Текст книги "Жизнь прес-мы-кающихся. Сборник рассказов"

Выстрел

Васильеву на долю секунды показалось, что в кабинете слишком дымно. Дымилась недопитая чашка кофе, тонкий дымок поднимался из пепельницы, где осталась лежать недокуренная сигарета. Разогретый воздух от электрокамина преодолевал силу всемирного тяготения, нес вверх ускользающе малые частицы воды, никотина, смол и бог знает чего еще, и все это дружно поднималось, клубилось, чтобы смешаться под потолком с пороховыми газами.

С невероятной четкостью, доступной лишь стоящим на самом краю, Васильев вдруг осознал важность мелочей – деталей, которые еще секунду назад не имели ровно никакого смысла. Как огромный фильтр (печень разума) его мозг до этого рокового момента просеивал гигантский объем информации, непрерывно поступавший через органы чувств, чтобы тут же отбросить прочь его чудовищный процент. «Гигиена сознания, не желающего становится сверхсознанием? А может, просто кишка тонка?» И вдруг он видит эти мелочи. Окно мира сужается до форточки, зажатой линзой увеличительного стекла, и детали вываливаются целой грудой. Вот едва заметный скол на глянцевой поверхности стола, напоминающий греческую букву «альфа». Вот фигурная царапина в виде «омеги» на подставке для ноута. Вот мелкий волосок на клавише «Alt» (Васильев ослепительно ясно представлял себе его путь по маршруту «нос – палец – клавиатура»). Вот осколок неба, зацепившийся за округлый бок темно-синей фарфоровой чашки с надписью «Андрей», в которой чудовищно медленно, по мнению его теперешней бесновавшейся мысли, плывут кривые отраженные облака.

В заложенных ушах накрепко застрял звук выстрела, тупой и неожиданно громкий. Васильеву почему-то казалось, что должно быть не так шумно. Он ожидал сухого треска, а получился звонкий увесистый «ух» как от шлепка мокрого мешка с навозом о бетонный пол. Больно не было вообще, только сверху плеснуло темно-красным, потекло по носу пряным соленым компотом. Похоже на то, как в детстве мама по утрам брызгала в лицо водой – мелкими, стартовавшими с кончиков пальцев капельками-ракетами – когда хотела разбудить своего Андрюшку… («Что, время назад? Так скоро?») Жизнь на глазах превращалась в уходящую натуру. Nature morte. Буквально. Картина мира вдруг поплыла вперед, увлекаемая падением его тела навзничь, и опрокинулась со звоном посуды и сильным ударом паркетного пола по стриженому затылку. Он лежал, раскинув руки, смотрел в потолок, на котором сидела, наплевав на силу всемирного тяготения, жирная зеленая муха и думал: «Еще неизвестно что страшнее: смерть через ее ожидание или ее неизбежные спутники. Такие, как эта без малого намека на траур, блестяще-карнавальная, в стиле „диско“ муха или винтажно-андерграудные („куда уж андерграуднее!“) черви». Но его страх быстренько ушел вслед за его болью и пропал, будто провалился («Их только за смертью посылать!»)

За запертой дверью суетились люди. Он не слышал, но догадывался об этом.

Время неожиданно сжалось, сложилось в тугую ленту, вплетавшуюся мудреной спиралью в плотные волокна экзоскелета его сознания, напряглось, набычилось, натужилось и… кажется, наконец, пошло вспять.

«Вы любите Родину?»

Глупый вопрос вчерашней журналистки. Он любил кофе, сигареты, коньяк. Но все это ему было нельзя. Все это сокращало жизнь (теперь звучало как анекдот). Что же говорить о Родине. Он родился в одной стране, жил в другой. Когда играл государственный гимн, он честно вставал, и честно пел те слова, которые выучил еще в школе. Он никак не мог выучить новые. Пожалуй, такие вещи у людей записываются на CD-R мозговой оболочки один раз и навсегда. И только некоторые уникумы утверждают, что способны сотворить над собой усилие, но ведь врут! Вот и Васильев каждый раз спотыкался на одном и том же месте и начинал тянуть: «Пааартия Леееенина. Сиииила нарооодная». И казалось шиком рявкнуть погромче, чтоб молодые, этих слов никогда не учившие слышали: «Нааас к торжествууу коммуниииизма…». Он под это просыпался с первого класса по десятый, а потом в институтской общаге – каждый новый день начинался в шесть утра с рева колонки проводного радио. Если бы Васильев был деревом, гимн пропитывал бы его, сохраняясь виниловой записью на годовых кольцах. Когда тебе уже за сорок, попробуй, переиначь! Легче броситься в топку истории. Вот он и…

Время спрессовалось настолько, что доли секунды тянулись теперь как вечность.

