Текст книги "Юрий Долгорукий и византийская принцесса"

И они наконец тронулись.

Ударили морозы. Воды схватило льдом, а тут налетели метели, насыпали на этот лед снегу, и все покрыто было уже и не льдом, а какой-то шершавой коркой, и реки лежали будто длинные, умершие навеки, серые гадюки, озера превратились в огромные опушки среди сосновых боров, а болота затвердели в равнины, по которым, опережая метели, носились по ночам табуны быстроногих волков, сверкая зловещими огнями своих глаз в безбрежности этой необъятной земли.

Исчезли словно бы навсегда звезды с неба, не было и солнца, оно лишь иногда угадывалось в неясном свечении метели, и тогда казалось, что в этом месте с неба сыплется не снег, а желтый песок, который сыплется и сыплется на землю, больно ударяя по всему, что попадается у него на пути.

Долгорукий ждал, пока затихнет метель и улягутся снега на дорогах; тем временем князь Ростислав должен был готовить в Суздале дружину для похода на юг, подбирать коней, налаживать сани и лыжи для воинов, которых князь Юрий каждый раз набирал из простого люда. Прошлой зимой Ростислав с Андреем чуть-чуть не успели на помощь своему брату Ивану, который стоял вместе со Святославом Ольговичем против Изяслава, и они упали бы тогда князю Изяславу как снег на голову, со своими лыжниками, о которых никто и не слыхивал никогда, однако пришлось задержаться под Рязанью, а там умер, быть может и в самом деле отравленный, брат их Иван.

Наконец показалось солнце, выползло из-за боров, окрашенное неестественной желтизной, на небосклон, огромное, с размытыми, нечеткими краями, взглянуло на землю, скованную морозом.

На следующее утро великий князь отправился из Суздаля в свои угодия. Так было сказано всем, да и ничего не было удивительного в этом походе, потому что князь ежегодно зимой покидал большие города и выводил свою дружину на прокорм в волости, останавливаясь по большим селам погостить, отчего и села эти называют погостами; собирал дань зерном, мехами, дичью, рыбой, медом, воском, деревом и даже камнем, потому что белый камень, добывавшийся на Оке, везли в Суздаль и Владимир, в Ростов и Переяславль-Залесский и в другие города для возведения церквей и тюремных дворов.

Отправлялись так. Впереди – князья Юрий и Андрей. Оба при оружии, в панцирях и шеломах, ибо к каждому походу нужно относиться с надлежащим уважением, все начинается с князя, и если он пренебрежет чем-нибудь, то еще больше пренебрегут люди, войско нарушит порядок и разбежится от одного лишь вражеского восклицания, враги же появляются всегда там, где их никогда не ожидаешь.

За князьями следовал Дулеб, рядом с которым ехал Вацьо, растаптыватель сапог, человек и не очень нужный в походе, но без него Долгорукий не отправлялся никуда и привык держать его как можно ближе к себе. За этими двумя ехали несколько ближайших людей великого князя, среди которых оказались Иваница и Силька, выпущенный вперед не столько из уважения, сколько для того, чтобы этот юркий монах не исчезал из поля зрения; далее ехала княжна Ольга в устланных коврами санях, не желавшая отставать от отца, да, собственно, и князь тоже не очень рвался от дочери, то ли дело старшая Евфимия, она уже княгиня, должна готовиться к свадебной поездке, Суздальский край для нее – нечто прошлое, бывшее; немало изъездила она зимой, когда они с Ольгой, будучи еще детьми, вместе с покойной матерью, которая не оставляла отца ни в одном походе, отправлялись при любых морозах, при любых метелях в безбрежность лесных дорог и переходов, в конце которых не всегда было тепло и пристанище, ибо часто приходилось довольствоваться и обыкновенным костром, в то время как дружина всю ночь отгоняла волков, которые нагло лезли чуть ли не в самый огонь, не боясь обжечь свои хищные морды. За санями скакала немногочисленная дружина: Юрий не любил держать возле себя много людей; кроме того, значительную часть дружины он оставил Ростиславу. Далее ехали ловецкие с псами и хищными птицами, везли припасы для княжеской семьи, на санях и на вьючных конях; замыкал поход обоз пустых одноконных саней, было их много, растягивали они поход в длинную цепочку, и Дулеб, оглядываясь, с удивлением подумал, как же князь сумеет разместить в каком-нибудь селе такое множество людей и коней, – ведь тут хватило бы на десяток сел!

