Текст книги "Моя судьба. История Любви"

– Все пройдет гладко… – сказала она.

Она решила послушать концерт. Но в зале не оказалось свободных мест, и ей пришлось стоять. Кто-то из театральных служителей передал мне, что, когда меня провожали овацией, Жанина была сильно взволнованна. Поднявшись в артистическую, она обняла меня.

Да, теперь мы подружились. Она говорит – и мне, и другим, – что я могла бы исполнять любые песни, и даже оперные партии. Я попробовала спеть во время наших занятий несколько арий… но я отношусь с таким уважением к оперным певцам… У них особое дарование. Пласидо гораздо легче исполнить песню на музыку Гершвина, нежели мне спеть арию из оперы Моцарта. Я не привыкла часто менять свой репертуар. Я труженица. Может быть, дело в том, что у меня нет музыкального образования. Мне на все нужно время. Я работаю над песней гораздо дольше, чем человек, который читает ноты с листа и сразу же понимает, что и как ему надо петь. Мне же приходится полагаться лишь на музыкальный слух и память: они помогают мне «почувствовать» и усвоить песню.

Порой Жанина говорит: «Надо бы мне заняться с вами сольфеджио!»

Но до сих пор времени для этого у нас не нашлось!

Зато я нахожу время, чтобы слушать выступления моих друзей – оперных певцов. Я делаю это всякий раз, когда могу. Опера кажется мне самым совершенным видом музыкального искусства. Какое это великолепное зрелище! Мы встречаемся с Пласидо Доминго в различных уголках мира. Он удивительный певец и музыкант. Я видела, как он дирижировал оркестром в Лондоне. Пласидо прекрасно играет на фортепиано, а уж до чего он чудесно поет!… Нам никак не удается записать на пластинку песню, которую мы исполняем дуэтом. Это замечательная песня Мишеля Леграна «Да, счастье есть – его я повстречала».

Нечего и говорить, что ее оркестровка выше всяких похвал. Мы условились с Доминго, что сначала каждый из нас в отдельности выучит эту песню.

Три года тому назад мы встретились с ним на обеде, который Пьер Карден устроил в честь Барбры Стрейзанд в ресторане «Максим». Мне посчастливилось сидеть вблизи нее. Между нами сидел Пласидо. Вот уже три месяца мы старались с ним встретиться, чтобы наконец записать пластинку. Твердо условились: встретимся в Лондоне. Он дирижировал в театре «Ковент-Гарден», где шла оперетта «Летучая мышь», – Доминго обожает в свободное время выступать в качестве дирижера. Однако нас подвел Мишель Легран, он был слишком захвачен работой над фильмом «Иентль», в котором снималась Барбра; надо сказать, что музыку он написал восхитительную. Поэтому Мишель не мог уехать из Нью-Йорка. Тогда мы решили записать нашу пластинку в промежутке между двумя сольными концертами, с которыми Пласидо намеревался выступить в театре «Метрополитен-опера». Но у него тогда, как на грех, пропал голос!

А затем произошла ужасная драма – землетрясение в Мехико, во время которого Доминго потерял нескольких членов своей семьи. Он был глубоко потрясен. Сам пытался помогать спасателям. Дал несколько сольных концертов в пользу пострадавших… В 1986-1987 годах график моих выступлений был очень напряженный. «Да, счастье есть…» Это бесспорно, но записать эти слова на пластинку нам до сих пор не удается.

Мы вновь встретились в Мехико для того, чтобы записать новогоднюю передачу, которая наделала много шуму в Латинской Америке. Ее главный герой – Крикри – сказочный персонаж, кузнечик, ему от роду полвека, как и персонажу Уолта Диснея утенку Дональду, которого так любят дети. Крикри должен был предстать перед телезрителями (их было 350 000 000) в рождественский вечер. Крикри символизирует ум и отвагу маленького человека, выступающего против враждебных сил; кузнечик становится жертвой злой колдуньи (ее роль исполняла известная мексиканская актриса Офелия Медина), он зовет на помощь Мирей Матье, и она спешит ему на выручку вместе со своим другом Пласидо Доминго; в поисках их сопровождают бродячий кот, добродушная крыса и красивый идальго (его воплощал испанский певец Эммануэль). Это шоу создавалось в трех вариантах: английском, испанском и французском.