«Стройные структуры жизни уходят в хаос небытия. А что если наоборот! Хаос бытия переходит в стройные до тошноты структуры небытия. Вечный покой. Замерзший ад Данте. Минус 273 градуса. Абсолютный ноль. И ничто тебя не колышет. Только мысль скользит по ледяной пустыне, и ей не за что зацепиться», – думал он, упиваясь своей беспомощностью, слушая последние отголоски жизни в виде скрежетни замка и отчаянной брани. Перед его глазами плыли красные (спасательные?) круги.

«Родина и любовь».

Ассоциация вызвала к жизни замысловатый смысловой ряд, представившись сначала кинотеатром «Родина» в парке культуры и отдыха, потом любительским кинопроектором «Русь», потом банальной березкой, красным галстуком и длинным рядом барабанов в школьной пионерской комнате, где он впервые познал какова на ощупь женская грудь. По иронии судьбы, его первая была очень похожа на вчерашнюю (хотя между ними и было без малого тридцать лет) журналистку, которая после сытного ужина в ресторане (так случилось) стала последней. Ох, как же много их было в его жизни, этих трепещущих от ложного стыда и желания тушек на выставке достижений природного хозяйства! Особенно, когда он курировал молодежную политику в департаменте образования. Загородные лагеря, тематические смены для актива молодежных организаций… Голосист был специалист Васильев! Если надо, брался за баян! Голосисты бывали его увлечения, оглашавшие криками страсти лесные озера.

«Можно к вам в палатку?»

«Мы за отечественного производителя!»

«Хоп-хэй, лалалэй, Андрей Васильевич, держи бодрей!»

Краткая животная радость. Скучная и однотипная, как все эти очень разные женщины, к разочарованию, всегда превращавшиеся под его руками в одну и ту же единственную актрису, навязанную неведомым режиссером, довольно бездарную, хотя и игравшую в сложном гриме и мизансценах. Она всегда закрывала влажневшие с век глаза, прикусывала губу, учащала дыхание. И раз-раз-раз – двигалась в такт биениям разогнавшегося сердца, упиваясь утробными соками Васильева и забрасывая мозг живущими сущие мгновения гормонами счастья. Блондинки, брюнетки, рыжие, длинноволосые и стриженые, миниатюрные и ширококостные, скуластые и узколицые, чертенята и ангелоподобные. Широк калейдоскоп масок грешащей Евы, а после всегда скучное: «Опять ты». В рутине телодвижений он, признаться, не сразу и заметил, что к красному на флагштоке добавилось белое и синее. И вроде появилась свобода, хотя Васильев от ее недостатка никогда и не страдал. Он даже женился (ошибка молодости), наперекор общему течению связав свою свободу узами, но время было переломное. Актриска скоро забрала свои и частично его вещи и переехала к маме, а он отметил это событие оргией с двумя ее свежими клонами, снятыми на выездном мероприятии. Дело давнее…

Дверь в кабинет начали ломать. Он отчетливо услышал жалобный треск отжимаемого фомкой косяка. Надо было спешить. Зрить в корень, думать о важном, основополагающем… Идеалы, высокое. Где все это? Васильев тыкал в стороны лучом сознания как прожектором, но тот выхватывал лишь детали и мелочи, скрывавшие от него что-то большое, важное, целое.

«Как же так! Раз в жизни решиться на поступок. На ПОСТУПОК! Ступить одной ногой на самую грань, заглянуть в пропасть, открыть самоубийственные кингстоны в ожидании прихода Откровения. А вместо него на прощание всплывает какая-то дрянь. И чем крепче петля на шее, тем обиднее!»

Его мысль металась как испуганная кошка в темном углу, но на выходе этой большой работы было кисло: снова пионерская комната, барабаны и барсучье вымя. Да вспомнилось вдруг, как приятель-хирург рассказывал об эрекции у покойников мужеского пола, называя ее «последним приветом».