– Вот так, лекарь, – посмеивался Долгорукий, глядя на бесконечный обоз саней, – проходит вся жизнь наша, как этот обоз, в котором голова не видит хвоста, хвост не видит головы. Ибо разве князь в состоянии увидеть весь свой люд и разве все люди увидят когда-нибудь своего князя? Идешь к ним и никогда не дойдешь, не хватит тебе целой жизни. А куда и доберешься, найдешь всюду боярина. Уже сидит, уже там, уже тебя опередил. Вот об этом тебе молвил, хотя знаю: чужды тебе эти хлопоты. Ты стоишь между жизнью и смертью.

– Все стоим, – сказал Дулеб.

– А я еще между людом и боярами. Никто этого не поймет.

– Хотел бы это понять, буду стараться, – с неожиданной откровенностью промолвил Дулеб. – Не выходит из головы вчерашний наш разговор, княже.

Перед отъездом Дулеб имел разговор с Долгоруким. Юрий сам пригласил его в свою повалушу, там, не угасая, горели с шумом и треском, как во всех палатах в Кидекше, дубовые дрова. Князь, легко одетый, попивая излюбленное свое просяное пиво, сидел за столом, просматривал какие-то грамотки, некоторые из них, как заметил Дулеб, имели печати свинцовые, серебряные, а то и золотые, – следовательно, присланы были от великих властелинов. Приглашенный сесть, Дулеб сразу же начал было о своих сомнениях и колебаниях в отношении киевского дела, сказал, что не дает ему покоя мысль, зачем было такому человеку, как игумен Анания, бросать подозрение на князя Юрия, или, может, он хотел этим отомстить за то, что Юрий выступил против избрания митрополитом Клима Смолятича, а всем ведомо, что Клима, монаха Зарубинецкого монастыря, прочил в митрополиты князю Изяславу именно игумен Анания, хотя это тоже точно не установлено.

– Преждевременный разговор, – прервал его Долгорукий, – позвал тебя, лекарь, не для этого. Выяснив дело до конца, когда найдем тебе и другого человека, тогда и скажешь все. Не буду мешать тебе. Сегодня хотел о другом. Не знаю, нужно ли. Но едешь со мной по моей земле, увидим, может, многое. Принадлежишь к людям, которые умеют думать, я убедился уже. Не стану призывать тебя подумать, про пятьдесят лет, которые провел я здесь, на этой земле, которая шумела лесом или утопала в водах и болотах, пряталась в диких чащах. Не люблю упоминаний, хвалиться тоже не люблю. Научился этому от своего отца Мономаха. Все вспоминают большие походы, а он всегда помнил тот самый короткий и самый бесславный поход против половцев на Триполь, когда любимый брат Ростислав утонул в Стугне. Мономах страдал от этого до самой смерти. Выиграть восемьдесят битв, а одну проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Вот так и у меня. Ты слыхал мой спор с князем Андреем о писаниях. Идет он у нас издавна. Не сходимся с сыном. Дело это наше, не касается оно никого, с тобою тоже не говорил бы, если бы не приехал ты ко мне, и не гостем, не другом, а врагом, – правда, врагом невольным, неосведомленным, а за незнание людей карать не следует.

Потому и хотел тебе кое-что показать. Вот пергамен. Тут сшито несколько шкур. Никто не ведает про них, никто не видел никогда, хотя нет здесь никакой тайны. Попробовал я вмещать свои годы, проведенные в этой земле, на пергамене, не давая им выходить за пределы одной строки. На каждый год – не больше строки. Посмотри просто так, потому что читать здесь нечего, когда же поедем, увидишь, сколько оставалось каждый раз за этими строчками, и уже тогда подумай не столько обо мне, сколько о тех людях, которые борются тут за жизнь свою и за всю нашу землю, которая все больше распадается, раздираемая междоусобицами, и нет силы, которая собрала бы всех воедино.