Мы немало забавлялись оттого, что нас снимали вместе с марионетками. Но у нас не оставалось ни одной свободной минуты, так что не могло быть и речи о том, чтобы записать на пластинку наш дуэт!

Итак, я улетала в Мехико в конце года, чтобы выступить там в телепередаче, посвященной кузнечику Крикри (на Пасху эту передачу должны были показывать в Канаде и Соединенных Штатах). Я отложила свой отъезд на сутки, потому что хотела послушать другого моего кумира, Паваротти, – он пел в театре «Гранд-Опера», где давали «Тоску».

У меня есть все его пластинки. Сказать, что он изумительно поет, – это почти ничего не сказать. Слушая певца, забываешь о его внешности (о таких людях говорят – он «крепко сшит»), так красив его голос, так очаровывает его артистизм! Я пошла к нему за кулисы, когда стихла овация, которой его провожала публика: она длилась больше десяти минут по часам. А затем произошел небольшой казус: торопясь принять меня в своей артистической уборной, Паваротти забыл о том, что уже успел снять брюки! Он поспешно закутался в плащ Марио, чью партию исполнял, и уселся в кресло, не решаясь пошевелиться во избежание конфуза. Окружающие дружно смеялись, смеялся и он. У Паваротти, как у большинства итальянцев, очень громкий жизнерадостный смех.

Я спросила его, почему он не спел «на бис» свою коронную арию, хотя этого настойчиво требовала публика. И в ответ услыхала:

– Это было бы некрасиво по отношению к моим товарищам, ведь они все замечательно пели!

С Раймонди можно говорить о театре и о религии, благодаря ему я прочла «Генриха Четвертого» Пиранделло, потому что он хотел его сыграть и на прогулке он не расставался с этой книжкой. Меня восхищает то, с каким самозабвением Раймонди работает: он выучил русский язык, чтобы лучше исполнять Бориса Годунова, он овладел искусством обращения с плащом тореадора, чтобы создать совершенного Эскамильо. С Доминго я разговариваю на кулинарные темы (тут он дока), о Мексике и классической музыке. А с Петером Хофманом можно поговорить о рок-музыке, хотя он известный тенор и главное место в его репертуаре занимают оперы Вагнера.

Хофман – любимец Байрейта и такой великолепный Парсифаль, о котором можно только мечтать. Дебютировал он с песнями в жанре рока. У него, как и у многих немцев, есть все мои пластинки! В одном из моих телешоу – «Париж для нас двоих» – он тряхнул стариной и спел вместе со мной прелестную песню «Ярмарка в Скарборо». У Петера множество фанатичных поклонников, потому что он был чемпионом Германии по десятиборью и широко известным исполнителем рок-музыки. Но позднее его охватило неодолимое влечение к опере, и он посвятил себя служению этому жанру. Сейчас Хофман живет в окрестностях Байрейта, принадлежащий ему замок напоминает декорацию из оперы «Валькирия». Я преклоняюсь перед ним, потому что он наделен невероятной волей. В 1977 году Петер на своем мотоцикле попал в дорожную аварию – он безумно любит быструю езду, – у него были сломаны обе ноги. Он перенес десяток операций и теперь ходит. И поет. Он неподражаем.

1985 год в душе радость и скорбь

Если бы я не повстречала Жанину Рейс, то вряд ли довела бы до конца сольный концерт, который дала 4 июля 1985 года в Авиньоне. Он имел для меня огромное значение. Ведь он проходил в моем родном краю. В этом городе я ни разу не выступала после конкурса «В моем квартале поют» (повторение эпизода из этого конкурса для фильма Франсуа Рейшенбаха не в счет), иначе говоря, я как бы вернулась к началу своего творческого пути. Наконец-то я сумела преподнести родителям сюрприз, обещанный им еще на Рождество: приехала петь в свой родной город.