«Да что же такое-то! – удивлялся Васильев. – Вот я, крупный руководитель, молодежной политикой ведаю. Да и мужик немаленький – грохнулся, аж бутылки попадали! А мысли мои, на поверку, в горниле, у бездны оказываются мелочью пузатой! В душе-то я всю жизнь считал себя Раневской, а напоследок выясняется, что и не Лопахин даже, а так – пресмыкающееся!»

«Но ведь это неправда! – вопили все до единой искорки его угасающего «эго». – Ведь это я, прошедший суровую школу комсомольских маевок и октябрин, собрал молокососов, одел их в брендированные футболки и бейсболки, сорганизовал, научил Родину любить! Да так, что вместо подворотен и флэшмобов они у меня теперь в барабаны бьют и ходят строем! Идейные ребята, подкованные! Могут и зеленкой в морду плеснуть! И по части патриотического комментирования в интернете спуску никому не дадут, не посрамят и не соскочат! Вот и на прошедших выборах себя проявили. Благодарность нам от губернатора вышла…».

Васильев вдруг осекся. Он вспомнил вчерашний вечер, плавно перетекший в ночь и роковое утро с тяжким депрессивным похмельем, родившим желание прекратить все.

«Что же мы праздновали? …Победу? Нашу! Губер на новый срок и нам полная касса!»

Внезапное осознание трагической ошибки заменило ему напрасно ожидаемое озарение. Словно он участвовал во всемирной собачьей свадьбе, в грандиозном порнофильме со всеми своими актрисками, а потом вдруг обнаружилось, что у одной из них СПИД, и он, Васильев, из карабина «Сайга» стал хладнокровно расстреливать голых барсучек и уж перебил половину, когда пришла новая депеша: «СПИДа нет, проба отрицательная». И вот он – холодный пот от осознания непоправимости содеянного! Взрыв мозга, освобождающий животный, темный, страшный как масло масляное страх! Вспыхнула сверхновая мысль, осветив прятавшуюся до поры гигантскую черную дыру бытия! Прошлось псевдо-сатори по каждой живой клеточке как серпом.

– Ломайте, сволочи, быстрее! – дико закричал лежащий на полу Васильев, не понимая, что дверь-то давно уже выломана, а он окружен не ангелами ада, а смертными, один из которых подает ему руку, держа другую на ухе, ведя странный монолог:

– Жив… Приставил травматику к отражению и пальнул. Зеркало в клочья… Ага, примета плохая… Лоб посекло, а глаза целы. Дуракам везет, а пьяным море по колено… Вчера все пили, но Андрюха особенно сильно радовался… Нет, прессы не было. Никакого шума, конечно. Не переживайте! Все нормально.

