиться, будто молчание – лучшее, что им может выпасть на долю. Балабонство было источником его жизненных сил, однако теперь за спиною Мулжара сидела, вперясь взглядом в его широченную, мускулистую спину, лишь тень когда-то кипучего, пусть и пресноватого острослова.

Команда челнока дополнялась еще двумя только членами – Стригом и Вертлюгом. Не приходилось сомневаться, что прочие Профессора также разжились, где смогли, некими плавательными средствами или, подобно этим господам, соорудили их сами – или же попросту плюнули на распоряженье Кличбора и сидели себе на одном из верхних этажей.

Макавшие свои шапочки в зеркальные воды Стриг и Вертлюг находились, конечно, ближе всех остальных к плывущему им навстречу плоту. Вертлюг, носовой «гребец», повернул стареющее лицо, чтобы увидеть, кого это там приветствует Перч-Призм, и на несколько мгновений нарушил равновесие челнока, опасно накренившегося на левый борт.

– Эй! Эй! – закричал с кормы Перч-Призм. – Опрокинуть нас пытаетесь, сударь?

– Чушь! – крикнул, покраснев, Вертлюг, которому вовсе не нравилось получать реприманды поверх голов семи своих коллег. Он понимал, что повел себя не лучшим – для носового гребца – образом, но все равно еще раз воскликнул: – Чушь!

– С вашего дозволения, сударь, мы не станем сейчас обсуждать эту тему! – объявил Перч-Призм, прикрыв веками маленькие, черные, выразительные глазки и несколько отвернув лицо, так что свет, отраженный водой, пал снизу на его дикобразий нос. – Я полагал, довольно уж и того, что вы подвергли коллег опасности. Но нет. Вам, как и всякому ученому мужу, необходимы еще оправдания. Завтра поменяетесь местами с Цветрезом.

– О господи! ага! – запальчиво вскрикнул Цветрез. – Мне и здесь хорошо, ага!

Перч-Призм уже собрался было поведать невеже Цветрезу пару истин касательно характерных признаков и последствий бунта на борту, но тут с ними поравнялся Доктор.

– С добрым утром, Доктор, – сказал Перч-Призм.

Доктор, очнувшись от беспокойного сна, – ибо, даже услышав долетевший над водами крик Перч-Призма, он не смог заставить себя открыть глаза, – с усилием выпрямился и обратил усталый взгляд на челнок.

– Тут кто-то что-то сказал? – воскликнул он, предпринимая героические усилия, чтобы выглядеть веселым, даром что руки и ноги его были налиты свинцом, а голову жгло, как огнем.

– Не прозвучал ли над этими водами некий голос? А, ну да, это вы, Перч-Призм, клянусь всеми нерегулярными войсками! Как поживаете, адмирал?

Впрочем, едва успев озарить челнок во всю длину его одной из своих Улыбок, своего рода бортовым дентальным залпом, Доктор снова откинулся на матрас, а санитар, не обращая внимания на Перч-Призма и прочих, с силой оттолкнулся длинным шестом от пола бальной залы, и плот поплыл, удаляясь от Профессоров, в сторону госпиталя, где, надеялся санитар, он сумеет уговорить Доктора прилечь на часок-другой, сколько бы ни дожидалось его покалеченных и изнуренных, умирающих и умерших.

ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

Разумеется, Ирма не пожалела сил для убранства своего дома. Сколько трудов, сколько мысли и, как она полагала, вкуса потрачено на него! Как досконально продумано сочетание красок! Ни одного диссонанса во всем жилище! И действительно, вкус там ощущался такой, что Кличбор так и не смог почувствовать себя в этом жилище как дома. Семейное гнездо внушало несчастному ощущение собственной неполноценности, он ненавидел зеленовато-синие шторы и сизовато-серые ковры так, словно это они были повинны в том, что жена выбрала именно их. Впрочем, с чувствами Кличбора Ирма нисколько не считалась. Ирма знала, что он – всего лишь мужчина, в вопросах «художественных» ничего не смыслящий. Она же выражала себя, как то и следует женщине, посредством щегольского залпа пастельных оттенков. Ничто здесь ни с чем не дисгармонировало, поскольку не имело на это сил; все шептало о благополучии жизни среди тонких тонов, все дышало изысканностью.

А затем пришла варварская вода, и все труды, все мысли, весь вкус и изысканность – о, где они ныне? Это уж слишком! Это уж слишком! Чтобы всю любовь, растраченную ею, потопил презренный, гадкий, тупой, никому не нужный дождь, чтобы вот эта, вот эта, бессмысленная, безмозглая стихия, именуемая дождем, обратила каждое проявление ее артистичности в грязь, в бесформенную кашу!

– Ненавижу природу, – вскрикивала Ирма. – Ненавижу ее, отвратительную скотину…

– Вот те и на, – пробормотал, покачиваясь в гамаке и разглядывая потолочную балку, Кличбор. (Им отвели чердачок, на котором они могли с удобством упиваться своими несчастьями.) – Нельзя, невежественное дитя мое, так говорить о природе. Боже правый, нет! Черт побери, да ни в коем случае!

– Природа, – с презрением воскликнула Ирма. – Думаешь, я боюсь ее? Пусть себе делает, что хочет!

– Ты тоже часть природы, – помолчав, сообщил Кличбор.

– Не говори ерунды, ты… ты… – Ирма не нашла слов.

– Да, и что же я такое? – пробормотал Кличбор. – Почему бы тебе не сказать, что таится в твоей пустенькой, маленькой, женской головке? Почему не назвать меня стариком, как ты делаешь, когда злишься на что-то? Если ты не природа, не часть ее, то что же ты, к чертям собачьим, такое?

– Я женщина, – взвизгнула его жена и глаза ее налились слезами. – И мой дом ушел под… под… мерзкую… дождевую воду…

С великим усилием перекинул господин Кличбор свои худые ноги через край гамака и, когда те коснулись пола, встал, покачнувшись, и неуверенно повлекся к жене. Он отлично сознавал благородство своего поведения. В гамаке было так удобно; да и шансов, что его рыцарство будет оценено по достоинству, имелось всего ничего: что тут попишешь, такова жизнь. Порою приходится совершать определенные поступки, дабы подтвердить свой духовный статус, к тому же ужасная вспышка Ирмы лишила его душевного равновесия. Что-то он обязан был предпринять. И зачем производить столько шума, да еще такого неприятного? Голос Ирмы пронзил его голову, точно нож.

Но как же они трогательны – эти жалобы на Природу. До чего она все-таки невежественна, просто оторопь берет. Как будто природа обязана отступать, едва подойдя к порогу ее будуара. Как будто наводнению следовало прошептать: «Чш… чш… чш… зачем так шуметь… зачем… так… шуметь… это же спальня Ирмы… все сплошь лаванда да слоновая кость… лаванда да слоновая кость…» – Это ж надо! – ну и нашел он себе жену, по совести говоря… и все же… все же… одна ли жалость повлекла его к ней? Он не знал.

Кличбор присел рядом с Ирмой у чердачного оконца и обнял ее длинной, вялой рукой. На миг супруга его содрогнулась, но тут же оцепенела снова. Однако убрать руку не попросила.

Они сидели бок о бок на маленьком чердаке, огромный замок лежал под ними, подобный гигантскому телу с заполненными водою артериями, и оба смотрели на противоположную стену – туда, где отвалился кусок штукатурки, оставив после себя серое пятнышко, похожее формой на сердце.