Иногда я ненадолго приезжала сюда в связи с различными событиями в жизни семьи либо для участия в какой-либо церемонии, например, юбилее винодельческой фирмы «Жигонда», когда мне подарили столько бутылок этого вина, что они уравновесили мой собственный вес (как нарочно, я перед этим похудела!). Но в качестве «Мирей, которая поет» я сюда еще не приезжала.

Мой концерт должен был состояться перед самым открытием традиционного Авиньонского фестиваля, и я знала: устроители этого празднества были не в восторге от того, что Мирей Матье станет петь на площади перед знаменитым Папским дворцом, где на следующий день будут выступать артисты классического жанра. Однако новый мэр города, Жан-Пьер Ру, хотел, чтобы открытию фестиваля предшествовало некое народное празднество. Так оно и получилось: вокруг эстрады, сооруженной посреди площади, собралось около 4000 зрителей. Были, конечно, и сидячие места, но сотни людей устроились на ступенях парадной лестницы или возле окон. Артистической уборной служил мне автомобильный фургон, но я не роптала. Я чувствовала себя, словно в кругу большой семьи, где царит очень теплая атмосфера. Впрочем, теплой ее можно было назвать только условно, так как вскоре подул мистраль, который все сметает на своем пути и безжалостно «заглатывает» человеческие голоса.

Я хорошо с ним знакома еще с той поры, когда он пригвождал меня вместе с моим велосипедом к стене. Должно быть, он поклялся напомнить мне изречение «Нет пророка в своем отечестве»! Но я в свой черед поклялась доказать обратное. Мистраль разбушевался вовсю. Пригибал деревья к земле, беспощадно трепал украшенный тремя ключами стяг фестиваля, уже развевавшийся над главной башней дворца. Хуже того: он грозил повалить железный каркас, на котором были закреплены прожекторы. Так что пришлось даже объявить перерыв, чтобы пожарные могли укрепить растяжки.

^{Вечная любовь. С Шарлем Азнавуром}

Мама заглянула ко мне в фургон. Я спросила, не замерзла ли она.

– Ничуть. Мы знали, что вот-вот задует мистраль! Люди захватили с собой одеяла, а тем, у кого их не оказалось, одеяла выдали в мэрии. Так что все укутались в них!

Я успокоилась.

– Но ты, бедняжка, собираешься петь в открытом платье. Как бы тебе не потерять голос…

– Не бойся, мама, не потеряю.

Благодаря Жанине Рейс, благодаря ее наставлениям я была уверена, что могу петь и при любом шквале. Так оно и вышло. Выйдя после перерыва на сцену, я сказала зрителям, которые по-прежнему сидели на своих местах: «Славно дует мистраль, не правда ли?!»

Они ответили мне дружным смехом. Мы все были заодно. Я вновь обрела свои корни, и ничто не могло меня от них оторвать! Кажется, устроители фестиваля, надеявшиеся на мой провал, теперь аплодировали мне вместе с другими. Моя прическа, которую так любила бедная тетя Ирен, растрепалась, и волосы – как и мои юбки – развевались на ветру. Но я не отступала ни на шаг. В моей программе было 30 песен. Я решила даже спеть на две больше. Когда я начала новую, посвященную Олимпийским играм, песню «Дай руку, друг, коль захотим, то завтра станет мир иным», зрители встали с мест и сбросили с себя одеяла; я шла по «залу» под открытым небом, держа микрофон в руке, а люди, взявшись за руки, хором подхватили песню… Это был настоящий триумф. И то, что происходил он в дорогом моему сердцу родном городе, доставило мне особое удовольствие.

После концерта меня ожидал приятный сюрприз. Мистраль выбился из сил и начал стихать. И тогда мэр выступил с короткой речью, он торжественно объявил, что я стала «почетной гражданкой Авиньона»; до меня такой чести были удостоены только трое: Черчилль, генерал де Голль и Аденауэр!

– Вы пронесли имя нашего города по всему свету – от Америки до Японии, от Скандинавии до Мексики… – сказал мэр и прибавил, что звание почетного гражданина обычно присваивают только руководителям государств и присуждают его лишь с согласия всех членов муниципального совета.