Творцы

В огромную комнату со свежими светлыми обоями на третьем этаже особняка, построенного к 300-летию Дома Романовых и с тех пор видевшего, в основном, революционные юбилеи, я захожу, когда стрелка часов переваливает за половину одиннадцатого. Беру у охраны ключ и открываю большую тяжелую стальную дверь, за которой находится «юдоль скорби» – так называет это офисное помещение один из коллег, Павел Геннадьевич. Ему около 50-ти, он дороден, высок, фактурен (из бывших актеров), его волнистые светлые волосы несколько старомодно, но очень внушительно, по-сталински, зачесаны назад, золотые очки грозно посверкивают. Его голос обычно слышен еще на лестнице – он «распевается», смеется своим могучим гогочущим смехом, крупным и объемным как все остальное – оттопыренные уши, мясистый нос, богатырские ладони, с нездоровым румянцем выскобленные бритвой щеки, живот, называемый своим хозяином «чрево». Павел Геннадьевич телеведущий, кудесник слова, мастер импровизации. Ежедневно к нему приходят гости – солидная публика: партийные деятели, депутаты, министры, директора департаментов. Каждого Павел Геннадьевич предупреждает заранее, что синее противопоказано (в виртуальной студии идет вытеснение по этому цвету, и значит, на месте синего галстука окажется «дыра») и каждый раз кто-нибудь из гостей приходит в синем. На этот случай у ведущего припасен «шкапчик» с реквизитом – набором галстуков и пиджаков отличных от синего цветов. Впрочем, самым ценным экземпляром коллекции является… небесный галстук губернатора, которым первое лицо поменялось на время эфира с Павлом Геннадьевичем, да так и ушло потом в чужом галстуке. Но это даже к лучшему. Ведь телекомпания бюджетная, правительство ее учредитель. Поэтому когда Рушана, молодой и активный главный редактор, критикует тот или иной свободолюбивый экзерсис корреспондентов службы новостей, она обычно кричит: «Не забывайте, кто платит вам зарплату!» Нам в «юдоли» хорошо слышно, хотя корреспонденты живут в отдельном помещении – ньюсруме, куда ведет прозрачная дверь и коридор с «монтажками». В конце этого творческого туннеля находится «святая святых» телекомпании – та самая студия с вытеснением по синему, под завязку набитая дорогостоящим казенным оборудованием. Содержание канала влетает бюджету в копеечку, хотя он лишь дважды в день по часу перекрывает федеральную телеволну. Разговоры о скором закрытии нашего «убытки-ТВ» ходят давно. И только гений директора, молодцеватой и прожженной (недавно перешедшей на электронные сигареты) дамы с поповской фамилией Рождественская, умело заточивший коллектив под обслуживание нужд администрации региона, позволяет каналу держаться на плаву и даже входить в какие-то рейтинги. Пока ньюс-рум недальновидно острит о наших прогибах перед властью (вчера вот вывесили плакатец «Нас никто не поставит на колени, мы лежали и будем лежать!»), шефисса регулярно ездит на служебной «Волге» (есть у нее, помимо крузака, и такая машина) на прием к замам губера, где имеет длительные беседы. И вот уже семь лет поднимаемый оппозицией вопрос о снятии нас с госкошта волшебно подвисает и сам снимается при обсуждении проекта закона о бюджете в местном парламенте.

Правда, нас, обитателей комнаты со светлыми обоями вдалеке от директорского кабинета, эти тонкости практически не волнуют. Словно птицы, мы питаемся крохами, которые нам перепадают в день зарплаты, и не думаем о будущем. («Будет день и будет пища!») Мы – это ваш покорный слуга, ведающий интернет-проектами де-юре и служащий на подхвате у Рождественской по разным интеллектуальным поручениям де-факто; Павел Геннадьевич с его ежедневным ток-шоу, которое за пять лет он научился люто ненавидеть, а о своих гостях отзываться неприлично с таким изяществом, что не сразу и поймешь что это оскорбление; юная и хрупкая девушка Надежда, с азартом несведущего любителя делающая программу об интернете; упитанный юноша Сергей, ваяющий еженедельный бесполезный экономический телеобзор.

Пока корреспонденты и операторы носятся как подорванные по мероприятиям, чтобы потом спорить с режиссером, ругаться с Рушаной и за пять минут до эфира выслушивать грозные отповеди попыхивающей электронным дымком Рождественской, мы нежимся в тишине и покое нашей белой комнаты, на нашем «острове» с белоснежным песком, ибо мы – творцы!

Типичное начало дня: 10.35, я открываю дверь, бросаю ключ с пронумерованным брелоком на стол, включаю компьютер. Спустя час подтягиваются остальные. К этому времени я уже сделал свой дневной объем работы. Остальным сложнее, они еще только будут «писаться» – наговаривать перед камерой текстовки для своих сюжетов. Сначала появляется по-купечески дородный, кустодиевского формата парень Сергей. Просовывает в дверной проем всклокоченную голову, тяжело дышит (одышка, все-таки третий этаж). «Нас еще не разогнали?» – спрашивает (дежурная шутка). За туловищем идут его толстые ноги. Едва отдышавшись, он плюхается на стул и начинает «юзать сайты». Следом в помещение впархивает легкий спортивный мотылек – маленькая, юркая, несколько истерическая, отчасти «в себе» Надя. Ее боятся режиссеры монтажа. Какие феерические сцены она им иногда закатывает! Последним по-барски вваливается Павел Геннадьевич, весомо кидая на стол свой обед – банку тушенки и бомж-пакеты с китайской вермишелью. Теперь все в сборе.

Надя и Сергей прямо передо мною. Павел Геннадьевич виден мне в профиль, когда я поворачиваю голову влево. Он сидит у окна и может, не вставая с места, читать у меня на экране монитора, заглядывая через плечо, что он и делает. Но я давно привык, и меня это не бесит. Сам же Паша говорит, что ему нужен мой затылок. Раз так, пожалуйста, не жалко.

