Текст книги "Звездочет поневоле"

Мытарь

«Ты еще настолько вырастешь, что станет от прошлого стыдно», – прокричала старуха в самое дно, и он мягко проснулся, ощущая в своих теплых руках кусок разноцветной бумаги для зимних цветов. «Уснул на калошнице, дуралей», – отчитывала хозяйка, сердясь белым худым лицом. «Мне ничего не надо, я уж все подсчитала. А они мне „не впустим“, и всё тут, пусть хотя бы этот простит». Он осторожно поднялся, присматриваясь к тому, на чем проспал около семи часов. Старуха назвала это калошницей, однако обуви в ней не содержалось. Все будто без лишней вещи, нигде заусенца не обнаружить, он сразу ощутил эту особую тенденцию. В квартире, где ему предстояло очнуться, не было ни мусора, ни пыли, ни всякой лежащей без повода вещи, оттого была лишена уюта и наделена исключительной мышиной скупостью. Словно у человека, живущего в этих старых стенах, не имелось интересов к жизни. И этот факт объяснялся тем, что всякая вещь, мебель, либо одежда если и проживали, то больно уж все было чистым и сохранившимся, а если и было, да только то, что есть самое необходимое, без чего дом домом зваться уже не может. «Я не люблю цветы с бумагой, скорее цветы… и лента из атласной ткани», – промолвил гость, глядя в шершавость выцветшей оберточной бумаги. «А я велю тебе взять, кому-нибудь да на могилку пригодится. Десять лет берегла кусочек, так и не продала, мне когда-то подарком был. А тот, что больше был, на фантики под линеечку пустила и старые пропащие конфетки, что в буфете еще в восьмидесятых годах после нового года затерялись, обернула и до одной продала на уличке. Жаль, этот кусочек так и не толкнула, всю мне душу изъел. Я его все пристраивала, все наряжала…», – и старуха махнула иссушенной извилистой рукой, и ее невероятно тонкий силуэт застыл под лампой коридора. «Вы, наверно, голодны?», – неожиданно спросил гость, всматриваясь в ее болезненную худобу. «Нет-нет, я прилично питаюсь. Я, милый, на завтрак ем одну малюсенькую сосисочку, самую дешевенькую. Пью чай с дестью граммами сахара. В обед у меня пельмени пять штучек с водичкой, самые простенькие, я за ними в одно выгодное место и в холод и в зной с тележечкой по Москве, по уличке…».

«Как интересно, что же следует ожидать от вашего ужина?», – сглатывая, удивлялся вспотевший гость.

«Ужин? Нет у меня прежде полдник», – настаивая на справедливости, заметила старуха.

«Полдник?»

«Да, я ем два кусочка печеньица, с маленьким стаканом кефира. Покупаю очень выгодно один мешочек печенья, хватает на целый месяц. Ну а к ужину бывает и груша, только когда зараза по двадцать три рубля, за большие деньги пусть торгаши едят сами, а я им просто так не дамся», – и здесь старуха все более побелела и под ее мутными очками, увеличивающими ее форму глаз, словно кровь засочилась от напряженья. Она медленно вышла в спальню, дабы пригладить постель, будто все оберегала ее от пыли и излишних лежаний, и гость непременно последовал за ней, понимая во всем особую нездоровость.

«Я замечаю, у вас и штор нет?», – продолжил гость.

«Ну, да, так на что ж они мне нужны, голубчик, только порошок переводить перестирывать, белые же были. Я раз в полгода с утра по подъезду пройдусь, бесплатных газет насобираю, да окна все и занавешу. А шторки-то, как же я их пристроила, ведь куплены были всего за шестьсот рублей! А я из них сто двадцать платков сделала и по пятьдесят рублей все продала на уличке. Больше пяти тысяч рублей сделала! Все в копеечку перевела.

Что, не веришь?!», – увлекшись, переспросила старуха и двинулась к буфету. «Вот гляди, у меня все в тетрадях записано, каждый платочек, как сшила, и из чего, год и число его продажи. Тетрадочки-то мне тоже перепали, я их долго высматривала, где подешевле, и всё же нашла. Дешевле не бывает, в миру не придумано, а я нашла!». Гость слегка покосился в дверном проеме и далее уверенно направился к буфету.