Я только через час смогла присоединиться к членам своей семьи, потому что фургон, где я находилась, был осажден охотниками за автографами. С каким удовольствием раздаешь их своим землякам, с которыми тебя роднят детские воспоминания, общие друзья, знакомые места!…

На ужин были приглашены все двоюродные и троюродные братья и сестры со своими детьми – словом, собралась вся родня; некоторых я видела только детьми, а иных и вовсе не видала, потому что они родились лишь недавно. В тот вечер даже малышам разрешили оставаться на ногах до полуночи! Я обходила столики… Папа, как всегда, был в шляпе.

– Послушай-ка, Мирей, в Безье говорят, будто ты выходишь замуж за какого-то француза, живущего в Мексике, – сказал мне мой кузен.

– Запомните, мои дорогие, когда я и в самом деле соберусь замуж, то, прежде всего, сообщу вам. А теперь я с вами прощаюсь. Завтра вечером я пою в Тулоне. И моему голосу пора на отдых!

Мой сольный концерт и последовавшие за ним короткие гастроли были для меня очень полезны: необходимо было проверить на публике новые песни, убедиться, что они хорошо оркестрованы, так как мне предстояло по возвращении в Париж выступить во Дворце конгрессов. Некоторое время мы колебались, чему отдать предпочтение – этому огромному залу или «Олимпии», где состоялся мой дебют. Я была всей душой привязана к «Олимпии», но ведь я не пела в столице целых 13 лет, и мне следовало теперь выступить с совершенно новой программой, которая плохо вписалась бы в рамки «Олимпии».

– Ты пела за границей перед двадцатью тысячами зрителей и вполне можешь выступить перед тремя с половиной тысячами парижан во Дворце конгрессов! – говорил папа. Он мечтал об этом.

Я была готова к предстоящему концерту. Выдержав испытание мистралем, я была убеждена, что отныне мой голос может противостоять любым, даже самым суровым испытаниям. Увы, я и не подозревала, какой жестокий удар готовит мне судьба.

В августе Джонни посоветовал мне поехать на две недели в Киберон, чтобы отдохнуть после утомительных гастролей и начать подготовку к концерту, который обещал быть весьма нелегким. Ставка была очень велика. Я немного побаивалась Парижа. Нет, дело было не в голосе – за него я была совершенно спокойна! Страшили меня критики, которые никогда не питали ко мне особой нежности, хотя повсюду в мире…

Папа меня все время тормошил. Мы ежедневно разговаривали с ним по телефону:

– Ты должна выступить с блеском, не то парижане – ты ведь знаешь, какие они обидчивые, – подумают, что ты их больше не жалуешь!

Мама, Матита и я отправились на этот приморский курорт. Приближалось 15 августа – День Успения Богородицы; он всегда был для нас священным, вся семья должна была собраться у меня на вилле.

Нам уже давно не удавалось собраться вместе в этот день. В том году он приходился на четверг; во вторник мы предполагали вылететь в Париж, купить там подарки для каждого и на следующий день отправиться самолетом в Марсель…

Телефонный звонок. И новость. Как гром среди ясного неба. Невероятная новость, которая исторгает из груди крик ужаса. Папа скончался.

Он умер. Сразу. В одну минуту. Мыл свою машину. Хотел, чтобы она блестела, когда он приедет за нами в аэропорт. Он умер мгновенно. Роже, который был вместе с ним в саду, подумал, что отец наклонился, желая поднять какой-то предмет с земли, и поспешил к нему. Папа стоял на коленях. Не шевелясь. Он умер. Не успев ничего сказать, не произнеся ни слова. Мгновенная смерть. Разрыв аневризмы.

И меня там не было. Меня никогда не бывает возле любимых мной людей в час их кончины. Я всегда нахожусь вдали от них. Не могу протянуть им руку в минуту, когда они уходят из жизни. Не могу закрыть им глаза. Меня не было возле дедушки в его смертный час. Я не видела, как ушла из жизни бабуля. Не была рядом с тетей Ирен в час ее кончины. Не оказалась рядом и с отцом… А ведь именно ради них я стремилась добиться успеха…

В час, когда мы получили ужасное известие, не было ни поезда, ни самолета на Авиньон. Джонни удалось заказать специальный самолет. Мы попали домой глубокой ночью.