Несколько минут мы молчим, уткнувшись в компы. Я думаю о том, как бы делались ТВ-программы, если бы не было интернета. Вероятно, никак. Сеть для нас незаменимый источник, что не мешает нам посмеиваться над ляпами коллег из виртуальных СМИ.

– Опечатка из тех, что тебе нравятся! – говорит Павел Геннадьевич, – ОГРкомитет вместо ОРГкомитет.

– Слышали, новый «Шрек» вышел! – вмешивается Надя.

Ее никто не слушает.

– «Автоворы задержаны при попытке спрятать в снегу украденное», – говорит Сергей. – Как вам?

– У нас на птицефабрике в Берьково в 1982 году трактор в помете утонул. До сих пор ищут, – комментирует Павел.

Теперь моя очередь.

– Местный зоопарк выпустил неясыть.

– Сильно! – иронизируют за спиной.

– Погоди, новость не в этом! Там проходит мероприятие в поддержку бродячих собак «Любовь нужна и нам, лохматым!»

– «…И нам пархатым!» – импровизирует Павел Геннадьевич. – Потом армянская диаспора подтянется: «…И нам носатым!»

– Я знаю-знаю! – говорит дотошная Надя. – Там, в зоопарке какой-то методист релизы пишет.

– Методист! – хмыкает Павел Геннадьевич, тут же погружаясь в воспоминания. – Знавал я одного методиста. Помню как сейчас. 1990 год. Теплоход «Комдив Гай». Друг позвал в Ярославль сплавать, он там какой-то компьютерный центр открывал. Ему на работе навязали с собой бабу полоумную. Он мне говорит: мы ее выселим, будет на двоих каюта. …Три первых пузыря выпили, когда еще не отчалили. Потом дура полоумная пришла с подругой и выгнала нас. Полоумная, точно! Они с подругой больше не выходили из каюты, сидели внутри, в окно смотрели. …На теплоходе была банда. В нее входил профессиональный турист, лет 35-ти, белобрысый, с изрезанной ветрами, задубелой кожей лица, с гитарой, конечно, два работника дискотеки, двое из видеосалона и… методист. У методиста этого был свой закуток с радиоточкой, из которого он то и дело вещал, а поскольку он всегда синий был, то вещал нерегулярно и хаотично. Вдруг врубался посередь белого дня и начинал: «Если представить весну 1826 года, то, как написал поэт…» Турпоездка была культурно-познавательной, но методист был синий и, скорее, производил культурный засор в головах. Вещал про «Бежин луг» в Рязанской области, когда по Оке от Москвы подымались. Помню зеленую стоянку в селе Константиново, на родине Есенина. Все тогда подорвались «белую березу под моим окном» с оригиналом сравнивать. Дом-музей направо, а мы с методистом – налево, в кабак. И нажрались там до глюков. Он Есенина увидел на том берегу. В ресторане выпили крепко, а тут еще местный фирменный напиток «Медовуха», вещь неслыханная по ту пору. Взяли по трехлитровому баллону и фланировали с ними по берегу. А с нее уносит, мама не горюй! Тут не ток Есенина, всех увидишь!

– Новое слово! – провозглашает Сергей. – Слушайте: «Завершился вечер в караоке-баре, где прозвучали любимые песни космонавтов в исполнении лучших караотчиков».

– Это не тот «караотчик», который теперь в новостях спорта «первый дивизион» до «пердива» сокращает?

Надя весело зыркает на нас, закрывая ладошкой смеющийся рот.

– Сучары бацильные! – соглашается Павел Геннадьевич. – Сократители строптивых! …Помню, еду поездом в Крым в 1992-м (неподъемно стало летать), интересуюсь куда-чего. Расписание движения поездов смотрю. Незалежна Украина на пути встала. Читаю: «Казлопань». Сократили Казачью Лопань. Суки! Еще бы скрестили «Рот Фронт» и «Красный Октябрь». А что? Фабрика «Красный Рот»! Кстати, Надя, позвоните методисту в зоопарк, пусть скрестит зайца и белку. Порадует нас зае-белкой.