«Тогда отчего так скудно едите?»

«Что?», – нервозно переспросила старуха, заворачивая свое старое ухо в трубочку. «Да при чем здесь еда, милый. Вот посмотри, мне здесь всякого добра родственники мои передают. Я знаешь, все отстираю, перешью, где надо карандашом, ручкой подрисую, нашью что-нибудь хиленькое, дешевенькое и сложу в тележечку. Выйду на уличку, встану как надо, чтобы свет, верно, падал на мой товар. Чтоб никто не додумался, что это обноски, залатанные, и все подчистую хорошо продам, пока все на соплях держится. Месяц у меня не уйдет, милый, ежели я не отложу до пяти тысяч, оттого что продала и еще от пенсии полторы обязательно», – и здесь старуха сжала суховатые кулачки, и гость явно узрел выступающие еле заметные капельки крови на ее лице.

«Что это с вами?»

«Ничего, милый, ничего, это я просто давеча потратилась, очень неудобно… В гости ждала, пришлось торт купить к чаю, а гости-то и не пришли, уж как месяц прошел. И куда мне его теперь? Думаешь, обратно возьмут?», – угрожающе раздражалась старуха.

«Возьмут, непременно возьмут», – успокаивал гость.

«Возьмут, а сроки-то как же? Срок годности? Я бы его, может даже, еще очень выгодно-то и обменяла». Старуха задумчиво уложила тетради, продолжив что-то напевать про свои домашние тапочки, что носились ею, уже как двенадцать лет, и еще про какую-то особо удобную ей колбасу. Вроде как частенько она ее на тонкий ломтик хлебушка клала в виде одного скромного колечка, что не более трех сантиметров в ширину и кого-нибудь за вбитый гвоздик угощала, но прежде обязательно переспрашивала дважды: «Проголодались или нет?». И если отказывались, то в ее душе и в сердце по-настоящему хорошо становилось, оттого что все бесплатно сделалось.

Гость был сражен тем откровением, что несла неизвестная ему старуха, и он отметил приглянувшийся ему факт: «Ну, в самом деле, ведь я ее не знаю».

«Я, бывает, ночами не сплю, так мучаюсь от потраченного. Вот глазом не вышла, сказали болезнь, есть необходимость оперировать, но нет во мне сил заплатить им, я и рада, но как представлю, что моя любимая копеечка не в моей руке останется, сразу тошно делается. Нехорошо. А так-то я стараюсь, все бесплатно выкраиваю, там сплутую, здесь надую, словно шарик голубой в небо летит, и мир во мне расцветает».

«Знать бы мне свое предназначенье», – внезапно перебил гость, как бы не находя себе места в обстоятельстве того случайного пребывания в гостях у старухи. «Кажется мне, что здесь и живых-то нет», – и гость аккуратно приложил ладонь к овальному столу, будто веря в то, что данная вещь это докажет.

«Так день рождения уж как в ноябре!», – уверенно воскликнула старуха, настраиваясь на ублажения.

«День рождения?», – для себя пояснял гость.

«Тот самый, – и старуха указала на одинокую книгу, стоящую на голых полках. – У Федора», – продолжила она.

«И что?»

«Посланнице-то от апостола Петра, миленький», – с хрипом простонала старуха и все более свернулась, увеличивая горб.

«Мне так и не удалось ее продать, это было моим наважденьем. Всех пристроила, а эта как в полку вцепилась, тридцать тысяч за книжечки-то выручила. По-доброму-то в копеечку их всех перевела, все как мне нравится. А эта и мокла, и горела, и воровали ее у меня, позднее, правда, подбрасывали… как непрочитанная, как окаянная».

«А вы читали ее?», – утомленно поинтересовался гость, остро приглядываясь в переплет.

«Ах, Шуга, Шугочка! Сахарный мой! Да прости ты меня, прости, нет мне ни места, ни времени, ни царства без твоего прощения», – и здесь старуха заслезилась, чего-то выторговывая.

«Странно, что вы знаете мое имя. Я не представлялся еще», – шепнул утомленный гость.

«Шугочка, да ты не понял… Ты только прости меня, прости глупую, молю прости. Ослабь мои скитания!», – и старуха ухватила себя за горло и, все более вдаваясь в раздраженье, на глазах уменьшалась в размерах.