Отныне главой семьи стала я.

Папа не одобрил бы громких стенаний. Самых слабонервных из моих братьев и сестер я заставила принять транквилизаторы. Мама была необычайно тихая. Она занялась внуками. Потом присоединилась к нам, сидевшим у гроба.

Перед моим мысленным взором проносилось множество образов… Папа ставит на стол большое блюдо с картошкой и говорит нам: «Это для вас. Я уже поел!» (мы-то знаем, что это не так). Это было в пору бедности. Потом наступила пора надежды: «Мими, у тебя самый красивый голос на свете! Ты непременно победишь!» Быть может, если бы в его словах не звучала такая убежденность, у меня недостало бы сил… Потом настало время успехов. Именно тогда он создал самое прекрасное из своих надгробий, его шедевр. Он гордился надгробием, которое соорудил для Альбера Камю в Лурмарене.

Отец хотел, чтобы наш фамильный склеп стал воплощением любви, которую он ко всем нам испытывал. Он неустанно трудился над ним и закончил его в 1969 году.

Он говорил нам:

– Помните, человеку верующему кладбище никогда не кажется грустным. Особенно наше кладбище! Я хочу, чтобы сооруженный мной надгробный памятник радовал взор… Он выполнен в истинно провансальском стиле, из превосходного гранита, самого лучшего камня здешних краев. Он достаточно вместителен – в нем сорок восемь мест, хватит для всех!

Когда я достигла совершеннолетия, отец настоял на том, чтобы я подписала заверенную у нотариуса бумагу: в ней я выразила свою волю быть похороненной в фамильном склепе. Все мои братья и сестры, вырастая, подписывали такую же бумагу. Перед нашей часовенкой отец разбил газон и посадил цветы – анютины глазки и розы (того сорта, что носит название «Мирей»). Он установил там статую Лурдской богоматери. И статую святого Антуана, перед которым так преклонялась бабуля. И статую святой Терезы, которую так почитала тетя Ирен.

Мы поместили в этот склеп прах отца после заупокойной службы в церкви Нотр-Дам-де-Лурд, где наша семья совершала все торжественные обряды. Эта церковь так мала, что в ней нашлось место только для родных и близких. Наш добрый священник произнес простые слова о загробной жизни, он почтил память своего друга Роже, который до последних дней не оставлял ремесло каменотеса… но, увы, не успел совершить реставрацию статуи Пресвятой девы для церкви. Мы положили в гроб папину шляпу, букет лаванды, собранный мамой, и длинное письмо: его написали мы, дети, в последнюю ночь, которую провели у изголовья усопшего; в нем мы безыскусно излили свою душу Мама держалась мужественно, а мы все шли, взявшись за руки, как некогда в детстве, когда отправлялись по воскресеньям на прогулку к мосту через Рону или к Домской скале.

Отцу не суждено было дожить до 1986 года, когда исполнялось 20 лет моего служения искусству. Как бы он гордился этим событием, пожалуй, самым памятным в моей жизни.

Перед моим возвращением в Париж Патрик Сабатье предложил мне принять участие в передаче «Час истины». Джонни предоставил мне право выбора. Передача эта идет прямо в эфир, и ты чувствуешь себя неуютно под градом вопросов слушателей и зрителей, которые меньше всего стремятся тебе угодить. Я говорила себе, что вряд ли они окажутся более жестоки, чем иные репортеры и критики.

– Боюсь только одного: как бы они не заговорили со мной о смерти отца. Знаю, что этого я не выдержу.

Я посоветовалась с сестрой и самыми близкими друзьями.

– Нет ничего зазорного, если ты не справишься с волнением, когда с тобой заговорят о столь недавней невосполнимой потере.

Так тому и быть. Постараюсь держать себя в руках. Правда, мне нелегко бывает справиться с наплывом чувств. Случается, я плачу, прочитав слишком суровый отзыв о себе в газетной хронике. А в таких заметках, увы, недостатка нет. Ничего не могу с собой поделать. Уж такая от природы. Чуть что – и из глаз у меня уже бегут слезы.