Я первым прекращаю смеяться:

– Кто-то же пишет такое…

– Конечно! Хитрецы! – подмигивает Павел Геннадьевич и совершенно серьезно продолжает: – У меня прадед тоже хитрец был. Двух сынов от фронта отмазал и сам под придурка закосил! (Он блеет своим неповторимым смехом, потом вдруг вскакивает с места и кричит) Шедевр! Слушайте! Заголовок: «Губернатор обязался обеспечить регион своим мясом и молоком».

Сергей аплодирует.

– А кабаны-то доятся! Мало того, что галстук упёр…

Наконец, мы успокаиваемся, наступает тягучая пауза. Часы неохотно отсчитывают рабочее время.

– В отпуск хочется! – вздыхает Надя.

Наперебой говорим о своих желаниях. Они далеко, в экзотических странах. Павел Геннадьевич всех выслушивает и начинает рассказывать, иногда сбиваясь на белый стих:

– Помню Сочи. Пятиэтажка. Палисадничек. Столики. Мусорный бак вонючий. В трех метрах от нас сидит компания, пьют местное вонючее пиво. Зато «Отдыхаем в Сочи!» Рядом трасса, машины грохочут. Вышли на берег, посмотрели на это море, на этот пляж. Писсуар! А что вы хотите? Ни одного биотуалета на берегу. В Ялте та же картина: кораблик-кабак, мутное море, в три ряда друг на друге лежат отдыхающие. Зато «В Ялте!» В Алуште вообще жопа! Заходишь в море, рядом дерьмо плывет. …Эх, хорошо было в юности, в Крыму, в палатке! Нажрешься концентратов, придут ночные удристы под Луной! А утром девушка, вывесившая накануне сушиться свое постиранное бельишко, разбудит криком: «Какая падла моими трусами подтерлась?» Вот это романтика! …Кстати, новое для вас слово, Сергей, запишите: «Сдристнули» – сбежали.

– Не новое! Я для него достаточно стар, – отмахивается Серега. – …Отменяется мой отпуск, землетрясение в Новой Зеландии.

– Эпицентр, конечно, пришелся на район русской диаспоры? – прищуривается Павел Геннадьевич. – Чай, сами и потрясли… (мне) Пойдем покурим?! (знает ведь, что не курю) Слышь, Серега, курить – «жабать»! Пойдем, обжабаемся зверски, в два горла!

Он возвращается из курилки через четверть часа, ведя под руку седого унылого звукорежиссера Васю, объясняя тому на ходу, как правильно «загнать ерша»: «Сначала вливаешь стакан пива. Потом – полстакана пива. Полстакана водки. Потом – стакан водки. Загнал ерша! (Паша молчит, смакуя, словно всасывает желудком воображаемый алкоголь) Теперь надо ерша выгнать! Стакан водки. Полстакана пива, пол – водки. Стакан пива. Вот так правильно!»

Звукач покидает комнату, мы опять одни.

– Эх, мы пили, было время! – начинает развивать тему Павел Геннадьевич. – Помню, снимали сюжет. Спонсор – ликеро-водочный завод. Естественно, выпили крепко за их счет. Обратно ехали, остановились, стали отливать. Смотрю, наш звукопер берется рукой за свой аппарат, начинает процесс и вдруг валится плашмя, лицом в чернозем. Назавтра похмеляемся, и кто-то говорит: «А помните, Васю вчера кто-то за струйку потянул?»…

Тема отпуска и возлияний в последние годы неизменно ассоциируется с родиной и белой березой в далекой деревеньке, где у стареющего Павла Геннадьевича дача. Там обитают те, кого он любит истой любовью режиссера, живущего в каждом несостоявшемся актере. Персонажи его рассказов поистине эпические. К примеру, Репа (баба лет 50-ти, морда крупная, книзу брыласта – ну, чисто репа!) Олег Чесноков (39 лет, наполовину цыган, водитель; после какой-то аварии отсидел и потом забросил профессию; кладет печки, копает огороды, мастерит чего-то все время; «нашел себе бабца, остепенился»). Леха Беляков (просто алкоголик). А еще Машка Плакса, Дуня Тряпочка (Евдокия Павловна – «тряпочка, потому что постоянно о жизни своей х*евской причитат»). Люськин муж (он же Дед с бородой – «подарили Деду скутер, едет по деревне, бородища развеватся!») Братья Лежнёвы (три сестры – старых девы, ни одна замужем никогда не была). И многие-многие другие.