Гость ошеломленно всмотрелся в корешок книжки, зачитав на нем: «Преступление и наказание», и с недопониманием продолжил: «Простить? Да за что же? За что простить, я вас совершенно не знаю».

Старуха испуганно ухватилась за пряди своих седых недлинных волос, словно боялась, что гость обернется к входу, и с ревом залепетала, проясняя каждое слово: «Пусто здесь все пусто, всем тем деньгам, что я на балконе своем замуровала! Что ж ты, не видишь? Не ощущаешь? Что мытарь я! Мытарь уже давно, нет меня. Нет мне царства, прости меня. Прости меня! Молю! Прости меня!»

Сказки спутались. Высохли летние бледные бабочки между нотных страниц. Все витрины снов его гласили «молю», – он резко очнулся, прощаясь со своим сновидением, очевидно, припомнив состаренное обстоятельство. Это было юное лето. Шуга двигался по Арбату, заметив седую худощавую старуху, та все что-то успешно предлагала прохожим, и новый юнец остановился с наивным для себя любопытством.

Впоследствии приобретенные у нее на последние деньги новые брюки оказались с секретом, так как обновку примерить, увы, было нельзя, разве что к себе приложить. Брюки были распороты по швам и двумя половинками распроданы в совершенно разные руки. Он вспомнил все детально и, желая отвернуть память еще лежа в постели, смело перевернулся на отдохнувший бок.

Свидетель

– Мне, пожалуйста, зеленый чай «Халат на голое тело», два грамма шоколадной крошки и ложечку мятного джема, – похихикал, гнусавя, зажженный Пятнышко, растирая малюсенькую ладошку, еще не отпуская официанта. – А вы что предпочитаете после встречи с демонами? – внезапно обратился он к излишне напряженному собеседнику.

– Как всегда… Водка и кубик темного сахара.

– Все сладости. А о чем говорят в Париже? – поддерживал нечистый, постукивая указательным пальцем, будто заело, и в полутемном салоне растопленным ирисом ударил экспрессией блюз.

– Я никогда там не был, – сухо промолвил гость, осушая мигом принесенную ему водку.

– Надо же, такой богатенький и в Париже не был. Наверное, все удивительное есть странное. А где же вы были все это время? Мы вас искали. Возможно, город Копер глядел в вас?

– Нет. Все это время я жил на улице Заразная в Новых глубинах, – поэтично выдыхая, откровенничал гость, применяя принесенный ему табак.

– Что вы говорите! Жилье в Дубаи – это так дорого, – залепетало Пятнышко, заламывая пальчики. – У них есть то, что мы оттуда снизу – сюда наверх толкаем.

Гость глядел ему в самую глубь, тот еще в самый первый момент их нарисованной встречи был для него бесплоден на разговор, невероятно скучен и по обыкновению прост. Он принимал эти обстоятельства встречи как неистребимую данность, как что-то что нужно однажды пережить и остаться таким же, как был до этой противной минуты.

– А если не секрет, друг мой, очень дорого обошлось или очень-очень дорого?

– Что обошлось?

– Ваш дом! – дивился Пятнышко. – Вы не подумайте плохо, просто я имею мечты и иногда неприлично изъясняюсь.

– Мой дом достался мне бесплатно, так как тот, кто жил в нем до меня, заплатил за него трехкратную цену.

– Безумец! Разве так поступают успешные люди? Заплатить трехкратную цену – это же выше всяких сил! И где же сумасшедшие ведутся?

– В деревне. В исчезающей русской деревне.

– Да у них нет денег! Голод, холод, скука, лень. Чем же он заплатил? Старыми рейтузами? – вальсировал Пятнышко, помогая себе конклюдентно.

– Временем, свободой, сердцем – вот чем он уплатил. Это все дальше, чем Копер отсюда, и дороже того, что вы так усердно толкаете снизу.

– Ну, не гневайтесь вы так на нас, главное, что дела ваши хорошо идут. Во как! Ведерочко картошечки в уголке с вечера, и морковка своя.

– Скажите, друг мой, – перевел внезапно гость, цитируя тон сигары. – Чтобы вы немедля исчезли, мне нужно прочесть «Отче наш» или достаточно сполоснуть святой водой?

