Текст книги "Юрий Долгорукий и византийская принцесса"

– Там без тебя найдется кому сидеть. Хочу, чтобы возле меня была.

– Меня – спросил?

– Вот и спрашиваю.

– Уж больно ты благой. А я люблю колючих.

За столом располагались долго, с гомоном и выкриками, перебрасываясь словами с князем Юрием; располагались, как велось здесь десять и сто лет назад, – незначительных оттесняли к двери, возле князя по правую руку сыновья и особенно видные люди, по левую руку – служители бога, лучшие люди суздальские и киевские, хотя последних было и не густо, убежали с Изяславом, потому-то Войтишич, который чуточку позднее других появился в золотой гриднице, получалось, был как раз уместным за столом; Долгорукий пошел навстречу старому боярину, тот издали раскрыл для объятий руки, в восторге воскликнул:

– Князь мой дорогой! Видел тебя здесь малым дитятей, а теперь ты уже и седую бороду имеешь, будь оно проклято все на свете, пускай бы и не видели этого мои старые глаза! Служил твоему отцу Мономаху, а уж затем никому так не служилось, будь оно проклято! Не будь я сейчас так стар, и тебе послужил бы, но отошел от дел, дабы не видеть своими старыми глазами всех паскудств, творящихся на белом свете. Вон игумен Анания не даст соврать.

Долгорукий словно бы и не заметил игумена Ананию, но и злого не говорил ему ничего, ибо куда девать игумена княжеского монастыря, врезанного в самое сердце Киева. Служил игумен Мстиславичам и дальше служить будет – что же поделаешь? Святыни неприкосновенны, а вместе с ними и их служители.

Дулеб оказался за столом рядом с Ростиславом. Долгорукий посадил их вместе, словно бы для того, чтобы показать всем двух ценнейших для него людей, благодаря которым, как он считал, добыт Киев.

Может, и все так считали, кроме Ростислава и Дулеба, потому что молодой князь, верный своему обыкновению не замечать никого, кроме самого себя, словно бы и не видел Дулеба, лекарь же в мудрой своей снисходительности предпочитал забыть неразумную чванливость Ростислава, которая чуть было не привела к гибели не только самого князя и Дулеба, но и дело всей жизни Долгорукого. Считал за лучшее молчать, молча принял ласковые слова князя Юрия, молвленные про него следом за словами про сына Ростислава, молча выпил свою чашу, хотелось ему думать про Ойку, которая снова ударилась в свою диковатость, нелюдимость, спряталась во дворе Войтишича, сидела возле отца, неизвестно, вышла ли хотя бы встретить брата своего Кузьму, ибо тот после всего, что случилось в Киеве, вряд ли пойдет к отцу первым.

Любовь у Дулеба с Ойкой была какая-то тревожная, болезненная, ненадежная, неустойчивая. Рвалась каждый раз, как тонкая паутина. Дулеб чувствовал себя виновным перед девушкой, до сих пор еще не мог забыть Марию, которая еле маячила на краю его снов, но не проявляла желания исчезнуть навсегда, напоминала о себе своей ласковостью, смелой добротой, которой даже сквозь годы словно бы хотела победить Ойку, ее непостижимость.

Собственно, он и не встречался с Ойкой после того веча подольского, когда киевляне отказались идти вместе с Изяславом супротив Долгорукого. Привела она тогда Дулеба и Иваницу в Турову божницу, затерялась среди людей – и уже больше не появлялась. Прятались на Подоле у братьев Ребриных, затем снова поселились на Горе у Стварника, не боясь возвращения Изяслава. Ойка не пришла. И между Иваницей и Дулебом снова восстановилась давнишняя дружба, пропала ненависть, а возможно, и не пропала бесследно лишь залегла на дне в сердце Иваницы, готовая подняться в любой миг.