Парк Бют-Шомон. В артистической уборной, на туалетном столике, передо мной – фотография папы, с которой я теперь не расстаюсь. Думаю, она придает мне силы.

Конечно же, немало говорили о «марионетке Старка». Но это уже не ново. В очередной раз мне пришлось объяснять, что я приехала из провинции, не будучи певицей и ничего толком не зная, а потому без Джонни Старка, который стал для меня как бы вторым отцом, мне пришлось бы плохо и я, без сомнения, наделала бы гораздо больше ошибок! Не обошлось без вопросов о моих многочисленных «женихах», коснулись жизни моей семьи и кончины папы. И я не справилась со вновь овладевшим мной горем.

Такого рода вопросы, в общем-то, не были для меня неожиданными. Кроме одного. Я бы назвала его каверзным:

– Хорошо или плохо поступили средства массовой информации, когда столько времени освещали, в частности в прямой телевизионной передаче, обстоятельства гибели колумбийской девочки?

– Это действительно очень сложная проблема. Конечно, она и меня задела за живое. И все же, поступают правильно, когда рассказывают людям обо всем, что может их взволновать, например, о землетрясении в Мексике или о трагедии в Колумбии. Ведь тогда мы начинаем понимать, что на свете происходят в самом деле ужасные события, и когда мы порой жалуемся на жизнь, то не должны забывать, что другие страдают гораздо больше нас, а мы, в сущности, люди счастливые. Вот почему, полагаю, они хорошо поступили, показав нам эту маленькую страдалицу…

Патрик Сабатье спросил, считаю ли я, что «можно говорить обо всем».

– Запретить касаться каких-либо тем – значит посягнуть на свободу печати.

– Разве свобода не требует ограничений?

– Думаю, что нет…

Моя полная откровенность во время передачи «Час истины» поразила многих. Я была этим очень довольна. Самое удивительное, что многие считают, будто я «запрограммирована» раз и навсегда. Могу согласиться лишь с тем, что я «запрограммирована» на овладение секретами своей профессии. Ведь искусство тоже вид ремесла. А я хороший ремесленник. И ни на что большее не претендую. Как всякий мастеровой, я делаю все возможное, чтобы показать товар лицом. А мой «товар» – это мой голос. Я не считаю себя творцом. Я просто исполнитель… Я назвала свое выступление во Дворце конгрессов словами из песни, которую написал для меня Пьер Деланоэ, «Сделано во Франции». Перед премьерой концерта он опубликовал статью в газете «Фигаро»; вот несколько строк из нее, которые доставили мне большое удовольствие: «Слушая Мирей, автор песни испытывает огромное удовлетворение, так как она великолепно доносит до публики то, что он хотел сказать».

Верно. Именно к этому я и стремлюсь. Меня переполняет гордостью и следующая его фраза: «Она – единственная французская певица, чье имя что-то говорит среднему американцу: она достойно представляет нашу страну всюду – от Германии, где ее считают звездой первой величины, до Японии, от Советского Союза до Мексики и стран Латинской Америки». Свою статью он заканчивает вопросом: «Чем объяснить такое? Во Франции, как известно, в эфире звучат, главным образом, песни на английском языке; мнением публики интересуются редко, но когда это происходит, то – как показал недавний опрос, проведенный еженедельником „Телевидение за неделю“, – больше всего голосов собрали Мирей Матье и Мишель Сарду, певцы поистине французские. Чем вы можете объяснить такое?!»

^{С четвероногим другом}

^{Есть у меня еще одно, без сомнения, самое удивительное воспоминание: я сидела верхом на… тигре!}

Мое выступление открывают песни «Орлеанская дева» и «Сделано во Франции», что задает тон всему концерту. Этому способствуют и афиши, они – трехцветные, как наш французский флаг. Моя надежная опора – 60 музыкантов, из них 36 играют на струнных инструментах. И никакой электроники. В руках у Николя д'Анжели гитара, за дирижерским пультом – Жан Клодрик.

