Текст книги "Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе"

 
Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводился военный парад,
армия
маршировала на месте
от начала парада
и до конца.
Ибо, если подать другую команду, —
не «на месте шагом…»,
а «шагом вперед…», —
очень просто могла бы начаться война.
Первый шаг
был бы шагом через границу.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что, когда чихал знаменитый булочник
(знаменитый тем,
что он был единственным
булочником
в этой стране), —
так вот, когда он чихал троекратно,
булочники из соседних стран
говорили вежливо:
«Будьте здоровы!..»
И ладонью
стирали брызги со щек.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что весь ее общественный транспорт
состоял из автобуса без мотора.
Этот самый автобус —
денно и нощно,
сверкая никелем, лаком и хромом,
опершись на прочный гранитный фундамент
перегораживал
Главную улицу.
И тот,
кто хотел проехать в автобусе,
входил, как положено,
с задней площадки,
брал билеты,
садился в удобное кресло
и, —
посидев в нем минут пятнадцать, —
вставал
и вместе с толпой пассажиров
выходил с передней площадки —
довольный —
уже на другом конце государства.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что, когда проводились соревнования
по легкой атлетике,
все спортсмены
соревновались
(как сговорившись!)
в одном лишь виде:
прыжках в высоту.
Другие виды не развивались.
Ибо даже дистанция стометровки
пересекалась почти посредине
чертой
Государственнейшей границы.
На этой черте
с обеих сторон
стояли будочки полицейских.
И спортсмен,
добежав до знакомой черты,
останавливался,
предъявлял свой паспорт.
Брал визу на выезд.
Визу на въезд.
А потом он мучительно препирался
с полицейским соседнего государства,
который требовал прежде всего
список
участников соревнований —
(вдруг ты – хиппи, а не спортсмен!).
Потом этот список переводили
на звучный язык соседней страны,
снимали у всех отпечатки пальцев
и —
предлагали следовать дальше.
Так и заканчивалась стометровка.
Иногда —
представьте! —
с новым рекордом.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что жители этой скромной державы
разводили только домашнюю птицу
и не очень крупный рогатый скот
(так возвышенно
я называю
баранов).
Что касается более крупных зверей,
то единственная в государстве корова
перед тем, как подохнуть,
успела сожрать
всю траву
на единственной здешней лужайке,
всю листву
на обоих деревьях страны,
все цветы без остатка
(подумать страшно!)
на единственной клумбе
у дома Премьера.
Это было еще в позапрошлом году.
До сих пор весь народ говорит с содроганьем
о мычании
этой голодной коровы.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что, когда семья садилась за стол,
и суп
оказывался недосоленным,
глава семьи звонил в Министерство
Иностранных Дел и Внешней Торговли.
Ибо угол стола,
где стояла солонка,
был уже совершенно чужой территорией
со своей конституцией и сводом законов
(достаточно строгих, кстати сказать).
И об этом все в государстве знали.
Потому что однажды хозяин семьи
(не этой,
а той, что живет по соседству),
руку свою протянул за солонкой,
и рука была
арестована
тут же!
Ее посадили на хлеб и воду,
а после организовали процесс —
шумный,
торжественный,
принципиальный —
с продажей дешевых входных билетов,
с присутствием очень влиятельных лиц.
Правую руку главы семьи
приговорили,
во-первых – к штрафу,
во-вторых
(условно) —
к году тюрьмы…
В результате
несчастный глава семейства
оказался в двусмысленном положенье:
целый год он после —
одною левой —
отрабатывал штраф
и кормил семью.
 
 
Страна была до того малюсенькой,
что ее музыканты
с далеких пор
играли только на флейтах и скрипках,
лишь на самых маленьких скрипках и флейтах!
Больше они ни на чем не играли.
А рояль они видели только в кино
да еще —
в иллюстрированных журналах,
Потому что загадочный айсберг рояля,
несмотря на значительные старанья,
не влезал
в территорию
этой страны.
Нет, вернее, сам-то рояль помещался,
но тогда
исполнителю
не было места.
(А играть на рояле из-за границы —
согласитесь —
не очень-то патриотично!)
Страна была невероятно крохотной.
Соседи
эту страну уважали.
Никто не хотел на нее нападать.
И все же
один отставной генерал
(уроженец страны
и большой патриот)
несколько раз выступал в Сенате,
несколько раз давал интервью
корреспондентам центральных газет,
посылал посланья Главе государства,
в которых
решительно и однозначно
ругал
профсоюзы и коммунистов,
просил увеличить военный бюджет,
восхвалял свою армию.
И для армии
требовал
атомного
оружия!
 