Чашник брал у пахолков жбаны с печатью Долгорукого, наливал князю его излюбленное просяное пиво, привезенное из Суздаля. Юрий окидывал взором длинные столы, своих сыновей, любимцев, дочь Ольгу, которая сидела между князем Андреем и Берладником, уже не ребенок, вполне взрослая девушка, уже и за князя можно бы выдавать, увидел князь и хитрого Сильку, который не торопился встречаться с родным отцом, а протиснулся поскорее к знатным да владетельным, стреляя во все стороны круглыми глазами, все наматывая себе на ус, стягивая брови к переносице, думал или делал вид, что думает? Князь то и дело незаметно улыбался, чувствовал себя помолодевшим, ему хотелось петь, и он уже подал было знак своему верному Вацьо, но вдруг вспомнил, что не держал еще слова его дружинник Громило, чем нарушался обычай, поэтому наклонился к Громиле, крикнул:

– Почему же не просишь слова? Или в Киеве нечего тебе сказать?

– Всюду имею что сказать, княже, – встал Громило. – Дозволь?

– Говори.

– Слово мое будет таковым…

– Про суздальского коника речь уже была когда-то, – напомнил ему Долгорукий. – Обещал я тебе, что войдет наш неказистый, да зато крепкий конек в киевские ворота?

– Обещал, княже, и стало так.

– Так о чем же будет твоя речь? Снова про коня?

– Как всегда, княже. Про коня, но и не про коня. А еще про барсука. Жил себе барсук у воды. Была у него просторная нора, стар он был, сед, оброс жиром, привык к своей норе, любил вольготность, запах увядших трав, гнилых листьев, любил тишину и покой для себя… Но вот мимо барсуковой норы провел однажды жеребец табун тарпанов на водопой. Задрожала земля, ржанье раскололо тишину, жеребец вошел в воду по самое брюхо, понюхал, начал пить, а за ним – и весь табун. Понравилась тарпанам эта вода, начали бегать они туда ежедневно, каждый день теперь дрожала земля и раздирался воздух над норой барсука, растрясался жир барсука, пропал сон, все нарушилось. Тарпаны входили в воду по самое брюхо, пили долго и жадно, жили там на воде утки, гуси, лебеди, журавли, никому тарпаны не мешали, а барсук выглядывал из своего укрытия и злился все больше и больше. Когда же тарпаны выходили из воды и, резвясь, начинали кататься на траве, барсук и вовсе не мог снести такого надругательства, потому что приходилось ему прятать свою морду глубоко в нору. И вот, сидя в самой глубине, барсук надумал отомстить жеребцу. Ночью, когда все спало, вырыл подземную западню как раз на пути тарпанов, принялся ждать. Жеребец летел впереди табуна, вскочил ногой в эту нору, кость хрустнула, от боли заржал жеребец, а барсук сидел в своей норе и потирал толстые лапы. Вот так, вот так… На этом и конец притче. Здоров будь, княже, да остерегайся барсуков!

– Да будь они прокляты все! – подал неожиданно голос Войтишич, так что все даже взглянули на него, и многие отметили, что старый воевода вельми похож на старого жирного барсука.

– Ну, так, может, теперь и песню, Вацьо? – спросил Долгорукий, отпив в знак благодарности Громиле.

Вацьо встал за князем, закрыл глаза, сложил на груди руки, сочным голосом начал: «Ой, кровавый танец, ой, в кровавом танце…» – «Да не выведу конца!» – подхватил Юрий, а за ним и все, кто умел и хотел петь, кроме иереев, которым приличествовало петь лишь псалмы, кондаки да тропари.

«Что выведу – то прервется, – продолжалась песня, – что выведу – то прервется, а мой милый засмеется. Молодая ключница по замку ходила, ключами звонила, – встаньте, не лежите! Встаньте, не лежите – весну сторожите!»

– Про дружину, про дружину! – закричали за столами, и Вацьо начал новую: «Пустим стрелу, как гром по небу, поскачем на конях, как мелкий дождик, сверкнем саблями, как солнце в тучах…»

– Поешь, княже, – капризно молвила княжна Ольга Берладнику, – а со мной и не заговоришь…

– Почитаю тебя, княжна.

– А ежели мне этого мало?

– Преклоняюсь перед тобой.

– И этого мало.

– Перед твоей красотой преклоняюсь.

– Княжеские дочери рано замуж выходят, правда?

– Этого требует их положение.

– Я не покорюсь! Ни за кого не выйду!

– Ты очень красива, за тобой приедет хоть и сам император.

– Не пойду и за императора! К тому же он, наверное, стар.

– А если молод?

– Все едино.

