Текст книги "Жизнь прес-мы-кающихся. Сборник рассказов"

Из двери вываливались розоволицые, довольные пациенты – сплошь молодые здоровые мужики, и непонятно было, что же они там лечили. Выходили бодро, перешучиваясь, всем своим видом показывая, что в грязи, как и в бане, «генералов нет».

– Видишь вон того, мордатого! – тихонько сказал мне полкан. – Мой выкормыш. Не здоровается. Думаешь, не узнал? Нет! Просто «в упор не видит»! Я вызываю у него воспоминания о непутевой молодости. О том, как гонял его до седьмого пота, делая из говна человека. Зачем ему об этом вспоминать? Все в прошлом. Он на коне, а на плечах большие звезды. Он теперь в Крыму отдыхает, а здесь шашлык кушает да баб щупает. Пожирает пространство, будучи уверенным, что оно принадлежит ему одному…

– Да плюньте вы на него!

– Пойми, мне не за себя, а как в том фильме, за державу обидно!

Он странно помялся, потом поманил меня пальцем к себе:

– Слушай, есть информация. Тебе она может быть очень полезна. Если вкратце, то это досье на нескольких крупных руководителей. Грехи и грешки. Целая коллекция. На пять пожизненных сроков. Плюс полный расклад по силовым структурам региона. Опубликуешь, шум поднимется на всю страну!

– Почему я? (в голову тут же полезли мысли о провокации)

– Привык доверять интуиции. И сил больше нет терпеть этих пауков! Завтра, за завтраком. Не приду, ищи в моем номере…

– Чемодан компромата?

– …Портфель. Черный. Искусственной кожи фальшивого крокодила. Будет лежать у меня под кроватью. Там копии документов и моя пояснительная записка. Это бомба, сынок!

Он ушел, не попрощавшись, а я долго еще сидел на лавочке у фонтана, рассматривая на первом снегу его хромоногий след, похожий на точку с запятой.

«Позвонить что ли в редакцию? А что я им скажу? Что еще один свихнувшийся полковник хочет поставить страну на уши? Никто не удивится. …Вот если этот сумасшедший старик принесет что-то ценное, тогда посмотрим…»

Но сердце уже билось тем особым ритмом, знакомым по прошлым делам. Я тоже привык доверять интуиции…

«Бред, бред! Скоро зима, все живое сдохнет, и я успокоюсь, получив место на новой работе, о которой уже договариваюсь»…

Быстро стемнело. Я добрался до домика, до «нечетной» койки, и провалился в сон, чтобы с утра усомниться: «А не приснилось ли мне все это: старик, разговор, компромат?»

Жар спал, мне полегчало. К завтраку шел с энтузиазмом. На раздатке острил: «Девушки, как насчет нежности?» (Имелась в виду одноименная котлета) Занял видное место у окна и стал ждать.

Он не пришел. Причин могло быть множество, но я разволновался. Знал, что он живет в двухместном номере на первом этаже «пижамного» корпуса, койка у окна. Заходил однажды к нему и удивился аскезе его быта, сопровождаемой невероятной тягой к порядку во всем. Кажется, даже шнурки на его единственной паре ботинок были выглажены…

Дойти туда не составило труда. В холле, в кресле напротив его номера сидел молчаливый лейтенант. Я пожал ему здоровую руку и уже взялся за ручку двери, когда он открыл рот.

– Александр Иванович заболел.

– Что с ним?

– Врачи говорят, инсульт. Очень тяжелый. С утра переполошили весь корпус. Неизвестно, выживет ли. Он в больнице, тут недалеко, за грязелечебницей…

Я бросился в лечебный корпус, чтобы найти моего старика в совершенно беспомощном состоянии. Слезы наворачивались на глаза, когда я смотрел на его лицо, половина которого (там, где дергалась мышца) сползла вниз, став гладкой как тряпка. Здесь, на больничной койке, под капельницей он казался мне хрупким и беззащитным ребенком. Его невидящий взгляд блуждал поверх меня. Живая половина рта застыла, выражая боль и ужас отчаяния. Мне сказали, что он не может двигаться, говорить и глотать.

