Текст книги "Моя судьба. История Любви"

Первые гонорары

Впервые празднование Рождества запомнилось мне в четырехлетнем возрасте. Папа к тому времени совсем поправился, и к нему вернулась обычная веселость. Он пел дома, пел в мастерской дедушки, и, слушая его, я застывала, словно зачарованная, – совсем как змея при звуках дудочки заклинателя. Как только раздавалось папино пение, я вторила ему, точно канарейка. Это приводило его в восторг, и в конце концов он объявил, что в этом году я непременно приму участие в праздничном песнопении.

То была еще одна местная традиция. После торжественной мессы в примыкавшем к церкви Нотр-Дам-де-Франс зале благотворительного общества собирались любители хорового пения, жившие поблизости: надев национальные костюмы, они разыгрывали различные сценки, изображая рождественских персонажей, танцевали и пели по-провансальски. Я почти ничего не понимала в происходящем, но папа упорно настаивал, чтобы я тоже что-нибудь спела.

– Она еще чересчур мала, – возражала мама. – И так робка и боязлива, что ты мне из нее дуреху сделаешь! – прибавляла она, уже настолько усвоив местную манеру говорить, будто никогда и не жила в Дюнкерке.

– Какую еще дуреху! – ворчал отец. – Я не дуреху, а соловья из нее сделаю!

Мне сшили прелестное платьице. На репетиции я пела хорошо, совсем как дома, и не сводила глаз с отца, стоявшего внизу у сцены. Но вечером…

– Что ей лучше дать: настой из розмарина для успокоения или отвар шалфея, чтобы взбодрить немного? – допытывалась мама у бабули, которая не имела готового рецепта для подобного случая.

– Дадим ей, пожалуй, немного меда, чтобы голос получше звучал!

Я была в панике: в зале полно людей, знакомые со мной заговаривали… Я запела, но уже на четвертом такте… осечка. В отчаянии я искала глазами отца. Он стал мне подсказывать, я ничего не понимала, как в омут провалилась. Но он не оставлял своих попыток, и к всеобщей радости я вынырнула на поверхность. И впервые испытала истинное волнение, подлинную тревогу, так как впервые выступала перед публикой и заслужила первые аплодисменты. Папа протянул мне леденец. Никто еще не знал, что это был мой первый гонорар.

А мой второй гонорар… Впрочем, то был не просто гонорар, а чудо. Дело происходило в детском саду, который находился недалеко от дома, у входа рос изумительный розовый куст, быть может, тогда и зародилась во мне любовь к изысканным ароматам. Я не уставала любоваться этими розами. Какое удовольствие наблюдать, как бутоны раскрываются по утрам и снова закрываются вечером, когда уходишь домой! Казалось, они желают мне доброй ночи, и я им отвечала тем же. Само собой понятно, что к розам слетались пчелы, и я говорила себе: как, наверное, приятно быть пчелкой, она может зарываться в душистый цветок и вдыхать его чудесный запах. Встреть я в ту пору какую-нибудь фею, я б непременно сказала ей: «Мадам, мне бы доставило огромное удовольствие жить среди лепестков розы!» Иногда я думаю: вероятно, это наивное детское желание побудило меня выбрать розовый атлас, чтобы украсить им свою комнату, когда я, став известной певицей, обживала свое первое собственное жилище в Нейи!

– Ты что, видела такую комнату в Голливуде? – однажды спросила меня приятельница.

Вовсе нет! Думаю, все дело в воспоминаниях, связанных с детским садом! Кстати, я очень любила нашу заведующую госпожу Обер. Мне нравились и стихи, которые мы все вместе разучивали. В них говорилось о цветах или о животных, их было так легко запоминать:

 
Маленький цыпленок
Зернышко клюет,
Маленький крольчонок
Под кустом живет.
 
 
Курочка-пеструшка
Нам яйцо снесла,
Розовая хрюшка
На траву легла.
 

А вот другой стишок:

 
Кролик голову повесил,
Муравей совсем невесел,
У мышонка сто забот…
Кто на помощь им придет?!
 