 
В катакомбах музея
пылится пастушья свирель,
бивень мамонта,
зуб кашалота
и прочие цацки…
 
 
Человек!
Ты послушай Царя
терпеливых зверей.
И прости, что слова мои
будут звучать не по-царски.
Я —
последний из львов.
Но пускай за меня говорят —
лань
в объятьях капкана,
 
 
ползучего смога
громадность.
И дельфинья семья,
за которой неделю подряд
с вертолета охотился ты.
Чтоб развеяться малость.
 
 
Пусть тебе повстречается голубь,
хлебнувший отрав,
муравейник сожженный,
разрытые норы барсучьи,
оглушенная семга,
дрожащий от страха жираф,
и подстреленный лебедь,
и чайки —
по горло в мазуте.
Пусть они голосят,
вопрошая карающий век.
Пусть они стороною обходят
любую машину…
Ты —
бесспорно – вершина природы,
мой брат, человек.
Только
где и когда ты встречал
без подножья
вершину?
 
 
Ты командуешь миром.
Пророчишь.
Стоишь у руля.
Ты – хозяин.
Мы спорить с тобой
не хотим и не можем.
Но без нас, —
ты представь! —
разве будет землею
земля?
Но без нас, —
ты пойми! —
разве море
останется морем?
Будут жить на бетонном безмолвьи
одни слизняки.
Океан разольется
огромной протухшею лужей!
Я тебя не пугаю.
Но очень уж сети
крепки.
И растет скорострельность
твоих замечательных
ружей.
Все твое на планете!
А нашего —
нет ничего.
Так устроена жизнь.
Мы уже лишь на чучела
сгожи.
Зоопарки твои превосходны. —
Да жаль одного:
мы в твоих зоопарках
давно на себя
не похожи…
 
 
Так устроена жизнь.
Мы поладить с тобой не смогли.
Нашу поступь неслышную
тихие сумраки спрячут.
Мы уходим в историю
этой печальной земли.
Человечьи детеныши
вспомнят о нас.
И заплачут…
Мы —
пушистые глыбы тепла.
Мы —
живое зверье.
Может, правда, что день ото дня
мир становится злее!..
Вот глядит на тебя
поредевшее царство мое.
Не мигая, глядит.
И почти ни о чем не жалея.
И совсем ничего не прося.
Ни за что ни коря.
Видно, в хоботы, ласты и когти
судьба не дается…
 
 
Я
с седеющей гривы
срываю корону Царя!
И реву от бессилья…
А что мне еще остается?
 

 
Прошу простить,
хирург,
коль я не так спросил:
но Вам
хватает рук,
но Вам
хватает сил?
Наверно,
Вы должны, —
крутясь в эфирной мгле, —
поверить,
что больны
все дети на земле.
И этот странный круг
очерчивал не я…
 
 
Вы знаете, хирург,
законы бытия:
смертельная болезнь
у каждого из нас.
Нам тоже в землю
лечь
придется в некий час.
Не даст воды живой
знакомый чародей.
Предел у сердца —
свой…
Но Вам
несут детей!
Звенящих, как стекло.
Изведавших пока
лишь доброе тепло
грудного молока.
Беспомощных несут.
Прозрачных, будто зной…
Вы —
их последний суд.
И божий.
И земной…
Спасите их,
хирург!
Верните их,
мастак!
Проверьте все:
«А вдруг!..»
«А вот!..»
«А если так!..»
Закон беды жесток.
У спящего мальца
и кожа —
как пыльца.
И сердце —
с ноготок.
Понятно Вам давно:
парнишка – не жилец.
Но в сотый раз
дано
себя
не пожалеть!..
Легко сказать:
«Начнем…»
И медлить.
И тянуть.
Так глупо,
словно днем
у берега тонуть.
Под гул колоколов.
Под ветром ледяным…
 
 
А Вам
хватает слов
все объяснять
родным?
Глядеть на них в тоске.
Симптомы называть.
Предсердье рисовать
на маленьком листке.
Распутывать клубок.
Бессмысленно курить.
И глухо говорить:
«Пока что…
Я не бог…»
И вновь —
себе во вред —
себя
переступать!..
 