– Твоя сестра пошла в Новгород-Северский и уже княгиня.

– Я выше ее. Сижу рядом с тобой, княже, и уже одним этим выше.

– Люди не могут сидеть всю жизнь.

– А быть рядом – могут?

– Тяжко. Жизнь не дает человеку покоя.

– Ты же сильный, княже.

– Ну, верно. Но что значит сила одного человека? Вот я тут, а княгиня моя и сын малый, тоже Иван, в Смоленске. И не могу быть возле них. Сила моя кончается.

– А возле меня?

– Возле тебя сижу.

– И не говоришь со мною, а поешь!

– Теперь говорю.

– Мне мало! Не я мала еще, а мне мало, князь Иван! Я не мала! Слышишь?

А на другом конце стола Оляндра набрасывалась на Иваницу:

– Я пою, а ты молчишь!

– Вот уж! Во мне и так все поет.

– Все поют, а ты разве не умеешь?

– Возле тебя все забудешь. Уж я забыл, спал ли когда-нибудь с девками или нет.

– Не девка я. Боярыней стану!

– Вот уж!

– Ну, так посмотрим же!

Она соскочила со своего места, перебежала через всю гридницу, прыгнула прямо на колени Долгорукому, взвизгнула:

– Удержишь ли, княже!

Все испуганно умолкли от такой неожиданно-беспутной выходки, глаза прежде всего метнулись на иереев: не осудят ли? Но епископ Нифонт, изголодавшись в порубе, так налегал на еду, что ему стало даже дурно, его пришлось вывести из-за стола и уложить в повалуше, чтобы отдышался; те же, которые остались в гриднице, отворачивали взгляды, только игумен Анания, завистливо взглянув на приманчивую Оляндру, пробормотал сухими губами:

– «Воздерживайтесь и молитесь, дабы не войти во искушение. Ибо дух охоч, тело же немощно».

На чье тело он намекал? На свое или на княжеское?

– Дай хоть обед закончить, – засмеялся князь Юрий, обращаясь к Оляндре и принимая ее смелый вызов, – потому что лучше грешить сытым, чем голодным.

– Так накорми и меня, княже, – пьяно попросила Оляндра.

– Чем же?

– Люблю все печеное из теста. Калачи, толченики, хворост…

– И с медом?

– И с медом, княже! Сама сладкая, сладкое и люблю… Только нет ведь моего Вырывца.

– Земля ему пухом, – поднял Юрий свою чашу, – выпьем же за упокой душ воинов наших павших.

Все выпили, Оляндра от неудержимого веселья ударилась в печаль, всхлипнула, намереваясь спрятать свое лицо на груди у Долгорукого, тот повел плечом.

– Обещал же мне! – сквозь слезы начала клянчить Оляндра.

– Что же я обещал? – полюбопытствовал уже и сам Долгорукий, все больше удивляясь переменам, которые мгновенно происходили в этой непостижимой суздальчанке.

– Боярыней сделать меня обещал.

– Боярыней?

– За моего Вырывца…

– Ну, – Долгорукий малость растерялся, не велел я никого в Киеве обижать… Петрило!

– Тут! – крикнул восьминник.

– Подойди! – велел князь.

Петрило торопливо примчался к Юрию, встал рядом с ним, заискивающе засверкал глазами.

– Вот, Петрило, – промолвил князь, – когда-то мне жизнь спас. Никогда этого не забуду. Слуга мне – до конца жизни, хотя и не служивши. Был у Изяслава восьминником, а остался в Киеве. Хочешь ко мне?

– Все для тебя, княже, готов! Людей твоих…

– Дружину дам, воеводой хочешь?

– Будь ласков, оставь восьминником. Привычно уже, и толк умею дать Киеву.

– Тогда так: Петрило отныне мой восьминник в Киеве. Все ли цело в городе?

– Все, княже.

– Не затронуты дворы ни боярские, ни чьи-либо другие?

– Поставлена стража там, где без хозяина.

– Как же это: без хозяина?

Петрило замялся.

– Говори.

– Бежали с Изяславом бояре. Потому как боялись. Изяслав, когда вступил в Киев после Игоря, многих бояр взял в плен, Данилу Великого, Гюргия Прокоповича, Ивора Гюргиевича, внука Мстиславова. Отпустил их лишь за выкуп великий. Вот теперь Изяславовы бояре бежали со своим князем. Боялись, что и ты как Изяслав. А я знал: не такой. И воевода Войтишич знал… И…

– Кто же бежал?