– Случай был, – рассказывает Паша. – Году эдак в 1978-м прикрыли в Берьково (на том берегу речушки) сельмаг. Нерентабельный стал. Дверь заколотили. На окна повесили ставни и тоже заколотили крест-накрест. Постепенно вокруг сельмага лесок вырос. Но вот году в 1993-м приезжает «Газель» из райцентра. А у магазина Чесноков и Беляков сидят, думают, где бы денег наковырять, чтобы закирять. Водила к этим двум кренделям. Говорит, в райпотребсоюзе местном новый начальник. Стал смотреть по документам, оказалось, что в сельмаге холодильник забыли. Большой, промышленный – мясо в нем хранили. Говорит: «Мужики, надо магазин вскрыть. Бутылка независимо от результата! Если холодильник скоммуниздили, значит „нет агрегата – нет проблемы“. Если холодильник там – вот вам топор. Расчистите дорогу, дотащим до „Газели“ – ставлю второй пузырь!» Поддели дверь топором. Вошли внутрь. Стоит, мать его! Кое-как доперли до «Газели» и бочком-бочком погрузили. Потом сели на крыльце, накатили и подумали: «Это ж 15 лет мы каждый день ходили мимо, а там внутри стоял холодильник! Да сколько ж он стоит!? А если рабочий?!» С горя достали заначку и пропили…

По комнате быстро распространяется запах копченого мяса из микроволновки. Надя морщится, а нам с Серегой все равно. Паша вываливает горячее мясо в тарелку, где уже лежит распаренная вермишель из бомж-пакетов и начинает есть, аппетитно перемешивая еду со словами.

– Сидел как-то Чесноков один в избе и думал, где бы денег взять на пожрать. Вдруг распахивается дверь и на пороге появляются друзья. И говорят: «Олега, мы решили к тебе приехать! Привезли тебе водки, тушенки!» Тут у них пир горой. И вот в разгар светской беседы Чесноков спрашивает: «А на чем приехали-то?» «На мотоцикле», – говорят. «А где он?» «Да мы его оставили в Берьково. До тебя не доехать, грязь». «А у кого оставили?» «У мужика тут с краю дом. Мы его спросили: „Загоним?“ Он: „Ну, че, загоняйте“. В сарайчик и закатили». «А мужик такой маленький, худенький, в кепке черненькой, трех зубов передних во рту не хватат?» «Точно, он». «Да ептить! Так он же его продаст!» Кинулись бежать по оврагу, скользили по грязи спьяну. Чуть больше часа прошло. Пришли, нет хозяина дома. Видим, идет по улице нервно. Увидал нас и в кусты! Мы: «Стой, сука!» Оказалось, только мы ушли, он на мотоцикл прыг, завел, падла, и до трассы – в Сицкое. Продал каким-то шаромыжникам за триста рублей и деньги пропил. Мы ему: «Деньги, гад, давай!» А какие с него деньги! Погоревали пацаны, потом махнули рукой: «Да хрен с ним, с мотоциклом! Мы сами его в Пучеже свистнули». Вот так!

За окном ноябрь. По стеклу колотят первые пушистые снежинки. В комнате холодно. Павел уходит скандалить с завхозом, который накануне умыкнул наш камин («Они там чаи гоняют, а ты тут сиди, зубами клацай!») Камин нам не вернули. Оказалось, он переехал в кабинет директора. Мерзнем дальше.

– Руки холодеют, – жалуется Надя.

– Нам бы рукавицы солдатские, с пальцем под курок, или чапаевские трехпалые! – рассуждает Павел Геннадьевич. – Или десятка полтора чисто помытых красноармейцев поприседать!

– Резину пора менять, – говорит Серега, глядя в окно.

– Рано еще, – считает Надя.