Он подвинул по столу к Дулебу большую, в толстой коже книгу, которая имела в себе лишь несколько пергаменных хартий, скрепленных шнуром и золотой печатью, с изображением готового к прыжку льва, под которым стоял еще какой-то знак, похожий на перевернутый лук с наложенной на тетиву стрелой.

– Это лук? – спросил Дулеб.

– Угадал. Именно лук.

– Почему же нацелен не на льва, а вниз?

– Лев – это сила. Стремительная сила, которую остановить никому не дано, а лук направлен в землю. Знак мира. Потому что человек должен жить в мире. Это мой княжеский знак.

– А тем временем ведешь войны на юге, и уже множество лет.

– Веду и буду вести. Еще увидишь и мои войны, лекарь. Все увидишь. На это надобно время. Я не привык что-либо скрывать.

– Однако записи, сам говоришь, вел такие, что тут больше скрыто, чем сказано.

– Посмотри и на записи. Можешь спрашивать. Обо всем. Пока я жив, обо всем могу сказать.

Дулеб взглянул на пергамен. Две хартии, по двадцать строчек каждая, еще десять – на третьей. Целая жизнь.

Записи о рождении детей. Смерть отца и братьев. Смерть матери, жены Ефросиньи, или Фро. Походы. Закладывание городов: Переяславля, Москвы, Городца, Стародуба-на-Клязьме, Костромы, Галича, Звенигорода, Вышгорода у впадения Протвы в Оку, Коснятина.

Прослежено также, кто и когда сидел в Киеве. Были годы пустые. Ничего значительного, – следовательно, пустой год.

Более же всего – это бросалось в глаза сразу же – обозначено голодных лет. Они стояли то одиноко, то шли один за другим, то чередовались с щедрыми, но все равно нераздельно господствовали среди этих пятидесяти лет лета голодные, когда все вымокало от дождей, или вымерзало от неожиданных морозов, или выгорало от зноя, или просто погибал урожай от божьего гнева, и люди ели конину, псов, кто что мог найти, умирали по всей земле, и трупы лежали на торжищах, на улице, на дорогах, и от смрада живые были не в силах выйти из своих жилищ.

Голод разливался по земле, словно мутные воды, оратаи бросали свои орала, разбегались по городам, пухли там и умирали, а кто оставался в селах, ел, будто скотина, траву и гнилое дерево и точно так же умирал, и не было им числа, и не было конца этому бедствию.

– И ты вспоминаешь, княже, – вздохнул Дулеб. – А говорил же: ничего не хочешь вспоминать. Каждые пять лет – голодный мор. Каждые полгода военные опустошения, пожары, страдания, а ради чего? Может, ради бога? Но ведь бог не думал про людей, страдая, так нужно ли людям страдать ради бога?

– Приходится, – сказал Долгорукий. – Их вынуждают.

– Тебя ведь никто не вынуждает. Ты князь. Стоишь над всеми.

– Есть силы выше князя. Непреоборимые и непостижимые. Хочешь или не хочешь – ты подчиняешься им, действуешь непроизвольно под их давлением, и все заканчивается голодом. Вот в чем ужас! Высочайшие намерения, чистейшие стремления, светлейшие помыслы – все идет во вред, за все расплачивается народ, и расплата всегда одна и та же: голод. Люди сеют жито, собирают мед и воск, добывают меха, ловят крупных рыб в холодной воде, все это в трудах повседневных, непрестанных, тяжких, им все дается не легко, благословений всегда меньше выпадает на их долю, чем проклятий; над ними всегда витает призрак голода и холода, незримо летает призрак болезней и смертей, земля не хочет отдавать им труда, воды заливают их с малыми детьми, небо насылает град, громы, пожары вспыхивают неожиданно, дикие звери подстерегают каждого неосторожного, но все это люди преодолевают, и вот тогда, когда должен наступить момент блаженства или хотя бы простого удовольствия, появляется кто-то и заявляет: «Отдай!» Но почему же? Потому, что так ведется искони. Потому что есть князь, воевода, боярин, тиун.