Иногда мы пели короткие песенки, и тут я особенно усердствовала – недаром же папа называл меня соловьем! Вот почему на следующее Рождество я распевала уже не детскую считалочку, а настоящую песню:

 
Как мне куколку унять?
Ни за что не хо-очет спа-а-ть!
 

Я пела эту песенку для всех детей, собравшихся вокруг елки в нашем детском саду. Разумеется, я, как и другие, получила в подарок игрушку. Но она меня не слишком интересовала, я даже в точности не припомню, что это была за игрушка. Чудо было в другом – это платье, в которое меня нарядили по случаю праздника! Когда его на меня надели и я увидела себя в зеркале… Это платье из тюля было такое легкое, просто воздушное, и… розовое! Я превратилась в цветок! Настоящее диво! На этот раз я не волновалась и не робела… У меня было такое чувство, будто ангелы подхватили меня и уносят на небо!

Перед уходом домой я сняла платье. Да и как я могла оставить его у себя?! Разве можно было хранить подобное платье в нашем доме, где на стенах проступала сырость. Это было бы оскорбительно для такого свежего, красивого, сверкающего платья. Я понимала, что оно не для меня, и потому не испытывала горечи. Мама часто говорила: «Слава добрая дороже позолоченных сережек», а затем прибавляла: «Может, денег у нас и нет, но зато нас все уважают». Позднее, когда я начала изучать историю Франции (она меня так захватывала!), то поняла: по одну сторону – короли, королевы… и разные вельможи, чей удел – необыкновенные приключения, а по другую сторону – народ, чей удел – нищета. Так уж повелось…

В наших краях тоже высился замок. Конечно, он не шел ни в какое сравнение с замками французского короля, но тех я никогда не видала, и для меня любой замок был настоящим замком. В моем представлении Король-Солнце, Спящая Красавица и владелица нашего замка были существами одного порядка. О ней нам было известно только то, что она богата.

– Туда не нужно ходить! – говорили родители.

Этот запрет лишь побуждал нас как ни в чем не бывало отправляться гулять в ту сторону. Мы брели по дороге, обсаженной шелковицами, добирались до приморской сосны, милой сердцу Мари дю Крузе, важной дамы, которая учила нас катехизису… Это была очень высокая сосна, она виднелась уже издали. Верхушка ее все время гнулась и распрямлялась: ветер не оставлял ее в покое. Возле замка росло множество больших деревьев, за ними было так удобно прятаться. Из своего укрытия мы хорошо различали посыпанную песком аллею, катившие по ней экипажи, из них выходили нарядно одетые дамы.

– О! Погляди на ту, что в белом, до чего она красива! – Нет, мне больше нравится та, что в голубом! – Ах, нет! Прекраснее всех та, что в желтом платье, расшитом цветами!

Никто ни разу не обнаружил, что мы подглядываем за происходящим в замке, хотя внутри мы так и не побывали. Теперь, повидав множество других замков, я по здравому размышлению пришла к выводу, что то была просто небольшая дворянская усадьба. А позднее она перестала быть такой, какой представала нашим глазам, когда мы смотрели на нее, прячась за деревьями, что росли вдоль дороги в Массиарг. Здание преобразилось – стало как будто меньше, его обступили теперь дома с умеренной квартирной платой, похожие друг на друга.

Домами этими застроили все наши поля… А ведь поля служили не просто местом для игр, там было наше королевство.

В домах, где мы жили, было сумрачно и тесно. А бескрайние поля манили к себе свободой и светом. И сулили нам новое удовольствие: здесь росли самые разные цветы (ведь возле детского сада были одни только розы) – васильки, нарциссы, цвел боярышник… Тут всегда можно было сорвать что-либо полезное для бабули и, как она говорила, «для нашего доброго здоровья».

Оттуда нам случалось приносить домой головастиков. Мы сажали их в банки и спорили, чей головастик вырастет быстрее. Старались ловить кузнечиков, что было совсем нелегко; потом кузнечика зажимали в кулаке и подносили к уху, чтобы послушать, как он стрекочет.