 
…Вам
хватит сигарет,
чтоб до утра
не спать?
 

 
Дни,
похожие на пряники —
расписное торжество.
Что ни день —
сплошные праздники
в честь того и в честь сего.
Праздник физиков и лириков.
Праздник неба и воды.
Появленье
первых листиков.
День
последней борозды…
В клубе тесно от затейников,
сцена
стерта в порошок!..
Поздравляет зоотехников
теледиктор Балашов.
Поздравленье долгожданное —
позолоченный орех.
Нынче
дата календарная, —
значит, и шумнуть —
не грех!..
Говорю не для напраслины:
водка
вытеснила чай.
Появилось
столько праздников —
хоть будни
отмечай!
 

 
Табло чемпионата
над залом взметено…
А нам-то что?
А нам-то,
сидящим, как в кино?
А нам чего —
нежилистым,
курящим,
нережимящим,
ухоженным,
балованным,
не битым
и не ломаным?
Орущим в этом зале,
как посреди двора?..
 
 
Но вот уже
мы сами
решаем, что —
пора!..
И в трансе невесомом
(следи,
чемпионат!)
мы
следом за боксером
ныряем под канат.
Как из реки —
на берег.
И оседает мгла.
И движется
соперник
из красного угла.
Нахрапистый по сути.
Задирист и рукаст…
 
 
Что ж,
дорогие судьи,
тогда
начнем рассказ.
Начнем его не резво,
дотерпим до конца.
(А левая —
как рельса
у этого юнца!..)
Танцует,
как пушинка,
и не устанет, черт…
(А в ближнем он —
не шибко…
Не любит…
Не сечет…)
Пусть хлещет по предплечьям,
расходует запал…
Шаг в сторону.
И – встречным
по корпусу…
Попал!!
 
 
Кумир соревнований
ладонью лоб утер…
А мы
идем к трамваям.
К автобусам идем.
Расправив плечи жестко.
Себя
переборов…
 
 
И чувствуем,
как жжется
рассеченная бровь.
 

 
«Игры»?!
Разве это —
игры?..
Сердцу бешеному в такт,
здесь выходят:
«или – или…»
Или – или!
Только так…
 
 
«Игры»?!
Кто назвал игрою
эти дни наперечет?
Болью,
нервами
и кровью
завоеванный почет…
 
 
«Игры»?!
Разве так «играют»?
Ослепленные мечтой,
так живут!
А умирают
лишь за финишной чертой…
 
 
«Игры»?!
Разве это —
игры?
Если —
крупно и всерьез —
после всех надежд наивных,
после всех обид и слез,
после испытанья боем,
после стольких передряг
вновь
восходит над тобою
твой
непобежденный
флаг!
 

 
Можно теперь победителя
славить стихами.
Я же воспринял его и запомнил,
когда
он добежал на последнем,
нездешнем дыханье.
На нулевом!
За которым уже —
темнота…
Как его —
полуживого —
у бровки шатало!
То прорывался он к свету,
то падал во тьму.
Все мы пьянели от воздуха!
И не хватало
этого воздуха в мире
ему одному…
Будто бежал он большим, свежевспаханным полем.
Полем таким, что шагни —
и не вытащишь ног.
Он стадиона не видел,
не слышал,
не помнил!..
Всех превозмог он.
Но прежде —
себя превозмог…
Он финишировал первым.
Что было – то было.
Как вспоминал он потом:
«Ни на чем добежал…»
А проигравших
(как водится)
солнце слепило.
А проигравшим
(естественно)
ветер мешал.
 

 
«Битва гимнастических гигантов!..»
«В бой вступают
главные герои!!»
 
 
А у гиганта с ростом —
небогато.
Хмурится гигант.
Гигант расстроен.
Две косички вздрагивают жалостно.
«Надо же!
Так начинала чисто…
Вроде все прошла.
И вот —
пожалуйста:
простенький соскок
не получился…»
Есть слова про долг
и про уверенность.
Ей от этих слов
не станет легче.
Крупная,
державная ответственность
рухнула
на маленькие плечи!
Глупо ждать волшебника из сказки.
Чтоб помог.
Чтоб за тебя не струсил…
 
 
Всхлипнула гигант
не по-гигантски.
И шагнула —
будто в омут —
к брусьям!..
Вновь она
на судей смотрит с вызовом.
Вновь мелькают два победных банта!..
 