Я пытался разговаривать с ним – как с куклой, не будучи уверен, слышит ли он меня. «Ему нужен покой», – сказал врач, настойчиво выставляя меня в коридор.

Только тут я вспомнил про портфель.

У его номера было пусто. В комнате тоже никого не было: его сосед, по счастью, куда-то отлучился. Нырнув под кровать, заглянув на всякий случай в шкаф со скромными пожитками и пошарив по подоконнику, я не нашел ничего.

Вечером я уехал, а назавтра, позвонив в «Силовик» лечащему врачу, узнал, что полковник умер.

…Я сидел в кафешке, куда часто заходил после работы, смотрел, как слезы дождя стекают по оконному стеклу, подсвеченные фарами бесконечного потока автомобилей. Мимо меня, завихряясь и струясь, текла жизнь, наполненная пустой болтовней и лицемерием. Из пустоты мне улыбалась раскрашенная девица второй свежести, полагавшая, что разрез на ее юбке лучше виден мне с этого ракурса. Она умудрялась сидя вилять бедрами и периодически прикладывалась к сигарете, выпуская изо рта в мою сторону облачко ароматного дыма. Я смотрел сквозь нее и думал, что хорошо отдохнул: научился отличать стаканы (наполовину пустой от наполовину полного), и мысли перестали быть телеграфными, обрели округлость. Мой товарищ, сделавший мне путевку, кажется, уволился из органов и больше никогда не выходил на связь. У меня тоже скоро все наладилось…

Сереженька

Сереженька родился слабым и долго не держал головку. Рассказывали, что он блуждал по призрачной границе жизни и смерти, переходя роковую черту то в одну то в другую сторону кривыми ножками новорожденного, словно рассуждал по-гамлетовски «быть или не быть?» И уж когда наученный судьбой утвердился в намерении быть, схватился за головку, да так и не отпускал ее, ходя с гордо поднятой головой.

Детство оставило впечатление хрупкости и ненужности. Отца он не помнил, а мать всегда мечтала о дочке. И странное дело, однажды материнская мечта сгустилась фиолетовым облаком и, угрожающе поблескивая молниями, заставила принять себя как фатум. На лестничной клетке худенького Сереженьку до двенадцати лет принимали за девочку, а он и не возражал из чувства врожденного конформизма. Ему крутили банты, с которыми он и ходил на радость окружающим женщинам. Он научился принимать порожденное его позором внимание диких сверстников за популярность, и эта иллюзия позволила ему повзрослеть без ущерба для психики. Возникла даже некая убежденность в своей избранности – как защитная реакция, подкрепляемая с годами расцветом собственной природы.

Он вырос красивым особенной изысканной красотой декадента. И если бы готы появились пораньше, он без сомнений стал бы адептом этой субкультуры. Белая кожа, нежный овал лица, большие печальные глаза, длинные ресницы, тонкие пальцы с всегда безупречно отполированными ноготками и черные как смоль волосы. Тело его оставалось мужским, но душа, отравленная чужой фиолетовой мечтой, была заполнена странными грезами о нежном, сливочном, приторно-сладком с оттенком ванили и фисташек, трогательно-беззащитном, слезливом, неврастеническом, липком, отзывающемся особым удовлетворением чувстве. И чем дальше, тем сильнее оно становилось, росло, отливая фиолетовыми блестками, пузырясь неоновыми огоньками, заполняя собою все его безразмерное эго.

Тем, кто уверен, что производным от убогости может быть только ущербность, глядя на Сереженьку, было нечего сказать. Внешне это был Ромео с ложным чувством такой силы и накала в выразительных глазах, что хотелось плакать от умиления. До поры до времени никто не видел фиолетового зверя, сидевшего внутри. Как водится, эту животину разбудила неосторожная женщина.