– Вполне обойдемся чихом, но я сейчас перевяжу вам вашу носоглотку, и вы этого никак не сделаете.

– Смотрите, Пятнышко, как бы ваше запястье после не треснуло.

– А что? Давайте проведем эксперимент. Чей покровитель скорее откликнется, ваш Бог или мой Дьявол?

– Как удобно, теперь я спрошу вас о цене. Что вы отдаете, когда он выручает?

– Не понимаю, – нахмуренно приостановилось Пятнышко.

Гость плавно наклонился к собеседнику, заглянув намного глубже его дна и, поясняя, продолжил: – Цена вызова. Как вы думаете, чем вы сейчас заплатите, обращаясь к нему за помощью? И верите ли вы в то, что деньги есть окончательная уплата всему?

– Нет, конечно! Да, то есть да! – замахнувшись ладошкой, лебезил Пятнышко, ударяясь в плутовство. – Официант, еще водки для гостя! Нет, ну конечно, я так не знаю, все решается индивидуально, возможны прецеденты, вот у меня есть дисконт и клубная карта.

– Значит, вы и не подозреваете, что деньги есть чистая формальность, что цена никому не известна до поры. Что долги оглашают уже после…

– Хотите знать, что думаю я – станьте мной. Это несложно, – уходил вопреки нечистый, повторяя попытку сближения. – А что вы мне про небеса, да небеса… Мы вам здесь, друг мой, компанию набрали. Весьма душевную. Все, можно сказать, свои, общаться одно удовольствие. Не призрите на нас, поделитесь собой. Куда ж вам теперь деваться, раз вы свидетель, выручайте.

Гость указал на свой лоб и, знакомо покосившись для окружающих, захотел рассказать всем своим телом, что совершенен в своих незнаниях:

– Вы предлагаете мне что-то поддержать?

– Ах, Шуга, ну какой же ты редактор? Разве ты умеешь им быть? Ты погибший режиссер! Подстреленная рок-звезда! Вот это верно, я всегда говорил: Шера! Манера! Да он гений! Он целитель душ! Да на что нам его ломать, экспериментировать над ним, мы этим своим ядом из него только старца сделаем. Господу поможем, чтоб его. И что нам с этих дел-клубочков? Он еще ближе к распятому, как размудреется, зараза, и нас всех своей особенностью обратно вытолкает. А Москва, друг мой, такая красивая, такая резиновая, все шестьсот шестьдесят шесть удовольствий… вий… вий… вий… черт его прет погостить, вот на мне пуговица неверно застегнута, паразит лохматый уже на билет наскреб, – раздраженно отвлекаясь, пусто сердилось Пятнышко.

– Я не снимаю кино, это очень дорого, и все мои песни дальше моей головы не слышны. Это все святые параллели, с которыми я когда-то столкнулся.

– Шуга, снимите эту проклятую оптику, у таких, как мы, каждый ход на учете. Мы все про вас знаем, ваш каждый, каждый выстрел… Вы невероятный убийца! Сатанинский перемещается в состояние апатии, когда дивится в этот нонсенс. Эти пушистые зануды постоянно встревают в наш с вами общий расклад.

– Что вы несете? – расслабившись, скорчился гость.

– Ангелы, друг мой, ангелы! Их следовало бы пристрелить!

– Да вы с ума сошли.

– Да нет же, Сатанинский, так, мечта-с, так желал! А все Петька проклятый тебя не отдает, держит нас всех неподвижными. Идти не можем, горим сами в себе! – яростно выкрикивало Пятнышко, судорожно подпрыгивая в стуле.

– Какой Петька?

– Да как же ты лукавый и не наш! – возмущаясь, растрясал маленькими ручками сердитый, а после стойко покраснел. – Тот, кого ты так усердно ищешь в своих снах. Кто отвечает тебе, когда ты вопрос ставишь, кто за тебя перед распятым просит! Не виляй, лукавый!