Мы всегда бродили целой ватагой: мои младшие сестры, Матита и Кристиана, и подружки – Элиза и Даниель Вержье – дочери нашего соседа, торговавшего домашней птицей. По другую сторону двора стоял дом господина Фоли, итальянца-каменщика, окруженный хорошо ухоженным садом, где росло много клубники. У него и его красивой жены детей не было. Я считала, что в этом нам повезло: ведь будь у них дети, нам доставалось бы меньше клубники, которую мы без зазрения совести воровали.

– И кто это поедает мою клубнику?! – восклицал он, размахивая своими длинными руками. Наш сосед был очень крупный и высокий человек, таким он мне, по крайней мере, казался, потому что я в ту пору едва достигала его колен. Конечно, он хорошо знал, чьих рук это дело. Но как могли мы удержаться, проходя мимо грядок с клубникой всякий раз, когда спешили в дальний угол его сада (там стояла будка, на двери у нее было вырезано сердце, мне это так нравилось, что я всякий раз говорила: «Иду поглядеть на сердце», вместо того чтобы сказать «Иду делать пипи!»). В саду господина Фоли росла смоковница, и, когда поспевали винные ягоды, мальчишки взбирались на нее… По нашему двору важно прохаживались гуси господина Вержье, и со стороны трудно было понять, кто кого преследует: они – нас или мы – их.

Я так любила гладить кроликов или бросать курочкам зерно. Однажды госпожа Вержье дала мне выпить свежее яичко. «Сырые яйца очень полезны для горла», – утверждала бабуля. Госпожа Вержье знала, что мы небогаты, и, должно быть, поэтому время от времени подсовывала мне яичко, приговаривая: «Это для тебя, наш соловушка».

^{В школе с одноклассницами. Мирей в последнем ряду, четвертая слева}

^{Я постоянно опаздывала на первый урок, потому что у меня, как у старшей, было спозаранку множество дел: сходить за молоком, поднять малышей, одеть и умыть их, умыться самой – маме хватало хлопот с младенцами, их надо было перепеленать и накормить. Перед школой я отводила малышей в детский сад, а он находился в другом месте.}

Самое важное время наступало для нас в четыре часа пополудни: к этому сроку бабуля готовила нам бутерброды; сливочного масла на них не было – его заменяли две-три дольки чеснока, смоченные оливковым маслом.

– У вас от этого силенок прибавится, – всякий раз говорила она. Чеснок в различных видах сопутствовал нам с утра до вечера, во всякое время года: ячмень на глазу сводили, прикладывая к нему разрезанную пополам дольку чеснока, чесноком удаляли мозоли с ног, чесноком лечили от укуса осы; ожерелье из долек чеснока должно было уберечь нас от эпидемий, к припаркам из толченого чеснока прибегали, когда у кого-нибудь болел живот или ныли зубы; растертый с цветами мальвы чеснок был прекрасным средством при воспалении десен. Бабушка готовила вкусную чесночную похлебку, заливала творог чесночным соусом. Она знала секрет чудесного снадобья, для него мы приносили ей таволгу, душицу, полынь, шалфей, гвоздику, дягиль, розмарин. Она все их смешивала и вымачивала в белом вине, прибавляя, само собой разумеется, и чеснок.

– Это снадобье защитит вас даже от чумы! – с жаром уверяла бабушка. И она объясняла нам, что оно носит название «зелье четырех злодеев».

– А почему его так зовут, бабуля?

– Давным-давно это было, тогда многие люди – и мужчины, и женщины, и даже маленькие дети, совсем такие, как вы, – умирали, как мухи от чумы; в ту пору жили четыре злодея, они входили в жилище зачумленных, душили их и уносили все, что могли…

– Но если все умирали, почему злодеи не хотели ждать их кончины?

– Потому что этим злодеям не терпелось разбогатеть. В жизни так часто бывает: люди не хотят дожидаться решения Господа Бога.

– Разве Он всегда все решает?

– Только Он. Повелел же Он в своих десяти заповедях: «Не убий», а не то попадешь в ад.

– И все четыре злодея очутились в аду?