Она была старше Сереженьки на пятнадцать лет и имела невыразительную внешность. Чего уж там, была некрасива. Однако умна, в этом ей не откажешь. И очень социально активна. Круг ее знакомств и интересов охватывал то, что считается богемой. Ди-джеи, журналисты, музыкальные критики, художники, одним словом, люди творческие. Новая знакомая была там своей, поскольку давно и успешно руководила одной популярной радиостанцией. Впервые увидев Сереженьку, которому только-только исполнилось семнадцать, в гостях у общих знакомых, она – назовем ее для краткости Светой – испытала прилив чувства. Нет-нет, не любви к мужчине, таковых в ее жизни хватало. Внутри нее давно сидело лиловое с розоватыми жилками, оно первым почуяло свое фиолетовое в блестках и потянулось к нему миллионом лапок прямо сквозь эпителий, покрывая Свету волнительной гусиной кожей каждый раз, когда Сереженька подходил слишком близко. Она быстро поняла, что пассивное неразбуженное фиолетовое притягивает ее к себе больше, чем само стремится быть притянутым, и с привычным для менеджера энтузиазмом взяла его за рожки. Начала безобидно. Позвала на радио, где возилась с ним часами, с каждой минутой становясь все ближе, под прикрытием невинной прямоты приобнимая, чмокая, ероша. «Хорошенький» – это закрепилось за ним надолго.

Света не скупилась. Целый год он под руководством нанятых ею педагогов учился красиво говорить, заедая скуку занятий редкими, но меткими выходами в эфир. Света очень умно миксовала его зарождавшиеся способности с первыми авансами славы, убеждавшими в необходимости идти дальше, работать дольше, слушать дельные советы и учиться думать. Сереженька рос над собой, удивляя Свету.

Эти двое уже не помнили, когда их звери слились в единое целое, усладив медом похоти розовое и открыв тайны чувственных наслаждений фиолетовому, так что оно, дрожа и пульсируя, вздулось синими и голубыми венками. Но поясним, то была не любовь мужчины и женщины, а взаимное притяжение двух поразительных гибридов – муже-фемины и жено-самца – душевное уродство которых требовало изощренных удовольствий. Опускаясь ниже ватерлинии, намекнем, что содержание слова «секс» у этих двух сильно отличалось от того, что общепринято. Традиционные отношения претили им и заменялись вязкой смесью приторных ласк на зыбком эрогенном пути, где в млечном тумане страсти терялись гендерные роли, и было уже невозможно понять, кто есть кто. Ну, а когда к общему стилисту добавилась общая помада и тушь, они и сами перестали понимать, в какие маски их обряжают нашедшие друг друга цветные чудовища.

Но время шло, Света старела, с тревогой наблюдая за тем, как рядом расцветает Сереженькин цветок. Предвосхищая пресыщение, отравленное ядом ревности, она сделала новую ставку – теперь Сереженька должен был стать ее законным мужем (для людей), оставаясь источником медовой росы (для себя). Отбросив его первоначальную роль арабески, она изо всех интеллектуальных сил взялась лепить серьезного журналиста – выбила авторскую колонку в приличной газете, куда сама и писала под Сереженькиным псевдонимом (говорили, блестяще), а позднее подыскала ему место пресс-секретаря.

Тут надо сделать небольшое отступление для тех, кто незнаком с тайными карьерными тропами мира богемы. Каждый его сколь-нибудь значимый персонаж неизбежно связан тысячью нитей с талантами и поклонниками, по которым как по паутине легко передаются любые сигналы. Главное быть в паутине, а уж если тебе что-нибудь нужно, то там найдется масса героев и антигероев, готовых поспособствовать удовлетворению нужд. Так, бывший муж Светы, туз в медиамире, с курчавой шевелюрой и уродливой бородавкой на щеке, порекомендовал ей своего бывшего любовника, который пошел в гору, заняв нескромно высокий государственный пост, считай, стал руководителем целой отрасли, и теперь опять ждал повышения и неизбежных кадровых перестановок «под собой». Оставалось двигать Сереженьку в правильном направлении.

Его колонка вдруг запестрила тематическими материалами, где все чаще упоминался Сергей Васильевич (тот самый чиновник) и его достижения. Света организовала передачу на радио, потом еще одну и телеэфир (через любовника другого любовника), где Сереженька, весьма профессионально и дельно солировал в роли ведущего. Сергей Васильевич отметил его умения и попенял Свете за то, что она так долго скрывала талант молодого мужа и свою беременность. Да, Света была на сносях, поскольку привыкла все рассчитывать заранее и, посчитав свои годы, поняла, что другого такого шанса и такого Сереженьки у нее потом может и не быть.