– Сам их ставишь.

– Ставлю тиунов. Бояре и воеводы уже были здесь. Сидели испокон веков. Вацьо рассказывал однажды, откуда взялись бояре. Может, о князьях точно так же можно было бы рассказать, но передано мне именно о боярах. Дескать, случилось так: когда бог сотворил человека из глины, черт, чтобы превзойти бога, слепил своего человека из пшеничного теста. Бежавшая мимо собака съела пшеничного человека. Черт схватил пса за хвост, собака с перепугу прыгнула и выпустила из себя известным путем… боярина.

Бояре захватили землю. Когда и как – никто не знает. А кто владеет землей, тот правит государством. Они и слушать не хотят, что, прежде чем управлять народом, надобно его накормить. Князь тут бессилен.

– Как можно накормить народ? Он сам кормится и кормит всех.

– Когда его не обирают. Но я князь, я защищаю землю. Мне нужно кормить дружину. Вот я прихожу и говорю: «Дай!» А там уже ничего нет, потому что налетел воевода, забрал, а боярину и налетать нет надобности, он сидит на месте и гребет все к себе. Почему? В день твоего приезда сказал тебе, что я вольный князь. Вольный от бояр – так мне хотелось. Еще не всегда. Однако они надо мной не властны, не вертят мною, боятся.

– И ненавидят?

– И ненавидят. Знаю: киевское боярство из-за того и тянется к Изяславу, что тот послушен. А я – Долгая Рука.

– Тебе там не могут простить, что убивал своих бояр.

– Не убивал никого и никогда.

– Боярина Кучку в Москве велел убить?

– Про Кучку расскажу когда-нибудь. Не так было, как молва передает. Но, наверное, и ты не поверишь. Не принадлежишь к тем, кто верит словам.

– Приучен верить глазам.

– Уже убедился. Может, разговор этот лишним тебе покажется, но пусть уж будет так, как есть. Имею некняжескую привычку разглашать свои мысли, а не держать при себе. Часто это идет во вред. Зато всегда ложишься спать со спокойной совестью.

– Если бы я знал о тебе, княже, хотя бы малость из того, о чем узнал здесь, ни шагу не сделал бы из Киева.

– Сказал ведь: преждевременно об этом. Поедем к князю Ивану, там и поговорим.

И вот служба княжеская ехала на полюдие, потому что так всем говорено, а Долгорукий и Дулеб знали, что едут они, собственно, для разговоров с неведомым Кузьмой Емцом, укрывшимся где-то среди берладников князя Ивана. Ясное дело, Кузьму можно было препроводить в Суздаль, точно так же как и Сильку, но тогда не было бы этого пышного похода, не было бы роскошных всадников на стройных конях, не было бы устланных коврами саней, блеска золота и серебра на оружии, не слышно было бы смеха княжны Ольги, который согревал самые твердые сердца и самые черствые души.

Первый день ехали быстро, минуя близкие поселения, откуда давно уже взято все надлежащее Суздалю, продвигались в глубину пущ, нарушая их извечную тишину человеческими выкриками, позвякиванием оружия, фырканьем коней, скрипением полозьев.

Встречались им одинокие осады, хмурые и неприступные, четырехугольные тесные дворы, обставленные со всех сторон прочными постройками из толстенных бревен, глухие, как беззвездная ночь. Селения тоже состояли из таких неприступных дворов, тесно прилепившихся один к другому, накрытых одинаково посеревшим от непогоды тесом, словно укрывшихся под огромным сплошным щитом. А то напоминали отвратительных, невиданного размера черепах, которые выползли на освещаемые солнцем прибрежные склоны, на берега озер, на опушки лесов. Туда вели не широкие дороги, а лишь путаные тропинки между деревьями и трясинами; если и были тут летом какие-нибудь стежки, то сейчас завалил их снег, и людские поселения издалека поражали своей отрезанностью от мира и казались мертвыми; лишь с близкого расстояния, когда княжеский поход приближался к селению, улавливая вкусный дым, прибиваемый морозом к земле, когда глаз примечал людское движение между дворами, когда темнели возле речных прорубей согнутые фигуры женщин, стиравших тряпье, когда в конюшнях, почуяв княжеских коней, ржали местные сивки да бурки, тогда тебя охватывало предчувствие тепла, отдыха и чего-то неизведанного, надежда на приключение и на приятную неожиданность от встречи с людьми.