– Я никогда ничего не прошу. Я всегда терпел значимость посланных мне обстоятельств, принимая все ниспосланное таким, каким оно явилось. Единственное мое желание, это быть там, где меня ждут, со всеми моими победами и неудачами. И я никогда никого не искал, и тем более вопросов не ставил, а если и ставил, то исключительно себе, по причине того, что я немощен перед тем, что натворил. Пожалуйста, передайте всем остальным, что я плачу за это уже сейчас, и я бесконечно счастлив за эту возможность, и что больше всего на свете я боюсь, что у меня отнимут мои мучения и я не смогу искупить хотя бы каплю содеянного еще при жизни.

– Ах, друг мой, и надолго ли вас хватит? Когда шагнете в вечность, сломаются все ваши часы.

– Путь смысла – очень быстрая дорога. Она приводит к миру, а сделать мир, значит сделать что-то, что больше всякой свободы.

– Тысячи рюмок на моем столе, непьющий сопьется от вашей верткости, вы мне вредны как раскладушка для позвонка. К завтраку дойду до прачки, а вы, Шуга, подумайте над предложением, ведь мир дан вам на то, дыбы ваше серенькое микро сотворило грандиозное пестрое макро, – услужливо мяукало Пятнышко, пританцовывая шеей в обе стороны.

– Это временный мир, здесь все временно. Рождая новые секунды, тело времени гниет. Ничего не остается, кроме памяти. – Шуга приподнялся, понимая, что сегодня он первый в списках «хиты продаж», замедлив, бросил глаза в овальное окно, наполненное веселыми крошками, и, почти покинув опечаленное Пятнышко, задумчиво добавил: – Иронично, но успех моей борьбы зависит от ваших преднамеренно продуманных шагов. В общем, задумайтесь над сущим, и это моя последняя мысль на сегодня.

Люблю твою подлую душу

«Время мое, что отпущено мне, стоит дорого, и если мне его отпускают, значит ли это, что на время удерживают?», – с игрой жанра поинтересовался дьявол, зажигая свой утомительный сезон отбора. Мутный старик, что бледнел от волнений, разорвал браслет на руке, обронив золотую змейку на залитый кровью палас, сиюминутно что-то ударило ему в грудь, и он смиренно покорился смерти.

«Тревога – это предвкушение любви и ненависти. Подобное сравнимо с величиной глубин и ее поверхностей. Люблю твою подлую душу… Всем сердцем, какого, увы, не имею», – произнес Сатанинский, прощая испуганного наблюдателя в накрахмаленных манжетах, в тот момент убитый им старик с трудом вырвался из тела, бренно ощущая редкую металлическую боль, тяжесть и неприязнь атмосферы. Сатанинский задержал его душу рукой, с интересом всмотревшись в неподвижное тело, словно упредил еще возможное возвращение старика. Уже не ощущая боль от нанесенного ей удара, но объятая печалью и непониманием вещей душа старика замерла подле дьявола.

«Моя сущность…, – с глубиной подтвердил Февраль. – У тебя будет еще много браслетов, ничего не исчезнет, но ты будешь должен пойти со мной, за мной и еще останешься должен. Разрешаю чихнуть на все возможные обречения и быть беззаботно глупым, не думая о своем невозможном искуплении. Люди как сдача, их двести погибнет во имя тысячи», – твердо закончив, Февраль искусно склонился, дабы разглядеть лицо еще теплого тела, сила сердца еще дышала в опустевшем сосуде, и душа старика с печалью отвернулась, ощущая свою новую извечную привязанность. «Пошел вон! За стенку!», – капризно прокричал Февраль, указывая жестом на решение выхода – утопию коридоров.

В комнату влетел голубь – этот момент все присутствующие запомнят и пронесут через все свои состоянья, через время, через темноту и свет.

«Как, странно, что птица влетела не через окно», – подумалось Сатанинскому. И вправду, он так нежно впорхнул через открытые двери, что вели в утопию темных коридоров, за которыми пряталась та самая сумасшедшая лестница и еще более лиловелось яблоко, показывая свой необычный блеск. Послышались уместные в их моменте шаги, и влетевшая птица необъяснимо исчезла.

«Вы готовы увидеть того, от кого вы теперь зависите?», – обернувшись к участнику дневного процесса, дьявол необычно потряс кистью руки, словно скидывал возможное отрицание действия, и тот еще более застыл, выражая свое сиюминутное желание.

«Нельзя сказать происходящему стоп?», – поинтересовался испуганный Господин Манжет.