Пару месяцев спустя Сереженька, преодолевая хрупкость и женственность, примерил на себя роль отца и долго смеялся приключившемуся с ним анекдотцу, когда вся богема ринулась с поздравлениями к Светиному бывшему, а тот задумчиво чесал бородавку, не понимая, кто и где у него родился. И снова позор был списан Сереженькой на свою исключительность, также как и жертвенная любовь к старухе-жене, доведшая до дитяти.

Но главное событие его жизни все-таки было еще впереди. Сергей Васильевич, временно смытый с повестки дня кутерьмой пеленок и прямых эфиров, получил долгожданное повышение. Тут и выяснилось, что стратегия Светы была верной. Рекомендации и личный опыт общения сделали свое дело – Сереженька получил заманчивое предложение, сулившее в перспективе статус и деньги. Забавно, но сам кандидат в счастливчики не был рад новым доказательствам, что судьба его балует. Его, видите ли, устраивала роль журналиста и радиоведущего (получившего некоторую известность), точно знающего какие цветы на этом поле рвут и где лежат пресловутые грабли. Тогда Света впервые в сердцах назвала его тряпкой, взяла за руку и сама отвела на прием к Сергею Васильевичу. Сереженька капризничал, упирался, но шел.

– Как же так? – трагически спросил Сергей Васильевич из полумрака той части своего кабинета, куда тянулась тень от портьеры. – Мне сказали, вы не хотите со мной общаться?

Сереженька поежился. Богемная паутина работала безотказно. Сколько грусти было в словах будущего шефа! Скрытой нежностью потерянных райских кущ звенели прилагательные: прекрасные (перспективы), душевный (коллектив), личное (расположение). И Сереженька сдался без боя, на который он от рождения не был способен. Головка с длинными ресничками склонилась на плечо подошедшего крупного руководителя, нежное ушко уловило учащенное биение чужого сердца и стало вдруг интересно: а что там у большого начальства под тканью итальянского костюма, под теплой кожей, в самой гуще плоти?

Интерес был взаимным. Маленькая крепкая ладонь с лакированными ноготками легла на плечо будущего пресс-секретаря. Скользнула, обдав запахом дорогого парфюма, ближе к заветному, чувственному – к сонной артерии. Прошлась холодной замшей по коже затылка, оставив по себе дурманящую память тысячью нежных покалываний. Фиолетовая ваниль растекалась по кабинету, заставляя Сергея Васильевича нетерпеливо сглатывать.

Все случилось между ними неделю спустя, когда Сергей Васильевич впервые взял с собой Сереженьку в заграничную командировку. Череда деловых встреч сменилась поездкой вдвоем на кабриолете на Ривьеру, где под шум прибоя их встретило уютное шале, простое, добротное, с деревянными полами и одной огромной скрипучей кроватью. Сердце заныло в ожидании неведомого неминуемого. Теплый, насыщенный жизнью морской воздух, прохлада шелковых простыней, холодное шампанское и хрупкий, женственный всхлип Сереженьки… Это был его первый подобный опыт, и странное дело, забравшись под самую вершину власти, под сень министерских портфелей, заглянув под снежную шапку чиновничьей Джомолунгмы, он обнаружил, что здесь две параллельные прямые сходятся, уводя, между прочим, традиционную мораль в новые измерения. Ему не было совестно – ни перед собой, ни перед женой. Мрачное слово «педераст» не монтировалось с юной нежностью его тела, даже «гей» звучало для него грубовато. Он был Сереженькой – одним из сотен ему подобных. Но было и кое-что его от них отличающее.

Замысловатость греха воплотилась в Сергее Васильевиче коричнево-бежевым с изумрудными подпалинами. Природа его дракона диктовала сексуальности не банальное проникновение, а бесконечное плетение изысканных узоров на выходных отверстиях плоти. Пресс-секретарь сразу понял это и хитро закольцевал порхание ресниц, перемежаемое жаром влажных уст, за несколько часов под южным небом приведя руководителя в состояние полного исступления. Он сделал это не по любви, а из похоти.