Для князя и его людей, казалось, здесь не было ничего неизвестного и неожиданного. Никто не отдавал никаких приказаний, все делалось словно бы само по себе, а тем временем княжеский обоз становился все меньше, расползался по жилищам, расходился в разные стороны, охватывая этот лесной край широкой полосой, – только главный отряд, возглавляемый Долгоруким, продолжал двигаться напрямик в дебри и шел быстро, безостановочно и без заездов.

– Мономах за день ездил из Чернигова в Киев; – говорил Юрий Дулебу, а мы и половины этого не осиливаем, потому что день зимний, а дороги, лекарь, у нас непроторенные.

Дулеб узнавал, что тут есть села княжеские, которые дают меха, мед и воск, содержат княжеских ловцов с псами и соколами, дают подводы для княжеского товара, воинов для походов, хотя воины эти бывают вооружены очень плохо: заостренный кол служит копьем, а многократно пропаренная шкура крупного зверя идет на панцирь, если это так можно назвать. В селах боярских больше выращивали хлеб, и оседал он в сусеках тоже боярских. Крупный зверь в лесах в большинстве своем считался собственностью богатых, простой люд мог безнаказанно охотиться лишь на мелочь: на зайцев, красную лису, белку. Туров и лосей били и солили для войсковых запасов, на медведя, оленя, вепря ловы устраивали только княжеские и боярские ловцы, даже рыбу ловить во многих местах разрешалось только стоя на ногах, то есть простой снастью, потому что уже, скажем, невод можно запускать, по славянскому обычаю, не иначе как лежа над водой на челне.

Кроме всего прочего, к обыкновеннейшим стараниям и обязанностям, одновременно тяжким, относились насыпание гатей на болотах, возведение мостов на реках и ручьях, прорубка просек в борах. Хотя леса было здесь достаточно, все же не всякое дерево разрешалось брать людям, иногда, кроме сушняка для топлива, человек мог срубить разве лишь небольшое деревцо, на большее же замахиваться безнаказанно не осмеливался. С особенной старательностью сохранялись липовые рощи, дававшие мед, и дубовые леса. Дубы в этой земле, в особенности же вокруг Москвы, росли такие высокие и ровные, что некоторые из них оценивались и в сто гривен. И это тогда, когда целые села покупали за двух волов, за шесть локтей сукна и за несколько лисьих шкурок или за двадцать гривен серебра и за два платья.

Но все это было где-то, будто в сказке: веселая ловля рыбы, пушистый зверь, светлые дубовые леса. А здесь тянулись без конца сосновые боры, перелетали между деревьями тяжелые, пушисто-седые от мороза птицы, проламывались изредка сквозь чащи огромные звери, светилась на обрывах тощая глина, на понуром фоне замерзших болот и лесов виднелись немногочисленные серые людские жилища, – ничто не радовало здесь глаз, и Дулебу долго нужно было ехать, пока понял он, что только яростное состязание с дикой природой сделало для людей дорогой эту неласковую землю, заставило приноровиться к ней, полюбить ее навсегда.

Видно, и князь, хотя помнит всю жизнь Киев и рвется к нему сердцем и душою, любит свою землю и вряд ли сменял бы ее на щедрую, теплую и пахучую землю юга.

Под вечер въехали они в небольшое селище. Представляло оно собою, собственно, одну неровную улицу, тесно застроенную дворами, каждый из которых был отдельным миром, укреплением, родом, хозяйством, чуть ли не державой. Но проскакал по улице княжеский подвойский, известил о прибытии высокого гостя, и хотя неохотно, однако стали открываться двери, ворота, показалось одно, другое, третье лицо, вышел встречать князя его тиун, развели всех на ночлег – князя в жилище тиуна, Дулеба с Иваницей – в соседний двор; дружинники тотчас же принялись резать скот, разводить костры. Если бы зимой могла налетать саранча и добираться в эти северные края, то этот наезд можно было бы смело сравнить с тем бедствием, но, по правде говоря, княжеские сатрапы были страшнее саранчи…

Хозяйка Дулеба и Иваницы, высокая, немного полная женщина, отвела их в холодную горницу, где, казалось, стены заиндевели от мороза даже изнутри.