– Бежали: Никола Старый, да Никола Кудинник, да Никола Плаксий, да еще Никола Безухий.

– Безухий? – засмеялся Юрий. – Так вот, Оляндра, получай двор Николы Безухого. Петрило тебе и покажет. Отведешь ее, Петрило, и отныне она боярыня киевская.

– Дай поцелую тебя! – крикнула обрадованная Оляндра и обняла Долгорукого за шею.

Князь шутливо вырывался от нее, приговаривая:

– Милуйте рабов своих и учите их спасению и покаянию. Не слыхала сих слов? Так вот слушай и знай.

– Княже, побойся бога, – негромко, но так, что слышно стало многим, осуждающе промолвил князь Андрей.

– Или тебе передать сию жену? – засмеялся Долгорукий. – Гляди, князь, она теперь боярыня, не даст себя в обиду. Я же отныне тоже не одинокий вдовец, потому как вознамерился отправить послов к императору ромейскому Мануилу, чтобы привезти мне в жены его сестру родную Ирину, дочь покойного императора Иоанна. Посланцами моими, – князь встал, легко ссадив с коленей Оляндру и уже больше не замечая ее, словно бы и не существовала она вовсе, окинул взглядом притихшую гридницу, золотые ее стены, столы, полные яств и напитков, все почти противоестественное скопление людей, зачастую враждебных друг другу, помолчал, а затем сказал: – Посланцами моими назначаю князя Ивана Берладника и лекаря Дулеба, который отныне становится моим приближенным лекарем.

– Ежели он приближенный, то не следовало бы отсылать его от себя так далеко, – подбросил свое слово князь Андрей.

Дулеб обеспокоенно взглянул на Долгорукого. Стоило бы князю спросить у него и об одном и о другом. Или, может, он считает, будто все должны служить ему молча, покорно и радостно? Правда, в Суздале Дулеб не удержался от восторгов, но это было когда-то, кроме того, все на свете имеет конец, потому что человек ведь так или иначе не вечен. Не будет же он, человек уже зрелый летами и опытом, вот так слоняться по свету, оказавшись между князьями, – от одного к другому, а затем – к третьему. Нужно сказать об этом князю Юрию, и непременно здесь же, сразу, не боясь обидеть князя, не боясь причинить ему огорчения или даже боли.

Пока Дулеб так размышлял, не находя нужных слов для ответа Долгорукому, его опередила княжна Ольга. Голосом избалованного дитяти (Дулеб мог бы поклясться, что она при этом надула губки, хотя он не видел этого) княжна воскликнула:

– Не пущу князя Ивана!

Юрий воспринял эту выходку как шутку.

– Почему ты не пустишь, доченька? – так же шутливо спросил он.

– Потому что не хочу, чтобы он куда-нибудь уезжал, да еще так далеко! – еще громче, так что уже все услышали и насторожились, крикнула Ольга.

– Князь Иван служит мне, – напомнил Долгорукий.

– Ну и что? – топнула ножкой княжна.

– Кроме того, ты не спросила самого князя Ивана, где ему милее: там ли, куда пошлет его великий князь, или там, где его хочет видеть маленькая девочка.

– Я не маленькая! Я не маленькая! Князь Иван, правда же я не маленькая?

Берладник молча посмеивался, и получалось это у него так красиво, что никто не обижался: ни Долгорукий, ни его дочь, ни сыновья Юрия. Он улыбался и молчал, ведь что он мог сейчас сказать? Служилый князь есть князь. Куда велят, туда и идет. К ромейскому императору – так и к императору. Ежели к черту в зубы, тоже хорошо. Своей волости не имеет, убежища постоянного тоже, один со своими сорвиголовами здесь, жена с маленьким сыном Иваном в Смоленске, где князь Ростислав когда угодно может сделать с нею что захочет. Одно лишь знал Берладник: будет он всегда там, где бьются за свободу. Вел за собой людей свободных, раскованных, таких же, как и сам. Воспоминание преследовало его: когда стал изгнанником, некуда было возвращаться, и он испугался. Человек всегда должен иметь место для возвращения. А у него все отобрано, отрезаны все пути, все возможности. Тогда растерялся, испугался, утратил веру и силу. Потом смекнул: спасение в том, чтобы куда-нибудь идти, не останавливаясь, без передышки, без страха, без колебания. Сначала шел вслепую, блуждал из волости в волость, от князя к князю, пока не пристал к Юрию Суздальскому. Тут пришло еще более высокое понимание. Биться за свободу. В собственной земле. Для своего люда. Для всех неистовых, но несчастных, сильных, но обездоленных, непокорных и послушных в деле справедливом и честном. Долгорукому сказал:

– Ты, князь Юрий, думаешь про дело святое – и мы с тобой. Станешь как все князья, – покинем тебя в тот же день. Не удержишь и никакая сила на свете не удержит меня и моих берладников при неправом деле…

Теперь Долгорукий посылает его за женой для себя. Иван должен привезти ромейскую принцессу. Справедливое ли это дело? Прежде всего: почетное. О справедливости могли бы говорить разве лишь дети князя Юрия. Захотят ли они иметь мачеху, да еще и такую высокородную?

А княжна Ольга не хотела, кажется, думать про мачеху, она уперлась на своем, не хотела уступать великому князю и, не получив ни от кого подтверждения в своей взрослости, сразу же все и испортила сама себе словами:

– Ежели нет, так хочу поехать в Царьград с князем Иваном!

– Хочешь сама выбирать для нас мачеху? – едко спросил Ростислав, который до сих пор упорно молчал, по привычке презрительно поглядывая на то, что происходило в гриднице, и всячески выражая свое полнейшее пренебрежение к поведению князя Юрия и всех остальных, даже родных братьев – Андрея, Глеба и Бориса.

Князь Борис взглянул на брата испуганно и осуждающе одновременно.

– Брат, разве можно так? – негромко сказал он. – Люди ведь слышат.

– Напомнил бы об этом великому князю Юрию, – сердито промолвил ему Андрей. – Забыл он про стыд и нас унизил, говоря здесь о своем желании иметь новую жену. Разве захотел сыновей малых, поелику большие сыновья непослушны?

Юрий слушал, как переговариваются его сыновья, не вмешивался в это, спокойно попивал просяное пиво, и в этот момент Дулеб, то ли для того чтобы как-то спасти положение, то ли просто вспомнив о чем-то вельми важном, с чем не мог дольше сдерживаться, встал из-за стола, обратился к князю Юрию:

– Дозволь, великий княже, напомнить тебе про дело, которое ты не должен оставлять.

– Напомни.

– Забыл ты про смерть, которая два лета назад произошла в Киеве, неподалеку отсюда. Смерть не отмщена, смерть до сих пор, собственно, и не раскрыта, смолчать сегодня не могу, ибо сам гнал след в этом запутанном деле. Теперь хочешь отослать меня из Киева, едва вступив в город. Тем временем остаются здесь люди, виновные в том убийстве. Ужели не найдешь их и не покараешь?

– Сказал тебе ехать в Царьград с князем Иваном, а твоя воля: соглашаться или нет. Ты человек свободный. Многие, быть может, хотели бы иметь такую волю, как у тебя, лекарь, дает тебе это твое звание, твое ремесло, твоя неукорененность…

– А ежели скажу, что укоренился? Что прикипел сердцем к одному месту и место это – Киев? И еще ежели скажу, что началось все с убийства здесь Игоря, тогда – сам знаешь, с чего. Кроме того, а может и прежде всего, есть вещи, которые знать должен лишь я сам. Ведь подтвердил ты, что я свободен.