«Нельзя, ибо вы сами заплатили за это шоу», – промолвил Сатанинский, с ласковой улыбкой встречая вошедшего гостя.

«Ну, вот тот самый свидетель от Бога. Вы даже не представляете, перед кем я встал на колени, и из чьих рук я испил вино, чтобы „Он“ вошел сейчас в эту мрачную для его морали компанию. Шуга, я прошу вас быть здесь, как дома. Обратите внимание на этого пациента. Он окончательно болен, ему нужна ваша помощь», – обратился Сатанинский к Сахарному человеку, глядя в его каменное лицо, не отпускал связи.

«Вы хотите, чтобы я за него помолился?», – Шуга насмешливо перебил, закладывая руку под пиджак.

«Шуга, вы меня отвлекаете, я говорил, нашему пациенту, что коллекционирую жесты!», – внезапно вскричал Сатанинский и ближе примкнул к руке Сахарного.

«Я рассказал ему, что был такой парень на банкете в Монреале, расстегнул пиджак и произнес: „Это просто катастрофа“, так и разбился он ровно через сорок дней, как Бог головой об свое собственное царство! Давайте присядем же, я ждал это великое обстоятельство, я хотел его больше года и для меня это очень много, поверьте, господа. Вот только долго ли мне еще ждать мои красные – красные розы?», – с усмешкой поинтересовался Сатанинский, раскрывая свой черный секретер, полный бумаг и пожелтевших записок.

«Ах, эти рожи-вельможи, эти одинаково зубастые. Скольких я сжег, скольких уничтожил, не оставив ни частицы памяти… Кажется, дождь покажет себя. Недолго ждать осталось».

Господин Сатанинский раскрыл разноцветье оконных стекол и в комнату внеслись волнительные порывы свежего воздуха.

«Капор, брысь, не подглядывай, разбойник!», – обратился Февраль к затаившемуся псу, что кряхтел за русской печью и, сдвинув камень своего особенного перстня, что-то сладко слизнул, занося в привкусы оттенки неизвестного.

«Волчий прибудет после шести, Господин „Вешайтесь Все“ уже получил намек, а вот где же мои черти, где их ангелы носят?».

Все трое резко обернулись в сторону пустых коридоров, откуда внезапно послышалось смешение звуков, сотканных из игры органа и мнимых шагов. Голоса, то глухие, то звонкие набирали высоту звучания, а после пропадали, словно и не было их. В проеме дверей появилось серое крошечное пятнышко, оно необычно вертелось, подобие есть разве что в притравленной мухе перед смертью, а дальше что-то шагнуло на палас, прозрачной волной хитро пропищав: «Ваше Величество, Никколо Паганини срезан, он душист и прекрасен!».

«Например?», – придирчиво переспросил Сатанинский едва проявленное Пятнышко.

«Вся триста одна роза уже несется к вашим сильным ногам!», – лебезятничал демон, ставя в пространстве по-необычному руки.

«А где твои ботинки?», – переключился Сатанинский, заметя на ножках крошечного Пятнышко батистовые мешочки.

«Последний танец съел мою обувь. Вот все, что осталось от моих лаковых крошек: два батистовых мешочка, да картонная коробочка», – с иронией и медля в жесте услужливо произнес Пятнышко, доставая из кармана явно спичечный коробок.

«Вот плут, опять проигрался в кости!», – взвыл Сатанинский, продолжая: «И долго мне тебя еще одевать? Сколько раз повторять, не вступать в сделки с пушистыми занудами! Правда все равно на их стороне. Проиграешь!».

«Не то слово, Ваше Величество! Они безнравственно сбросили мою обувь в бездну, не оставляя мне ни капли надежды!».

В мутных хрусталях внесли триста одну розу, и белые свечи на бронзовых ампирах зажглись сами собой. За окном проходил день, провожаясь серым дождем, Сатанинский приказал накрыть ужин в белом костяном фарфоре, и все с нетерпением ждали скорейшей сервировки и еще одного неизвестного гостя.

«Главное, господа, в том, что дней больше, чем ночей, – заметил Сатанинский, дегустируя принесенные ему вина. – Вот мы все и крутимся оттого. Всем нам действительно очень плохо. Мыслей нет, а если есть, то безумные какие-то, либо опять пустота выпирает. О, как я люблю мануху!».