Его карьера быстро пошла в гору. Личный помощник. Глава департамента информации. Теперь уже он сам был начальником для многих: проводил оперативные совещания, принимал кадровые решения, а вечерами, запершись в собственном кабинете, зачем-то старательно выискивал и исправлял в википедии слова «гомосексуал» и «гей» на «гомосексуалист». Через пару лет на далекой окраине его сознания забрезжила излишне смелая мысль: «А не заменит ли со временем Сереженька самого (Самого!) Сергея Васильевича? Ведь и тот начинал с роли протеже, пусть в далекую комсомольскую эру, но природу не обманешь, яблочко от яблоньки, и неизвестно еще какую цену заплатил он…»

Прошли годы, наш герой раздался в лице и перестал быть Сереженькой, привлекавшим своей хрустальной хрупкостью. Стоя перед зеркалом, он щупал растущие щеки, осознавая, что с каждым днем матереет, но это его не пугало. Были гарантии – из тех, что даются любвеобильными богачами своим содержанкам. В свою очередь, и он сам давал гарантии – тем немногим худосочным, которые были теперь обязаны ему рабочими местами, а также своей бывшей жене (постарелообрюзгшая Света с испорченным характером подала на развод – снова сама, поняв, что не имеет никаких шансов против мощи государственной машины).

Сереженька был очень благодарен жизни за то, что она дала ему – существу не просто ничтожному, но осознающему свою ничтожность – возможность почувствовать собственную значимость, потребовав взамен сущую безделицу. Два раза в неделю он уединялся с шефом в прохладном темном месте, где оба давали волю своим утонченным инстинктам. Сергей Васильевич принимал позу известного обитателя водоемов и, просвечивая отталкивающей волосатой наготой, елейным голоском просил Сереженьку поработать шершавым язычком. Вот собственно, и все!

Сейчас, когда вы читаете эти строки, Сереженька сидит на заседании, состроив умное лицо, или в ресторации, со скучающим видом ожидая перемены блюд, или курит сигару, подставляя океанскому ветру свое лицо с робко пробивающимися морщинами. Он близок к власти, он окружен на досуге красивыми вещами и людьми – на то и другое у него есть средства. Его жизнь легка и приятна; он уверен, что она будет таковой еще лет тридцать-сорок. Вот только недавно на заграничном курорте, нырнув с аквалангом в пучину вод, узрел каракатицу, стрельнувшую в него облаком чернил, и дрогнула струнка души, терзаемая фиолетовой лапой.

Соблазн

Нас всегда было двое. Мы выросли вместе. Про нас говорят: «Не разлей вода». Он – рыжий, стриженый, стремительный, весь покрытый с головы до пят солнечными брызгами веснушек, похожий на отпрыска Виндзоров. Я – длинноволосый, темный и вдумчивый, черноглазый, бело-масляно-кожий, романтический персонаж ролевой игры, родом из Средиземья. Нам тридцать лет на двоих, и мы строим большие планы. Я готовлюсь поступать на экономфак, на «Муниципальное и государственное управление» (так диктует мне родительское, а теперь и мое собственное рацио), оставляя мечты о творчестве, бизнесе и объединяющей их свободе «младым ногтям наивных отроков» (так говорит отец, «убивший жизнь в профессии филолога»). Мой друг растит клыки, чтобы грызть гранит науки на юрфаке, а потом примерить синий мундир прокурора, или начать вершить правосудие в мантии, или получить место в Минюсте (он еще не выбрал). Право выбора дает ему глубокая включенность его семьи в систему власти. Мой отец советует мне думать о будущем и держаться поближе к Рыжему. Но чужая страсть к самореализации через потомков не стимул для меня. Я живу как дышу, обходясь (пока) без содержимого «двойного дна» – не хочу и не буду использовать дружбу. И еще кое-что: верю в свои силы, поэтому я ведущий в нашем тандеме.