– Об этой смерти речи не будет. Не будет и мести. Пускай никто не ждет. Шлю гонцов во все концы земли со словами о мире. Ромейский император тоже нужен нам для мира. Не стану искать союзников, как Изяслав, у себя под боком, ибо не хочу, чтобы толклись на Русской земле чужие войска, призываемые каждым мятежным князьком или же боярином. Ромеи могут быть союзниками могущественными, потому что ведомы всему миру, одновременно это союзники самые дальние. Все равно что король английский или французский. А далекий союзник – лишь для названия. Поддерживает тебя своим именем и никогда не угрожает силой. Вспомнит ли кто-нибудь, когда ромейские полки были на нашей земле? Никто не вспомнит об этом. Очень далеко им, да и собственных хлопот у них больно много. Укрощают свои бунтующие племена, а окромя того, не дают им дышать крестоносцы. Стало быть, союзник хоть и великий и могучий, а руки у него связаны. Всем же, кто хотел бы пойти на нас, свяжем руки союзником этим, – так и завертится. Изяслав разгласил повсюду, что Долгорукий тянет руку за ромеев, что в митрополиты хочу грека. Вопреки патриарху царьградскому он поставил митрополита русского, потому как, мол, еще великий Ярослав освятил в митрополиты пресвитера Берестовского Иллариона. А что такое митрополит из греков? Человек чужой стоит за церковь вселенскую, обладает независимостью, но и не вмешивается в дела наши. Если же ставим своего, то уже он не служит ни церкви, ни князю, ни земле, а становится таким же прислужником боярским, как и князь киевский до сих пор был. Я же не хочу прислужников возле себя и сам им не буду никогда! Вот так, сыны мои, князья, воеводы мои и дружина, и вы, святые отцы. Теперь, лекарь, можешь отказаться или согласиться, но я хотел бы, чтобы ты поехал с князем Иваном.

– Поеду, – сказал Дулеб.

– Поеду, – повторил почти одновременно Берладник.

– Тогда – давайте песню! – наклонился Долгорукий к своим сыновьям.

– А я? – напомнила о себе Ольга.

– А ты, доченька, будешь петь вместе с нами…

«Ох и сила, сила силу одолела…»

Киев пел, шумел, бурлил, клокотал, на короткое время Киев стал единым – от княжеского дворца и до беднейшей землянки на Подоле, вырытой теми, чьи дома были снесены весенним половодьем. Однако ничто не длится вечно, потому-то и киевское веселье имело свой предел: тем временем до захода солнца, когда стража, по обыкновению, выгоняла за городские ворота всех посторонних, на торговищах тушились костры, в монастырях горели только свечи перед иконами богородицы и Христа, да и то под надзором приставленных для этого монахов бессонных. Киев расходился, разбегался, тяжело раскрывались, поворачивались ворота на вервиях, на бревнах, отвесные, колодные запирались глухо и надежно, отгораживался каждый двор от другого и от всего мира, становясь отдельным миром для самого себя загадочным, таинственным, напуганным, а то и преступным. Киев уже и не Киев с ласковым солнцем, со звоном колоколов, с пением и смехом, а сплошная притаенность, мертвые ворота, глухие стены, непробивные частоколы. А что там – за воротами, за частоколом, за крепкими и непробиваемыми стенами?

Стража неторопливо обходит улицы, площади, стража вдоль валов и на валах, возле ворот и на заборолах, возле княжеского дворца и на детинце, где спят воины суздальские, стража с княжескими знаками на дубинках, на колотушках, на ручках копий, а знаки эти неодинаковы: то готовый к прыжку лютый зверь, то лук с нацеленной в землю стрелой. Выбирай, что хочешь. Страже все едино, она знает свое, для нее и князь – не князь, ежели говорить правду, потому как князь далеко, а восьминник ближе и к телу и к душе. Вот он объезжает Киев с двумя своими мрачными головорезами, о которых люди боятся промолвить слово. Даже днем, не то что ночью.

Петрило едет медленно, два его прислужника держатся на почтительном расстоянии, словно бы прикрывая своего господина от неожиданного нападения; хищно посверкивают в темноте глаза восьминника, он то и дело покрикивает:

– Бди и слушай!

Ехал дальше, с ленивой угрозой переставляя слова в своем известном для всех восклицании:

– Слушай и бди!

Объезд он начал со двора Николы Безухого, куда вкатила свой воз Оляндра, заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух своих черных прислужников, ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим – в темноте даже разобраться трудно, где чей двор. Когда-то давно появился он здесь никчемным бродягой: ничего у него не было, – казалось, пошел служить, собирал по Киеву княжеские виры, а тем временем его богатство тоже все заметнее и заметнее разрасталось. Так незаметно Петрило и сравнялся с боярством, разросся, распростерся, раздвинул двух Никол – Безухого и Плаксия, и уже и не поймешь, кто же больший боярин в Киеве.