– Вот уж! – причмокнул Иваница. – А потеплее нет?

Женщина молча показала им темную задымленную половину, где у огня теснились две девочки, третья девушка, высокая, светловолосая, стояла у стены и без особой приветливости смотрела на ночлежников.

– Хозяина нет? – сочувственно спросил Дулеб, чтобы как-то задобрить сердце хозяйки своей заботой.

– В лесу, – сказала женщина. И невозможно было понять, хозяйственные нужды загнали человека в такой мороз в пущу или же простое нежелание попадаться на глаза княжеским людям.

Иваница, не теряя зря времени, тотчас же подошел к высокой девушке.

– Как зовешься? – тихо спросил он.

– А никак.

– Я Иваница. Из Киева. Не княжеский. Сам по себе.

– Ну и ладно.

– И не скажешь, как зовут тебя?

– Зачем тебе? На рассвете уедешь.

– Уеду, – вздохнул Иваница. – Но вернулся бы.

– Не вернешься. Никто не возвращается.

– Ладно, – сказал Дулеб, – переспим под кожухами, не привыкать. А часто у вас княжеские люди бывают?

– Когда хотят, – последовал ответ.

Тут пришел Вацьо и сообщил, что Дулеба и Иваницу князь Юрий приглашает к вечерней трапезе.

Княжеский тиун, в отличие от других поселян, имел дом в два этажа. Внизу была поварня и помещение для тиуновой семьи, верх был отведен под большую горницу и две уютные повалуши. В горнице и в повалушах пылали в каменных печах дрова, было тепло, но и дымно, кроме князей и княжны набилось туда немало людей, торопливо накрывался длинный стол, распоряжался всем высокий человек – княжеский тиун, для которого приезд Долгорукого был и праздником, и хлопотами, и незаурядным испытанием собственной преданности и изворотливости.

Не горели ни свечи, ни смолистые факелы – горница освещалась огнем печи, и от этого все лица обретали красноватый оттенок, князь и его люди были похожи на веселых разбойников, которые, посверкивая глазами, рассаживаются за столом после удачного нападения, принесшего им изрядную добычу.

На столе была рыба в сметане и к ней – тугие соленые грибы; были жареные рябчики, к которым можно брать квашеную лесную ягоду; холодное темное мясо на деревянных тарелях стояло между белыми горками тонко нашинкованной капусты; чашник, достав из поклажи серебряные приспособления для питья, умело разливал в кубки каждому его привычное: Долгорукому просяное пиво, Ольге – сладкий мед, князю Андрею – вино. Дулеб попросил крепкого меду для сугрева, Иваница тоже подставил кубок, хотя и сказал при этом, что от холодины, в которой придется ночевать, могла бы спасти разве лишь девушка, но где же здесь, да простит княжна, взяться такому добру?

– Как это? – удивился Долгорукий. – А мне сказано: тут одни невесты. Мужиков нет. Тиун, как у тебя здесь?

– Бежали мужи в лес, – виновато склонил голову княжеский прислужник. – Не успел. Боялись, что будешь брать на войну.

– Бежали, а нам осталось пиво, – засмеялся Юрий. – Что, выпьем или как?

– Здоров будь! – закричали приближенные, поднимаясь и еще больше смахивая на разбойников.

– Не я от мужей убегаю, а они от меня! – воскликнул Юрий. – Так кто же кого не уважает?

– Боятся тебя, – заметил князь Андрей, – и, может, так и нужно, чтобы князя боялись.

– Не надо, чтобы они меня боялись, – сказал Юрий, – лучше, чтобы уважали..

– А я люблю тебя, княже, – горячо воскликнула Ольга.

– Потому что ты моя дочь.

– Но ты ведь добрый!

– Для тебя.