В тот день мы как обычно после уроков гоняли футбольный мяч. Играли вдвоем в одни ворота, штангами которых служили наши рюкзаки. Нам всегда нравилось играть тет-а-тет, когда количество голов не имеет значения, важна борьба. Тогда пустырь на окраине парка превращался в место для выяснения отношений; ловкие ноги пинком вгоняли жизнь в сигающую кожаную зверушку; мы выбрасывали такие коленца, выделывали такие финты, на которые способны лишь увлеченные пятнадцатилетние. Мне кажется, погруженные в эйфорию неведения будущий управленец и правовед по наитию знали, что дьявол – в процессе, а результат – ничто. Мы тогда были «купно за едино», желая каждый шаг нашего разделённого делания превратить в ступеньку к блестящему будущему, лишь подозревая, что есть неделимые вещи, которые сами разделяют и властвуют бесконечно. Ведь власть с ее ветвями – пожалуй, единственное, чем невозможно пресытиться…

Она явилась в осеннем мороке, в ворохе падшей листвы. Может ее принесло ветром? Встала позади – дерзкая, в ослепительно белом платье с серебром – и рассмеялась. Не знаю, что ее рассмешило. На нас она и не смотрела вовсе. Но будто видела каждого изнутри. Проникала в душу лучом, кружилась там кленовым листом, задевая краями невидимые струны. И чувства с мыслями начинали водить хороводы, а глаза слепли от избытка света внутри. О, женщина! Простой намек на власть над собою дает тебе такие полномочия, что позавидует любой тиран. И бьются твои жертвы в приступе неистового желания. Закипает кровь. Поднимаются волны-цунами телесной дрожи, лишающие дара речи, холодящие мокрые руки в тот ужасный/прекрасный момент, когда воплощенный соблазн протягивает тебе свою сухую ладошку. Зов плоти, скребущий душу гребенкой желания, мерзкий в своей низменности, ненавидимый всем интеллигентским существом, подлый как раб, чья улыбка-гримаса прилагается к ножу в рукаве. Но одновременно дарящий ощущение счастья, когда звуки, запахи и все краски мира сливаются в одну короткую вспышку блаженства, в которой сгорает бессмертная душа…

Я знал, что он почувствовал то же самое. Ведь мы познавали мир вместе, одновременно, окормляемые папиной литературой. По-пушкински (…«чему-нибудь и как-нибудь») читали Мопассана, пересыпая своими соленостями его изящные блюда на пиршестве плоти. Пробежались по Камю и Прусту, пробились сквозь Мураками и даже одолели набоковскую «Лолиту». Но ничего не поняли, оставив молодым мозгам самим доваривать сложенное из чужих смыслов затейливое варево нашего понимания жизни. Бедные недоучки! Теперь мы только и могли, что смотреть, раскрыв глаза (и рты). Так бывает со щенками, которые всю свою щенячью жизнь прожили в безопасности и абсолютной уверенности, что мир любит их также как они любят его. И вот однажды их настигает реальная опасность, и, не желая становиться шапкой, они сжимаются в пушистый комок и столбенеют. Их понятие о жизни сталкивается с самой жизнью – зубастой, готовой рвать, кромсать и резать, не знающей пощады. Шок! И в этот момент одни рычат и показывают зубы, а другие бегут, поджав уши и хвост. В нашем случае место страха заняла плотская любовь, шокирующая квинтэссенция страсти, сладким тягучим молозивом встающая поперек горла… Теперь мы с Рыжим знаем, что у нас одна группа крови, но разные резус-факторы. Может, поэтому я тогда побледнел, а он покраснел?

«Красивый! – сказала она мне. – Бледненький брюнет! И волосы как у девочки…» Я стоял истуканом, завороженно следя внутренним взором за тем, как ее рука треплет мои кудри. Она заглянула в глаза: «Черные жемчужины!» Коснулась скулы, и я впервые ощутил ее тепло и свое, поднимающееся снизу вверх тугими струями. Пока исходивший от нее запах свежей травы и жженого сахара медленно доходил до моего оглушенного гулким пульсом сознания, мой друг принимал «удар» на себя, позволяя ей трогать плечо, где скоро, я уверен, будут большие звезды. А я рассматривал ее со спины, сканируя изгибы скрытой тонкой материей точеной фигуры, поражаясь притягательной силе загорелых рук, прекрасных ног, смело опиравшихся на крутую «скалу», теряя голову в россыпи белокурых прядей. Казалось, в ее смехе, грудном, раскатисто-заразительном, отзывалась эхом сама энергия созидания, щедро отмерянная ей матерью-природой…