– Ну… этого точно никто не знает. Дело в том, что благодаря им удалось спасти много больных. Ведь никто не решался входить в дома зачумленных. Никто, кроме этих злодеев. Когда их схватили, то обнаружили, что они натирались каким-то чудесным зельем, и тогда им сказали, что, если они откроют его секрет, их не пошлют на виселицу. С тех пор секрет этот передается от отца к сыну и от матери к дочери, потому-то и я его знаю. Когда подрастете, я его вам тоже открою. Он любых денег стоит.

– Как ты думаешь, Господь Бог простил этих злодеев?

– Конечно. Он-то и внушил судьям, что их надо помиловать.

– Стало быть, злодеи попали в рай?

– О, это было бы слишком! Скорее всего, они в чистилище.

Однако «зелье четырех злодеев» оказывалось бессильно, когда папа впадал в уныние. Мама говорила: «Опять война на него навалилась».

Я не раз слышала, как он рассказывал о войне. Это было ужасно! Понятно, почему его порой охватывала тревога. Мне тоже хорошо знакомо это. Я узнала ее гораздо позднее, когда стала, как говорят, известной. Но вели мы себя при этом по-разному. Папа тогда не выходил из дома и сидел не шевелясь. Я же, напротив, в такие минуты должна непременно что-то делать, двигаться, выходить на улицу… Словом, мне нужен внешний толчок, чтобы одолеть оцепенение: нечто подобное испытывает кинооператор, когда слышит, наконец, команду режиссера «Мотор!». И я начинаю действовать…

Рассказы о войне нагоняли на меня страх. Помнится, в день смерти Папы Иоанна XXIII над Авиньоном разразилась небывалая гроза. Я металась, как майский жук, и вопила:

– Война началась! Началась война!

– Да нет же, люди тут ни при чем, – успокаивала меня мама. – Это небесный гром…

Когда папа оставался дома – потому ли, что болел, потому ли, что не надо было высекать надгробия или работать на кладбище, потому ли, что мама находилась в больнице или в родильном доме, – до чего заботливым отцом он был!

Он вставал по ночам, поднимался к нам по лестнице, чтобы посмотреть, не раскрылся ли кто из детей, и осторожно поправлял одеяло.

Родители никогда не поднимали на нас руки. Мы так и не узнали, что такое оплеухи и шлепки. Наказанием служили такие слова:

– Ты меня очень, очень огорчаешь, дочка. Теперь я тебе больше не могу доверять.

И после этого долгие часы на меня не смотрели, со мной не разговаривали, как будто меня тут вовсе не было. Это надрывало душу. Становилось гораздо страшнее, чем когда бабуля пугала нас букой. Такие угрозы годились только для малышей. А я тем временем как-то незаметно почти достигла того возраста, который называют сознательным. Я очень долго с грустью вспоминала детский сад и его заведующую госпожу Обер. Своих школьных учительниц я так и не полюбила. Даже не помню, как их звали.

Мое первое горестное воспоминание о школе связано с уроками чистописания. А я ведь так старалась! Наглядевшись на то, как тщательно дедушка и папа трудились в своей мастерской, высекая надгробные надписи, я столь же тщательно выводила буквы в своей тетради…

Учительница остановилась у меня за спиной, и я вдруг услышала ее резкий голос:

– Мирей!… Левой рукой не пишут!

Я с удивлением уставилась на нее. Я же так старалась, даже от старания все губы искусала. Буквы у меня получились такие красивые… Но я от рождения была левшой. Как Мари-Франс и Режана (как впоследствии будут левшами один из близнецов Ги – другой близнец пишет правой рукой, – как Роже и двенадцатый ребенок в нашей семье, Жан-Филипп).

– Протяни ко мне руки, – потребовала учительница.

Я доверчиво протянула руку… И хлоп! Она стукнула меня линейкой. В дальнейшем я всегда была настороже и старалась подальше упрятать пальцы, но она все равно добиралась до них и все больнее с каждым разом била меня линейкой по левой руке.

– До чего ж ты упряма! Пиши правой рукой!