В комнату постучались, и господин Сатанинский залпом выпил последний бокал, обратив предмет на хрустальной ножке в знакомое Пятнышко.

«Июнь Июлич дорогой! – простонал Сатанинский, всем телом вытягиваясь в сторону коридорной пустоты. – Жарко тащится зараза…», – продолжил сам себя, вытирая алым платком выступивший на лбу пот.

«Что мы ожидали, что нас ожидало…», – заметил Сахарный, играя на воображаемых клавишах, а дальше, заправив руки в друг друга, с мыслью заложил их за спину.

«Вот вы…», – обнажая зубы, словно того ущипнули, Сатанинский затряс пальцем, театрально раскрывая надуманное: «Честный! Справедливый! Законный! Добросовестный… Ну что за дрянь ваша светская философия! Кстати говоря, Дело видели? Того самого, что любил порыться в ваших вещах, подглядеть чего, а после все ваше впечатлительное выдать за свое. Впрочем, еще познакомитесь. Стеклянная голова подшутила пуще меня. Донесла мысль, точно выпалив, свои горячие словесные бабочки. В общем, Шуга, наблюдайте, тщательно и с совестью. У меня всякий процесс без совести уже не процесс, а так, баловство шакала. Вы уж учтите трудность распоряжений. Бог, знаете ли, требует. Извиняйте, но процедуру исполнения сочинил не я».

Человек в манжетах, безвольно расположившийся между двумя симпатизирующим друг другу собеседниками, почувствовал, как полы под его ногами медленно тронулись, и он начал слабеть. По правде сказать, вид у него был не самый лучший. Бледность и напряженность одолевали его, ему вспомнилось значение – «малокровие», и он еще раз взглянул на залитый кровью палас и тело мутного старика. В сомнении не решался сложить голову на правую сторону в абсолютно неудобном ему кресле, хотя от левой стороны он явно устал, что и вызвало неожиданное головокруженье и тошноту.

«Цена глупости неизвестна…», – крутилось в его голове, или он слышал это из уст неутомимых собеседников.

«Аккуратность превыше всего… возможно пролететь, но не во всех случаях, не во всех… Вот я и пришел, сами поймите, я восстаю в исключительных случаях, когда моя метафизика… Когда ваше микро становится частью макро, частью глобального, либо взрывает его – и вот здесь сразу мой выход. Шепчите четче. Не всем присутствующим слышно. Передайте картофель. А мне кувшин с уксусом. Шуга, попробуйте землянику в сметане, убедитесь в том, что она из вашего детства. Хорош поросенок, прям как тысячу лет тому назад. Вот ни черта не изменилось! Ключа еще помните? Ах, да вам уже рассказали. Вот так все и произошло, вошел через дверь, а ушел через окно – бедный Ключ. И я говорю, что мало жил, подлец, мало жил, еще бы горя схватил бы. Такого настоящего ему горя. Да, человек – алмаз, но сами понимаете, что мутный… очень мутный… очень мутный… это очень мутные люди… очень мутные люди… Очень. Мир еще спасибо скажет. Море ему теперь из клюквы не видать, многие теперь греются в постели Ключа, да только на рассветах серые сны видят, а тот приходит и еще прощения у них просит. Мол, простите меня за серый сон, за то, что туго стало после встречи со мной. Ведь самое страшное – это человека обидеть, а я вот здесь потому, что ни во что не верю… верю… не верю… верю… И тут его опять спрашивают, поглаживая пипочку его жены: Зачем пришел? Мытарь, что ли? А он ответить не может, все оправдывается, а его уже и не слушают, только свое дело шнуруют и шнуруют… шуруют и шуруют, а он все верю, не верю, верю – ей-богу, цветочек! Шуга, вы уже уходите? Я вас провожу до ступенек, а то с меня Бог спросит, ежели вы в коридоре навернетесь. Осторожненько. Бог говорит, что потопит… Никого не оставит в живых, мне полковник намекнул, так по-честному. Бог говорит, что человечество толком не молится. Одна недвижимость на уме, да чего продать, кого законсервировать. Все, знаете ли – прославляются. Кто? Безголосые? Чертовщина. А мы что? Хоть местами меняйся. Ей-богу, скоро поменяемся. Подождите, это те, что петь не умеют, но сплясать смогут? Что вы несете? Чеснок передайте, любезный. Тогда что? Про неугомонных с плеткой? Да с плеткой, с плеткой! Я сказал про аферистов, что выдают свои пороки за таланты, успешно их продавая. А вы, чеснок, в самом деле, едите? Привыкли уж… В конце концов, отобрать у голиков деньги – разве сложно? Уже отбирали. Я сам слышал, у меня связи имеются! Да прекратите вы! Мне еще генерал подтвердил, что Бог так и сказал, что воды не будет. Помилуйте! Вы же только про потоп втирали. У какого народа не будет? Ни у какого! Только у очень богатых в бутылочках на шее будет вода висеть вместо брильянтов. А мыться как? Пить что? Все ж передохнут! Вот так и будут вымирать. Друг за дружком. Друг за дружком. Вот мы и поменяемся. Глядишь, и черт заживет по-человечески. В свинью превратится безжалостную, коварную, скотскую, с модной губой, в лицо с обложки».