Она была вдвое старше нас, и это обстоятельство до поры не давало подняться в моей душе темной буре ревности. Рыжий вдруг снял майку, обнажив свое худое, без капли жира, но развитое сухопарое тело, и я его мгновенно возненавидел. Он предавал меня! Кровь прилила к лицу. Словно почуяв опасность, она обернулась, подарила улыбку, и доведенный до обрыва бешенства путник мгновенно вышел тропою любви в долину благодушия. Горели уши, и я любил весь мир. Мой названный братец (хотя он и изрядная свинья) был немедленно прощен. Я смеялся и говорил на языке приматов, окунувшись с головою в глупость, которая только и могла стряхнуть папину начитанность с брутальной, вдруг зашатавшейся как молочный зуб, глыбы мужского желания.

Повинуясь непреодолимому соблазну, я сжался в точку, в ничто, оставив снаружи лишь малую толику себя разумного, способную запечатлевать видимое, слышимое, осязаемое. Видел, как она красиво достала сигарету. Слышал, как раскурив, предложила ее моему светлому альтер эго, а когда он закашлялся, резким движением вынула у него изо рта этот символ соска (прав был старик Фрейд?) с отпечатавшейся полоской ее нежно-розовой помады по фильтру и предложила мне. Одна затяжка, и вот горечь и сладость уже отравляют мое физическое тело, одновременно воодушевляя горением смол тонкие материи и флюиды, сильнее бьющие у края пропасти. Окуренная картина мира – это не повод отказываться от его познания. В конце концов, я не пчела, боящаяся дыма, который есть не более чем хитрая уловка охотника за медом.

Распуганные смогом улетучились страхи, оставив один позорный, «детский» – страх разоблачения. Барахтаясь в паутине мыслей и чувств, я упустил из виду физиологию, и символ мужества, разбуженный невинными тактильными контактами с «власть имеющей», одним движением «погубил» меня. Горячая энергия жизни наполнила сосуд до краев, воплотившись в стальной, несгибаемой, предательски оттопыренной – эрекции. Теперь я чувствовал себя голым, беззащитным под глумливыми смешками моего дружка, и оттого абсолютно несчастным…

Случилось то, чего я менее всего ожидал. Она вдруг стала трогательно-внимательной и защитила от глупых насмешек «братца», кинув ему мяч, неведомо как оказавшийся в ее руках.

Потом мы шли с ней сквозь ветви, она обнимала меня за талию, а мой бешено колотящийся пульс был в ее нежных прохладных пальцах… Трава была мягка как шелк. Ее волосы обнимали мое лицо, а губы дарили губам солоноватый привкус, оставляя россыпи влажных следов… Добрая Валькирия сделала все сама, двигаясь, пока поток горячей страсти не унес меня в небытие… Первым, что я увидел, вернувшись обратно, был глаз моего товарища. Рыжий следил за нами все это время. Оставалось лишь улыбнуться ему с высоты моего опыта. Умиротворение покрыло землю мягким покрывалом…

Пришло мое время бить по мячу.

Я выбрался на поляну, где недавно играли двое мальчиков.

В кустах за спиной что-то потрескивало и постанывало.

***

Я никогда ее больше не видал. Также как и мой «подельник» – Рыжий, вышедший из кабинета и сидящий сейчас рядом на стуле с хныкающим выражением лица. Мэри Поппинс пубертатного периода, она растаяла в воздухе… Жизнь посерела за прошедшие два месяца, буйство сентябрьских красок повыцвело, передав эстафету неумолимого времени бесцветным ноябрьским тонам.

Мимо нас проходят озабоченные люди в бахилах. В руках у них стопки бумаг, исписанных нечитаемыми каракулями.

Из двери выглядывает человек в белом халате:

– Заходите.

Мы заходим вместе (кого стесняться?) Передаем свои бумажки.

Доктор пробегает глазами результаты анализов и говорит так, как будто речь идет о насморке:

– Будем лечиться! И не такое вылечивали!