Я бы и рада была, но ничего не получалось. Как только я брала карандаш в правую руку, он переставал меня слушаться и, как я ни старалась, вместо букв получались неразборчивые закорючки. Учительница не понимала, что я ничего не могу поделать, и невзлюбила меня. Над моим ухом то и дело раздавался ее визгливый голос: «Пиши правой рукой! Правой рукой! До чего ж ты упряма!» И вслед за этим – удар линейкой.

В конце концов, я кое-как научилась писать правой рукой; а моя левая рука частенько бывала в синяках… Ох уж эти удары линейкой! Я до сих пор недоумеваю: ведь главное уметь писать, не все ли равно, какой рукой?

И с той поры я сделалась слегка косноязычной. Возможно, стараясь изо всех сил писать не левой рукой, а правой, я стала то и дело оговариваться. В моей речи согласные звуки менялись местами, переходя справа налево, и наоборот. Например, улицу Букрери я называла улицей Буркери, а вместо Сент-Агриколь говорила Сенг-Атриколь…

Полностью я от этого до сих пор не избавилась. Даже теперь я, случается, запинаюсь, произнося некоторые слова. И если пишу правой, как того хотела учительница, то ем и шью левой…

Мое косноязычие немало забавляло подружек, но меня оно тревожило с каждым днем все сильнее. Я словно гналась за слетавшими с моего языка словами, пытаясь их поймать (я спотыкалась на словах, как другие спотыкаются у порога). Поэтому, читая вслух, я все время запиналась. И учительница решила: раз я невнимательна на уроках… мое место на последней парте! И добилась того, что я и в самом деле перестала слушать, как она объясняет урок. Я совершенно не понимала ее, а она не понимала меня.

Мама, конечно, догадывалась, что у меня возникли какие-то трудности, но у нее хватало и своих. Мы жили в тесноте, и потому я знала о ее затруднениях.

Я не раз слыхала, как она говорит:

– Приходила домовладелица. Я отдала ей 500 франков за жилье… И теперь ломаю голову, как дотянуть до конца недели.

В другой раз она жаловалась:

– Нужно купить пару башмаков, но если даже наскрести все, что есть в доме, то…

А иногда я слышала:

– Нет, и в этом месяце не удастся свести концы с концами.

У меня перед глазами встает небольшая комната на первом этаже, которая служила то кухней, то столовой, то спальней (перед тем как лечь спать, мои родители отодвигали стол к стене и раскладывали диван-кровать… При этом важно было не забыть опустить ножки, иначе ложе опрокидывалось и тот, кто ложился первый, оказывался под столом… То-то было смеху!); мама сидит и чистит картошку, вечереет, с работы приходит отец. Он говорит: «Сегодня я опять не мог купить мяса…» – «Бедный ты мой Роже, – отвечает мама, – я огорчена больше всего, потому что ты не поешь как следует…» Уж она-то хорошо знала, какой у него тяжелый труд! Во всякое время года – и в холод, и в сильную жару – камень нелегко поддается. Нужно немало сил. К тому же мама постоянно боялась, как бы отец снова не заболел.

Питались мы по преимуществу чечевицей и горохом, но ведь их приходилось покупать. Я часто слышала, как мама спрашивала у бакалейщицы, не отпустит ли та продукты в долг.

– Ну конечно, госпожа Матье, я знаю, что за вами не пропадет, так как у вашего мужа долгих простоев не бывает! Люди-то постоянно умирают, не правда ли?

Картошка, чечевица, черствый хлеб и чесночная похлебка – вот что мы обычно ели… Но мы чувствовали себя счастливыми, потому что были все вместе.

В доме всегда находили лишнюю тарелку для того, кто был еще беднее нас. Зимой время от времени раздавался стук в дверь.

– А, это Шарло! – говорил папа. И, в самом деле, это был Шарло.

Я так и не узнала его настоящего имени. Нет, он совсем не походил на Чарли Чаплина. Правда, как и тот, был бродягой, и все свои пожитки возил в старой детской коляске. Его красивую голову патриарха еще больше украшала длинная борода, он ходил в потрепанном берете и не расставался с большим зонтом, который уже давно потерял свою первоначальную форму.