«Убейте меня! Убейте меня!», – в приступе яростного безумия очнулся утомленный от диалогов Манжет. Терзая себя за грудь от пережившего видения, отчаянно бился в силуэте кресла, ноги его сделались ватными, а сильная бледность лица неожиданно окрасилась в красные бегающие пятна.

«Да очень вы нам нужны!», – резко высказался приглашенный демон, стягивая с себя белую салфетку, в то время как Пятнышко разделывало «по-острому» запеченную буженину.

«И не говори, размечтался. Убейте его! Убейте! Нет, друг, мы такие грехи на душу не берем!», – с усмешкой пропищал демон, заворачивая в срезанный кусочек буженины ягодный соус.

«Такую радость всем сделать! Вот если к нам по-простому на долгое лето, дело другое. Глядите, Июнь к нам пожаловал, наш теплый и ласковый месяц. Отдыхает с дорожки, аж сани занесли окаянного. Уже все подписал, от всего отрекся и совсем согласился даже войну развязать. Ну, что я говорил, недолго будет думать, времени-то у него нет. А у кого оно есть?».

«Мне кажется, что я сплю!», – простонал на самый верх разочарованный Манжет.

«Да не спишь ты», – равнодушно подсказало Пятнышко, продолжая кромсать буженину.

«Тебе еще повезет, помнишь заветную надпись? А ты психовал…».

«Кто все эти люди? Где я?», – перебивал гость, опровергая настоящее.

«Да не люди мы, а самые обыкновенные демоны», – высказался многообразный, засунув в труп мутного старика горстку грецких орехов.

«Вы в гостях! Понимаете?», – фамильярно заметил второй, эффектно сняв с головы мужской парик «Аллонж», что был когда-то наспех украден им еще во второй половине XVIII века прямо посреди дьявольского судебного процесса. Светски демонстрируя свой длинный язык, демон искусно оголял свои гнилые зубы, вслепую подрисовывая мушку – кривлялся, выкрикивая обезьянкино «У», будто упоминал о земном долге господина Манжета. Пятнышко чмокнул свою ладошку, чихнул, успешно наслаждаясь мгновением, в то время как его друг продолжил дегустировать пищу, добавляя наиважнейшее: «Вас пригласили, так ведите себя прилично. То есть вопросов желательно не задавать!». Чопорно отчитав накрахмаленного, демон тут же ударил деревянным молоточком по столу. А дальше запивал густым вином буженину «по-острому», ропща на современные души, и снова нарядился в волосы, изображая осведомленного обо всем судью.

«Бок болит! – простонало Пятнышко, глядя в ряженого. – Вот, печенки нет, а болит! Память – удивительная вещь!», – с особенным выражением покаялся постельный клоп, с диковиной уносясь в праздник стола и ночи.

Лежа на атласном отрезе, крупные агаты впитывали звездные блики через открытые настежь окна, что уходили за тянувшейся лозой. Запахи волнующего вечера еще более будоражили и сотрясали забитые обстоятельством головы, и не было в этом кончины для нечто следующего, что находило в себе нарушение и беспрепятственную расплату.