За воротами послышался шелест. Петрило гмыкнул: «Бди и слушай», ему открыли, он бросил коротко в темноту:

– Боярыня не спит?

– Хлопочет, – последовало в ответ.

Петрило соскочил с коня, бросил в темноту поводья, невидимые руки послушно подхватили их, а восьминник побрел к боярскому дому, где в круглых окошках тускло посверкивал свет. Перешагнул, не спрашивая, порог, в ноздри ему ударило кислым и острым запахом, Петрило шмыгнул носом, повертел головой. Кто-то бросился ему под ноги, он оттолкнул его, открыл одну дверь, другую, третью, пока наконец нашел тот слабый мерцающий огонек. Кислым духом разило все больше и больше, потому что Никола Безухий любил устилать скамьи собачьими шкурами, дескать мягкая, теплая и не вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.

– Кто светит огонь? – рявкнул Петрило, открыв еще одну дверь, хотя и хорошо видел, что по горнице ходит, присматриваясь к обстановке, Оляндра со свечой в руках, новая киевская боярыня, наложница великого князя, ибо все честные люди владетельные видели сегодня, как бесстыдно рассиживалась на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?

– Не велено в Киеве зажигать свет ночью! – еще раз рявкнул Петрило и, приблизившись к Оляндре, игриво хлопнул ее ладонью между лопаток. Оляндра ловко уклонилась в сторону, не засмеялась от игривости восьминника, наоборот, зашипела угрожающе:

– Прочь, боров выложенный!

– Не знаешь Киева, – засмеялся Петрило. – В Киеве так: пиво кончается, начинаются жены.

– Я не жена.

– Кто же?

– Боярыня!

– Еще свежая.

– Все едино боярыня.

– Киевская ведь. А в Киеве Петрило – восьминник. И свечки зажигать… – он снова потянулся к Оляндре.

Но женщина снова увильнула, осветила темный закуток.

– Без тебя уже есть!

Петрило протер глаза. В горнице стоял какой-то человек.

– Кто? – крикнул восьминник, хватаясь за меч.

– Я, – спокойно ответили ему.

– Кто такой? Потому что не оставлю ни глаза во лбу, ни зуба во рту!

– Ужели не узнал? Иваница. Пили у князя.

– Ловок, опередил. Как же своего лекаря оставил?

– Вот уж! Он сам по себе, а я сам по себе. Каждый спит для себя. И сны свои у каждого.

– В Царьград бы лучше готовился, завтра отплываете.

– Кто плывет, а кто и нет.

– Ужель не поплывешь со своим лекарем?

– Не твое дело.

– Сюда зачем забрел?

– Вот уж! А ты зачем?

– Я восьминник.

– Обоих выгоню, – сказала спокойно Оляндра, – все вы мне осточертели. Теперь я боярыня, посплю хоть раз одна, без никого.

– Хоть и боярыня, а поедешь со мной. – Петрило надвинулся на женщину темно и неотступно.

– Куда же?

– Скажу.

– А Иваница?

– Пускай идет к лекарю.

– Сам к нему иди, ежели он тебе люб, – равнодушно промолвил Иваница, так, что Петрило с любопытством повернул к нему голову.

– Ого! – удивился он. – Возле Оляндры хоть кто…

– Боярыни! – гневливо напоминала женщина.

– Возле боярыни Оляндры хоть кто голову… Так, может, с нами? Забудешь своего лекаря? Не поплывешь в Царьград?

– Вот уж! Зачем мне плыть туда!

– С нами, – решил за Иваницу Петрило. – Это лучше. Собирайся.

– А куда? – вяло спросил Иваница, для которого, собственно, все утратило значение, кроме того, чтобы удержаться хотя бы на короткое время возле этой, такой доступной и одновременно норовистой, как оказалось, жены.

– Еще я не согласная! – добавила Оляндра.

– Согласишься, когда скажу, что просит на ужин сам воевода Войтишич. Счастливейший человек в Киеве, – торжественно промолвил Петрило.