– Заходи, согреешься немного, – приглашал его отец.

Старик усаживался возле печки, и мама подавала ему тарелку супа. Иногда он приносил с собой консервную банку: она заменяла ему котелок.

– Возьмите это с собой, – говорила мама, набивая ее чечевицей или горохом…

– Почему он к нам приходит, мама? – спрашивала я потом. – Разве у него нет своего дома?

– Нет, у него есть крыша над головой. Но лучше бы у него, бедняги, вовсе крова не было. Его обобрал родной брат, все у него отнял. У Шарло прежде были деньги и земля своя была, а теперь у этого горемыки ничего не осталось.

– Скажи, мама, он что – немного тронутый?

– Ты бы тоже умом тронулась, доведись тебе пережить такое. Его брат из себя первого богача строит, а невестка у него сущая ведьма. Под жилье они отвели ему сарайчик, а в дом не пускают. И когда однажды бедный Шарло забыл ключ от калитки, ему, несмотря на преклонный возраст, пришлось перелезать через ограду, рискуя распороть себе живот.

Мы, дети, очень любили Шарло. Говорил он мало, но все же иногда рассказывал занятные истории, помогая себе жестикуляцией; он всегда так приветливо смотрел на нас. И ел он с таким удовольствием… Потом уходил, затем снова возвращался нам на радость, ведь он хорошо к нам относился. И вот однажды…

– Слыхали, что произошло с Шарло? Его нашли на обочине дороги, он лежал, скорчившись под деревом. Должно быть, умер прошлой ночью, она была такая холодная…

В тот вечер я долго не могла заснуть. Все думала о Шарло, который умер один-одинешенек в леденящем ночном мраке, а мы в это время лежали в тепле, рядышком, согревая друг друга.

– Нужно было оставить его у нас, папа…

– Конечно, можно было бы положить для него тюфяк в углу. Но ведь у него была своя гордость, понимаешь, дочка?

Нет, я ровным счетом ничего не понимала. Почему брат, ограбивший его, не угодил в тюрьму? И почему Шарло не мог жить в своем теплом доме, где бы он не страдал от холода?

В воскресенье мы молились за душу Шарло.

– Его, кажется, похоронили в Крийоне, – обронил папа.

Это небольшое живописное селение расположено у подножия горы Ванту.

Позднее мне не раз приходило в голову, что следовало посетить его могилку. Но я даже не знала, как его зовут…

Нам на кладбище никогда не бывало грустно, напротив, очень даже весело, ведь там работал папа. В среду вечером мы уже с нетерпеньем ждали четверга: наутро вместо школы можно было отправиться на кладбище! Как всегда, мы вставали спозаранку.

– Ну как, воробушки, уже собрались?

Папа поднимал как перышко трех своих дочек – Матиту, Кристиану и меня, – одну за другой сажал нас в свою ручную тележку, и – в путь! Наш дом находился неподалеку от мастерской дедули, а сама мастерская помещалась прямо напротив кладбища.

Входя в нее, я испытывала восхищение, мне нравилось здесь, как в церкви: всюду виднелись кресты, незаконченные статуи или просто каменные глыбы, за которыми так удобно было прятаться во время игры (правда, дедуля такие шалости не слишком одобрял). Слева от входа был небольшой чуланчик, чуть побольше стенного шкафа, дедушка хранил там свои бумаги.

Дом, примыкавший к мастерской, был впоследствии превращен в цветочную лавку для самой младшей моей сестры, Беатрисы: она обладает хорошим вкусом и делает красивые рождественские венки из остролиста. Но в конторке дедули все осталось на месте – так, как было при нем. Не выбросили ни одной накладной, ни одного счета, ни одного наброска, сделанного его рукою, ни одной конторской книги. Кажется, что дверь распахнется, он войдет и усядется за свои бумаги, бормоча по-провансальски:

– Dòn téms que Marto fielavo, pagavo tintin! Vau mai teni que d'espera! (В доброе старое время платили наличными! Лучше синица в руках, чем журавль в небе!)