– Кто служит князьям, – снова вмешался князь Андрей, – должен любить бога.

Долгорукий подмигнул Дулебу, словно бы призывая его в сообщники.

– Князь Андрей хочет иметь бога помощником в каждом своем деле. Хочет спрятаться за бога, выставляя его перед людьми, а людям нужна совесть и польза. Бога они не возлюбят, потому что не все еще его знают: половина в наших землях – язычники. Многие боятся бога, а кое-кто и вовсе ненавидит…

– Когда деяния твои освящены богом, – поучающе промолвил Андрей, тогда у самых яростных супротивников твоих отпадет охота сомневаться или суперечить.

– А песню мы споем сегодня? – неожиданно, как всегда, спросил Юрий, и Вацьо, который, наверное, только и ждал этих слов, закрыл глаза и неожиданно прочувствованным голосом потихоньку начал какую-то новую для Дулеба, да и для Иваницы, песню:

 
Эй, брат мой, голова болит,
Зеленая птица клюнула меня в голову.
Удержи свою птицу.
 

Все подхватили припев, все просили того неведомого брата, чтобы он удержал свою зеленую птицу, которая больно клюется; мокрые бороды задрались доверчиво и беспомощно, в раскрытых ртах было что-то чуть ли не детское, в красных отблесках огня глаза у всех сверкали предательской слезой, сидящие за столом напоминали уже не князя с приближенными, а печальную шайку разбойников, сидели тут люди дела, борцы против боярства, за правду и силу подлинную земли своей.

Но закончилась песня, исчезло очарование, снова был среди людей великий князь и его сын, тоже князь, и дочь-княжна, и все они были послушны, покорны, подчинены им; даже вольные киевляне не могли представлять исключения, потому что целиком зависели от воли Долгорукого и его капризов; известно ведь, что человек, повелевающий другими людьми, не всегда властен над самим собой.

– А теперь спать, – встал Долгорукий, – потому что завтра вставать рано и дальше в путь!

Вацьо тоже вскочил, махнул руками своим людям, и они дружно пропели:

– Доброй ночи, доброй ночи, доброй ночи, князь ты наш!

Пропели Юрию, Андрею, Ольге, на том и разошлись.

Дулеб с Иваницей не вельми охотно меняли тепло княжеской горницы на холодную неприветливость своего жилища, поэтому не очень торопились, медленно оделись в сенях, постояли внизу, в задымленной, но теплой поварне, где вповалку уже спали дружинники, потом вышли на мороз, который после сытной еды и доброго пития, казалось, стал мягче. Иванице даже захотелось прогуляться по улице, размяться после целодневного сидения на коне и высиживаний за княжеским столом.

– Вот уж! – причмокнул он. – Дулеб, все мужчины бежали, а женщины и девчата сидят здесь, и, может, какая-нибудь из них ждет меня, а я не знаю! Ну, где тут искать, в этих слепых дворах! Вот уж люди, такое наворочают!

– Спать, – коротко промолвил Дулеб. – Забудь про все. Спать!

Иваница, бормоча себе что-то под нос, побрел за Дулебом, но у самого их двора внезапно возникло какое-то движение, какая-то суета, какая-то возня, несколько темных фигур топтались вокруг тоненькой светлой фигуры, слышна была перебранка, потом тишину разрезал высокий девичий голос.

Иваница первым примчался туда. Дулеб за ним. Из ворот двора, где был их ночлег, двое людей пытались вытолкать старшую дочь их хозяйки, а этим двоим помогал княжеский тиун, подгоняя своих помощников, приглушенным голосом рассыпая угрозы и проклятья.

Иваница не колеблясь выхватил короткий свой меч, бросился на этих двоих людей, крикнул:

– Руки прочь! Не то посеку!

Те двое отступили, но тиун набежал сзади, схватил девушку в охапку. Тогда Дулеб спокойно отстранил его, сказав:

– Ты слыхал ведь? Прочь!

И такая сила была в его голосе, что тиун отступил, но не уходил, а мрачно остановился в проеме ворот, между ними и неожиданными защитниками девушки.

– Зачем вам эта девушка? – сурово спросил Дулеб.

– Не твое дело!