– Сам же говорил: пиво закончилось уже…

– Пиво кончается, мед начинается, – так в Киеве заведено. А ты теперь боярыня киевская, знать о том должна…

Так они пошли к Войтишичу, где, по обыкновению, был игумен Анания, был старый Борислав, отец высокоученого Петра, боярина Изяславова, приехал и воевода Мостовик, который, будучи прикованным к днепровскому мосту долгом и образом жизни, не смог бежать с Изяславом; Долгорукому же ни подчиняться, ни служить не хотел, было еще несколько тех, кто отважился остаться в Киеве, надеясь на недолгое пребывание там Юрия. Трудно перечесть всех, кто там был, да и мало пользы слушать об этом.

Дулеб вряд ли и ждал в этот вечер Иваницу, хотя, если подумать, парень давно уже не блуждал по ночам; кажется, после возвращения их из Суздаля впервые вот так вырвался, не сказав, вернется ли домой хотя бы под утро. Утром же они должны быть готовы для дальней дороги, готовы, еще не перемолвившись и словом? Но не это более всего беспокоило Дулеба. Ойка вот отчего ныло у него сердце. Никто не мог прийти ему на помощь, никому не мог сказать, не у кого было просить совета. Только она одна. Если бы у него было время, он, как мальчишка, пробрался бы в курятники Войтишича и подстерег там Ойку, но ведь ночью она туда не придет. А утром он должен быть у князя. До сих пор удерживался от необдуманного поступка – не пытался найти Ойку, в надежде на то, что она придет сама, как это бывало раньше. Теперь жалел, а поделать ничего не мог.

По привычке Дулеб разложил письменные принадлежности, склонился над своими пергаменами, долго думал, написал: «История не в состоянии перечесть страдания отдельных людей, ибо перед ней – несчастья целых народов».

Отложил писало, встал с намерением решительным и отчаянным: пойти к Войтишичу. Что скажет старому воеводе – еще не знал, но верил: сумеет как-то повернуть так, чтобы повидаться с Ойкой. Мог бы и отложить на день или два отплытие в Царьград. Жениться на Ойке. Попроситься под руку самого князя Юрия. Посаженый отец. Венчание в Софии. Затем взять Ойку с собой. Слепой Емец? Может, взять и его также. Хоть слепым побудет у тех, кто выжег ему глаза, побудет у них уже не узником, а высоким послом.

Неосуществимость своих мечтаний понял, как только переступил порог гридницы Войтишича, куда его провели служки, которые, судя по всему, причислили Дулеба к сторонникам воеводы, потому что не раз и не два видали его здесь на пиршествах, а у старого Войтишича к пиршеству допускались лишь люди нужные.

Дулеб, что с ним не часто случалось, растерялся вельми. Гридница сверкала от свечей, драгоценной посуды, от лоснящихся – то ли от пота, то ли от жира – лиц за столом.

– После пиршества у князя снова… – начал было Дулеб, не зная, что сказать, и в самом деле удивляясь обжорству этих людей, среди которых только теперь заметил и суздальскую Оляндру и… своего Иваницу.

– Живет тот, кого слушают, мой дорогой! – хрипло воскликнул Войтишич. – Чтобы человека слушали, в нем должен быть жир, будь оно проклято! А чтобы был жир, надобно есть! Садись с нами, дорогой!

– Благодарствую, я пришел за Иваницей, – неожиданно для самого себя промолвил Дулеб, решительно отклоняя приглашение Войтишича, главное же: этими словами он сразу похоронил свои намерения каким-то образом завести речь про Ойку. Да разве мог бы он об этом говорить при людях? Он надеялся застать Войтишича одного, быть может умиротворенного и растроганного великодушием Долгорукого. Оказалось же, что все, вишь, не так. Думалось, что Войтишич за свою длинную жизнь уже свершил все написанное ему на роду: геройства, измены, коварство и подлости. И он в самом деле покончил со всем добрым и благородным, а в подлости не знал удержу до сих пор еще. Потому что подлость – неисчерпаема. Она не имеет конца. Ни вообще, ни в отдельном человеке, в особенности же если человек этот – Войтишич. Пришел за Иваницей, – повторил Дулеб и увидел, как Войтишич грузно поднимается со своего стула, чтобы идти приглашать гостя, брать его в объятия, щекотать ухо бородой и шелестом своего привычного: «Будь оно все проклято!»