Дедуля был совсем не таким, как наш отец, лишь глаза у них были одного цвета – голубые, почти фиалковые. Хотя и южанин, дед отличался спокойным нравом (и такое бывает!). Он трудился, не жалея сил, не отдыхал даже по воскресеньям. Человек, высекавший ангелов, говорил, что не верит в бога, и был членом коммунистической партии. При всем том он не возражал, когда мои родители решили венчаться в церкви. В отличие от папы, с нами, детьми, он был не слишком ласков. Дедушка не любил, когда попусту тратят время; если бы меня воспитывал он, я бы так и не научилась играть в кегли…

До поры до времени все у нас шло на лад, но в тот год зима выдалась необычайно суровая. Бабуля это заранее предсказала, глядя на луковицы: кожица у них была очень плотная. Холод настойчиво проникал в дом изо всех щелей. И болезнь тоже постучалась к нам в дверь. У мамы снова начали кровоточить ноги.

– Милые мои перепелочки, – говорила она Матите и мне, – придется вам заменить меня… Взять на себя заботу о доме…

^{Родители со старшей Мирей и ее сестренками}

^{Любовь, семейное тепло – глубокое, сильное чувство, навеки соединившее наших родителей, навсегда сплотило нас, детей, вокруг них и привязало друг к другу.}

Это было непросто, мы были еще так малы. Хотя мне уже исполнилось шесть с половиной лет, я не слишком-то подросла. Чтобы поставить на огонь таз с водой для мытья посуды, мне приходилось влезать на скамеечку… А он был тяжелый, такой тяжелый. Большие кастрюли я поднять была не в силах и мыла их холодной водой. А вода в колонке была ледяная. Зима стояла такая суровая, что на улицу избегали выходить. Мы чувствовали себя совсем одинокими. Бабуля тогда жила не с нами, а в деревне (по дороге в Морьер) со своим новым мужем; его звали Батист, и он мне очень нравился, он был круглый как колобок и, в отличие от нашего деда, очень веселый.

– Спасибо тебе, бабуля, – сказала я с детской наивностью, – за то, что ты подарила мне еще одного деда!

В ответ она меня пылко обняла… Но хуже всего было то, что теперь она гораздо реже бывала с нами. Тетя Ирен также жила у себя и растила моего маленького кузена Жан-Пьера; у нее были свои трудности: она разошлась с Дезире, своим мужем-железнодорожником…

Холод безжалостно проникал в дом. Посреди нижней комнаты стояла печь, но у нас, наверху, зуб на зуб не попадал. Папа изо всех сил старался нас согреть. Он клал на печь кирпичи, а когда они раскалялись, относил их к нам в постель; когда мы раздевались перед сном, он поджигал в миске спирт, но тепла хватало на две минуты. Когда Кристиана начала кашлять, я сразу поняла, что и нам этого не миновать. В многодетных семьях делятся всем, даже микробами.

Приближалось Рождество, самое трудное в моей жизни… Чтобы поднять у нас настроение, папа вновь принялся за свои ясли.

– Для нас сейчас трудная пора, – говорил он. – Вот вернется мама, и дела пойдут лучше. А пока надо держаться.

Новое невезение: Батист призвал папу на помощь – заболела бабуля, а от их деревни до родильного дома, где лежала мама, идти было очень далеко. Папа навещал то жену, то мать, проделывая весь путь пешком. Бедный наш папа, на кого он теперь был похож!…

В тот злосчастный рождественский вечер он тоже брел по темной дороге.

Матиту бил озноб, она заболела. Теперь я осталась совсем одна.

– Мирей у нас бравый солдатик! – часто говаривал доктор Моноре. Потому что я была самой крепкой из детей. Я уже переболела ветрянкой и коклюшем, но заболевала всегда последней, а выздоравливала первой.

В тот вечер я уже не была «бравым солдатиком», но была «одиноким бойцом», измученным и не имевшим больше сил сражаться.