Стоит упомянуть о моих туалетах – они от Пьера Кардена. Этого я добилась не без труда. Сначала он передал мне через общую знакомую, что у него нет ни малейшего желания шить платья для сцены: он и так перегружен работой, ему приходится все время готовить новые коллекции одежды, словом, забот хватает, и думать о театральных костюмах ему некогда. Я понимала, что дерзко обращаться к нему со своей просьбой. Но в моих глазах Пьер Карден – гений. Я стремилась выступить перед публикой во всеоружии, а в арсенале певицы платье играет не последнюю роль.

Помог мне, как часто бывает, случай. Встретившись с Карденом, я спела ему несколько моих последних песен, которые нигде еще не исполняла. Оказывается, он запомнил меня как «маленькую Пиаф».

– Хорошо, я готов вас одевать, но вам придется покорно соглашаться со всеми моими замыслами. Я в своем деле тиран!

Через два дня я уже была у него в ателье. Зная, что мне приходится часто уезжать из Парижа и много репетировать, он собственноручно изготовил манекен, убедил меня, что мне незачем прятать свои ноги, тут же набросал несколько фасонов длинных и коротких платьев… Словом, так же «раскрепостил» мою фигуру, как Жанина Рейс «раскрепостила» мой голос.

С тех пор и днем, и вечером, во все времена года я ношу одежду, сшитую только у него. В ней я чувствую себя свободно, двигаюсь, как хочу. Я всегда говорю, что своим вторым рождением обязана Джонни, а третьим – Пьеру Кардену.

И вот наконец премьера. Первая встреча с публикой – «момент истины» для артиста. Кто-то из театральных служащих сказал мне, что пришлось открыть три билетные кассы – такая выстроилась очередь. Перед одним из концертов Жанина Рейс пришла в мою артистическую уборную: «Если бы мне сказали, что в один прекрасный день я буду проводить репетицию с Мирей Матье… я была бы просто поражена!»

Выходя на сцену в начале концерта, я пою без музыкального сопровождения… мне самой это нравится. Но это связано с известным риском: от волнения можно нарушить ритм, и оркестру будет непросто вовремя вступить в конце песни. После репетиции Жанина говорит: «Превосходно… вы справитесь с любыми трудностями».

А вечером встреча лицом к лицу с привередливыми парижанами!

В конце первого отделения какой-то неуемный поклонник песни вскакивает и кричит: «Гип! Гип! Гип! Ура!» Зал подхватывает. Когда во втором отделении я исполняю песню «Акцент мой сохранился», меня подстерегает сюрприз: кто-то из зрителей, следуя новой моде, бросает на пол дымовые шашки. Для меня это полная неожиданность. Перестаю петь и заявляю: «Прошу меня извинить, но я не курю и к дыму не привыкла!» В зале вспыхивает смех. Когда дым рассеялся, я запеваю песню «Браво! Ты победила!». По-моему, она пришлась кстати. На «бис» я исполняю песню «Нет, не жалею ни о чем…».

В полночь мама позвонила мне в артистическую.

– Алло, это ты, мама? Слышишь, все идет очень хорошо! Произошла просто невероятная вещь: один из моих почитателей был настолько возбужден, что даже укусил билетера!… Нет, я не шучу. Разве такое выдумаешь?!

Каждый вечер, пока продолжались мои выступления, я после концерта раздавала автографы, а потом незаметно уходила из зала через служебный вход. По окончании гала-концерта мои новые авторы – Лемель, Барбеливьен, Мари-Поль Белль – ликовали. Были довольны и мои постоянные авторы: Эдди Марией, Пьер Деланоэ, Луи Амад… За ужином в ресторане «Максим» собрались все наши друзья, среди них – Ален Делон, Далида, Жак Шазо, Манюэль, Ле Люрон, Анри Верней… За столом Пьер Карден сказал мне:

– Больше всего меня удивляет, что после столь трудного испытания вы выглядите такой свежей, будто можете заново повторить концерт.

Я и в самом деле могла бы это сделать. И вот почему: отец ни на миг не покидал меня. И в этом я черпала силы.