– Стало быть, мое.

– Так знай: для князя.

– Для Андрея?

– Не угадал.

– Для Юрия? Не поверю. Однако все едино. Не дадим. Не допустим, чтобы на наших глазах творилось насильство. Иди, девушка, в дом.

– А что скажу князю? – в голосе тиуна уже слышалась растерянность.

– Напомни слова отца его Мономаха: «В походе избегать пьянства и блуда».

Дулеб кивнул Иванице, и они пошли спать, оставив княжеских прислужников, которые старались, то ли и в самом деле выполняя княжеское веление, то ли в услужливости своей хотели сделать своему повелителю милую неожиданность.

Теперь все изменилось в поведении хозяйки. Они застали ее за довольно неожиданным занятием: она переносила своих сонных маленьких детей в холодную половину, освобождая теплую для гостей.

Дулеб возмутился:

– Неужели дозволим, чтобы малые дети мерзли на холоде?

– Вы такие добрые люди, – тихо произнесла женщина. – Такие добрые. Кланяюсь вам до земли.

И в самом деле она поклонилась и попыталась найти руку Дулеба, чтобы поцеловать.

– Не надо, – сказал лекарь. – Перенесите малых в тепло – вот и все. А с нами ничего не случится и в холоде.

А на рассвете, когда они в темноте собирались уже покинуть свое пристанище, что-то невидимое очутилось возле Иваницы, дохнуло на него теплом молодого тела, шепнуло на ухо: «Оляной меня зовут». Иваница протянул руку, но поймал пустоту, а Дулеб уже открывал дверь в мороз, в путь, в бесконечность, и парень только вздохнул тяжело: «Там Ойка, тут Оляна. И нигде не можешь пробыть хотя бы день, все тебя толкают куда-то, а куда и зачем? Эх, вернуться бы да…»

Ехали молча до самого дня, только снег поскрипывал под конскими копытами да полозьями саней да покрикивало иногда что-то в лесу, то ли пробуждаясь ото сна, то ли собираясь на добычу, то ли приветствуя новый день.

Князь Юрий искоса поглядывал на Дулеба, молчал упорно и невозмутимо, но наконец не удержался:

– Мономах учил: «На коне едучи, когда молчишь, зови втайне: «Господи, помилуй». Это лучше, нежели нелепицу мыслить, едучи». Довольно нам с тобой безлюдицы. Ты дуешься на меня, я зол на тебя. А виновен кто-то другой.

– Кто же еще, кроме тебя, княже?

– Нехорошо вышло вчера ночью. Да не моя в том вина. Тиун сказал, что есть молодица, которая хотела бы князя. Греха в том нет, покуда человек живой, он живет.

– Тебе всегда так будут говорить, чиня при этом насильство.

– Ты ведь не допустил насильства.

– Случай. До этого пятьдесят лет меня при тебе не было.

– Думаешь, все пятьдесят лет ко мне таскали девок мои тиуны?

– Не ведаю.

– Иногда оправдания звучат неуместно. Лучше снова помолчим.

– Не надобно об этом, княже. Был случай, и нет его.

– Показывал тебе мой пергамен, лекарь, ты видел записи, и надлежало бы тебе вычитать оттуда, что есть вещи, перед которыми бессилен не только князь, а может, и сам господь всемогущий.

– Согласен, княже.

– Но бывает, однако, что даже в самые жестокие времена чудо опускается на землю в помощь людскому бессилию… И чудо это – женщина. Может, не хочешь этого понять, хотя должен был бы, потому как ты не только человек, но еще и лекарь, знаешь хорошо людскую природу.

– Знаю, княже, чудо высочайшее. Называется оно: любовь.

– Это не для князей. Мы женимся из соображений государственных, все подчиняется государству, приходится забывать о своем людском, когда же и напоминает оно о себе, тогда может довести и до бешенства. Забываешь о справедливости, о святости. Борешься с собой, но не всегда умеешь осилить себя. Однако, считай, благие поступки от этого страдать не должны. Впрочем, меньше об этом. Я обещал показывать тебе, а не рассказывать. Сожалею, если показали не то, что хотелось.