Мне казалось, что я вот-вот умру от горя прямо тут, перед этим тяжелым тазом с грязной водой, который была уже не в силах поднять. Перед этой печью, в которой уже не было угля, я лишилась последнего мужества, и судорожные рыдания сотрясали мое тело. Чтобы спастись от холода, я засунула мои бедные ноги в устье погасшей печки. И взывала к Богу:

– Господи, не можешь же ты нас покинуть! Мы в такой нужде. Все больны. Что с нами будет? Я не знаю, что делать, я ведь так мала, но ты, Господи, сделай что-нибудь для нас, сотвори чудо, молю тебя, сотвори чудо!

И тогда я поняла, что молитва приносит облегчение. Папа нашел меня спящей: я заснула от усталости и холода, уронив голову на скамеечку. Но успокоилась. Поверила, что мама скоро вернется. И что трудная пора в нашей жизни, как говорил папа, минует.

С этого дня я часто молилась, молилась от всей души. Богу хорошо известно, как часто я обращалась к нему с разными просьбами! Тревог, страха, горестей у меня в жизни хватало, и они еще впереди. Ведь я не прошла весь свой путь. Но я знаю также, что никогда больше не останусь одна. Бог существует. Я везде нахожу его: в своей душе в часы одиночества, в любом уголке света, куда меня приводят поездки; и не столь важно, где и как именно ему поклоняются: святыня – повсюду святыня. Веру мне никто не внушил, не передал. Я сама нашла, сама обрела ее у погасшего очага в ту темную рождественскую ночь.

Моя мольба была не просто услышана. Я просила у Бога подарить мне маленького братца, находя, что пяти сестер в одной семье более чем достаточно… И вот в Крещение мама возвратилась домой с двумя бутузами на руках!

– Поздравляю! Близнецы! – проворчала бабуля, к которой вместе со здоровьем вернулась и язвительность. – А этот болван-доктор ничего не видел!

– И вовсе он не болван, – возразила мама, – он с нас денег не берет!

Папа был доволен. Наконец-то мальчики!

– Теперь их у вас семеро, это славное число, оно приносит счастье, – заявила бабушка, глядя на отца. – Не хватит ли? Надеюсь, ты на этом остановишься!

Бедная моя бабуля… Она и представить себе не могла, что в семье появится еще столько же детей!

А жизнь продолжалась…

С приходом весны стало немного легче. Но в школе ничего не изменилось: там меня по-прежнему ждала кислая мина учительницы и парта в последнем ряду. Я сидела на ней не одна, рядом были и другие ученицы из многодетных семей. Я постоянно опаздывала на первый урок, потому что у меня, как у старшей, было спозаранку множество дел: сходить за молоком, поднять малышей, одеть и умыть их, умыться самой – маме хватало хлопот с младенцами, их надо было перепеленать и накормить. Перед школой я отводила малышей в детский сад, а он находился в другом месте.

Милый моему сердцу детский сад… Я оставляла там Кристиану Мари-Франс и Режану а сама убегала в школу. Любовались ли сестренки «моими» розами, как я любовалась ими в свое время? Благодаря этим розам я уже в раннем детстве поняла, что такое ностальгия.

Переходя из класса в класс, я по-прежнему продолжала сидеть на последней парте. И постепенно начала думать, что для бедняков школа – одно, а для богатых – другое; одни плохо усваивали урок, потому что дома некому было с ними возиться, а другие успевали лучше, потому что дома им помогали готовить уроки, да и в школе учительницы уделяли им больше внимания.

После рождения близнецов мы теперь спали всемером на большой кровати. Трех старших мама устраивала на ночь в изголовье, а четырех младших – в изножье, поперек постели, попарно.

– Вы у меня спите так, как спал в сказке Мальчик-с-пальчик! – шутила мама.

Наступил день, когда я очень пожалела, что я и в самом деле не Мальчик-с-пальчик, у которого в карманах было полным-полно белых камешков! Утром все мы – сестры, подружки и я – приготовили корзинки.

– Теперь самое время отправляться за улитками, – напутствовала нас мама, – дождь кончился, и они начнут высовывать рожки из своих домиков. Только смотрите, к грибам не прикасайтесь: могут попасться ядовитые. Собирайте только улиток!