– А вот у Белякова машина была «Москвич 2141» с такими шишаками на колесах, в любую погоду по любой грязи проезжал! – начинает Паша. – Он водителем работал. Профи, только сильно пьющий. Одно время, когда ферму закрыли, «Газель» пассажирскую водил. Так вот. Однажды ехал Беляков на своем «Москвиче» с Чесноковым. Водки взяли. В Берьково две дороги ведут: одна так, а другая так. Первая по полю идет мимо моего дома, там проехать можно, а вторая в гору. После дождя ее развезло. «Слабо тебе, Беляков, в гору?» – вдруг говорит Чесноков. «Ну его, не поеду». «А я смог бы. У меня все водительские категории открыты». «Ах так, поехали!»… Дальше провал в памяти. Пили долго. Утром проснулись в лесу. Беляков говорит: «Ничё, сейчас сядем на машину и доедем до дому». «Ага, – говорит Чесноков, – Сядем. Машина-то у овражке на крыше лежит». «То есть как на крыше? Как же это я ее?» «Да это не ты. Это я. Ты мне сказал: «Крутой? Хочешь в гору? Садись сам за руль и едь». Я сел, а ты еще подсказывал, куда подруливать». В общем, собрали пол-леса и съехали на крыше в овраг. Погиб «Москвич». Беляков его продал, а на вырученные 15 тысяч полмесяца пил. Сейчас, говорит, «Волгу» купил, 24-ю, «почти новую», 1975-го года выпуска. Крепкая, говорит, машина.

У Сереги звонит телефон, он поднимается со стула и идет к двери, чуть слышно бубня в трубку: «Привет. Угу. Сейчас». Мы знаем, что это жена. Он недавно женился и не желает делать свое семейное счастье достоянием гласности. Но сегодня особый день.

– Представляете, жена звонит из женской консультации, плачет! – сообщает Серега и почему-то улыбается. – Насилу добился ответа. Ходила повторно на УЗИ. Оказалось, что у девочки, которую мы ждем, выросли яйца. А мы-то все: утю-тю, девочка! Варей назовем! …Теперь назовем Варваром и пошлем к теще!

Надя делает большие глаза.

Паша начинает блеять в голос. Потом осматривает свой рабочий костюм, протирает запонки.

– Жвачку дайте кто-нибудь! (я делюсь с ним, я ближе всех) Ко мне сегодня на эфир женщина придет! Министр инвестиционной, мать ее, политики! Красиваяяя! («А что, товарищ Ворошилов, нравится вам Бабель?» «Ну, это смотря какая бабель!») Женская красота – страшная штука. Расскажу-ка я вам, друзья, про Репу. Является ко мне однажды Чесноков, трясется весь, говорит: «Водки налей!» Налил ему пива, водки не было, так вышло. «Представляешь, – говорит, – Прихожу к себе домой и думаю: „Допился!“ На столе закуска разложена: колбаска порезана, огурчики, соленья. Бутылка водки почата. А на кровати – Репа голая. „Олежка, – говорит, – Я вот к тебе полежать пришла“. А Репа-то старая, мордастая, башка у нее книзу шире, сверху волосы в хвост собраны! Жуть!» Смотрю, Олега трясется весь. Пожалел его, выпил с ним. Дело у меня на веранде было. Тут к нам с улицы Беляков заглядывает. Говорит: «Вы не про Репу часом? А то она и ко мне приходила. Сижу на берегу Троцы, рыбу удю. Смотрю, вылазит из ивняка. С авоськой. В авоське колбаска, сырок плавленый, бутылка почата. Давай, говорит, Лешик, в травке полежим. Очень хоцца поваляцца». Ну, налил я и ему пива. Беляков выпил и вдруг говорит: «Между прочим, ребята, я из-за этой Репы присел. Пять лет дали». «Как так?!» А Беляков сам – рожа страшная, кривая. И жена у него такая же страшила. И дети, двое сыновей, страшные и дураки. Дочка тоже страшная, но умная (дочка тогда не родилась еще). Беляков животноводом работал, а жена дояркой на ферме. «Прихожу на ферму вечером, – говорит. – А они, Репа с зоотехником, стоя, лежат! (тут Паша пояснил, что глагол „лежать“ по-деревенскому означает жить интимной жизнью) И так меня это возмутило! Я, значит, тут работаю, а они – стоя, лежат! Прям там, у уголке, где доильные аппараты. Главное, стоя, лежат!» И так Беляков расстроился, что пошел в сельмаг, взял бутылку, выпил ее из горла. Потом пришел домой, взял канистру бензина, брызнул на стену и запалил. Двери и окна, правда, не припер. Жена с детьми выскочить успела. А дом-то колхозный, сгорел. За это Белякову и впаяли пять лет. А в народе местном с тех пор говорят: «Кто на Репе не лежал, тот и в Сицком не бывал!»