 
В городе Москве
у телевизора
плачет мама
этого
гиганта.
 

 
Стартовали, хорохорясь.
Никого
никто
не ждал…
 
 
Марафонец, марафонец,
ты куда —
в такую даль?
Ну, зачем —
при всем народе,
в неприличной наготе —
так вот
шлепать по дороге
с номерком на животе?
Для чего ты,
в самом деле,
на дистанции возник?
У тебя —
жена и дети.
Что ж ты бегаешь от них?
У тебя ж,
помимо спорта,
кроме тяжестей его,
есть
приличная работа.
И зарплата ничего…
А дорога
сверх размеров.
Ты бежишь по ней, по всей.
Ты уже
на триста метров
оторвался от друзей!
Коллектив не уважаешь?
Ошалел от беготни?
Ну куда,
куда ты жаришь,
марафонец?
Отдохни!..
 
 
Только он меня не слышит.
На дороге мельтешит.
Шумно дышит,
дышит,
дышит.
И – бежит,
бежит,
бежит…
Кавалькада марафона
прокатилась, как река.
Мастера кино и фото
расстарались на века.
Марафон отобразили
с головы
до самых пят.
Трех призеров
допросили.
И теперь
спокойно спят.
Спят болельщики и судьи…
 
 
И у всех —
как ни ершись —
марафонская по сути,
по́том
политая жизнь.
 

 
Будто кто-то ослабил
невидимый винтик
и огромный завод —
как проколотый! —
вытек.
Из ворот,
нависающих словно плотина,
прет поток,
выливаясь на площадь картинно.
Говорит о футболе,
пивко попивая.
Заполняет автобусы.
Лезет в трамваи…
– Даме тесно?
Берите такси,
если тесно.
 
 
18 часов
 
 
Потекли управленья.
Текут министерства.
И метро
распахнуло прохладные трюмы…
 
 
Возникает задачка про вечные трубы:
«Из одной выливается…
В другую вливается…»
 
 
18 часов 30 минут
 
 
А Москва
перезванивается.
Договаривается.
В это время левкои
нужней, чем дыханье…
Надеваются мини.
Запахло духами.
Бледный свет телевизоров спорит с закатом.
Шебуршат воробьи в переулке покатом.
 
 
18 часов 50 минут
 
 
Открывая дежурным
планетные тайны,
в ТАССе
невозмутимо стучат телетайпы.
«Ураган над Карачи…»
«События в Чили…»
Десять строк из Норильска:
«Как нам сообщили,
раньше срока
здесь выдана первая тонна…»
 
 
19 часов 05 минут
 
 
– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.
 
 
19 часов 30 минут
 
 
На афише смеется эстрадная панночка.
У афиши застыла влюбленная парочка…
– Вася?
– Да.
– Рискнем?
– Айда!..
 
 
20 часов 15 минут
 
 
В ресторане —
день рожденья!..
 
 
Стол,
поставленный отдельно.
Стол роскошный.
Стол такой:
самого стола не видно! —
яблоки,
салаты,
вина…
Машет
тоненькой рукой
сын известного артиста —
несравненный тамада!
(Непонятно —
кто родился,
где родился
и когда.)
Танцевальный и песенный тонус народа
повышается!..
 
 
20 часов 35 минут
 
 
В клинике – настежь ворота.
Привезли старика
(прободение язвы).
Что с ним будет,
еще абсолютно не ясно.
Плеск воды.
Моет руки хирург монотонно.
 
 
20 часов 50 минут
 
 
– Одевайся!
Нас ждут.
– Я почти что готова.
 
 
21 час 10 минут
 
 
Уезжает человек
в экспедицию.
Провожанья он отверг
(по традиции).
Лучше
собственной тоски
не касаться бы…
Он сейчас возьмет такси
до Казанского.
А потом —
тайга,
мошка,
стылый ветер…
Будет странно,
что Москва
есть на свете.
А в тайге ему плутать
долго ль, коротко…
Жаль:
никто не будет ждать.
Кроме города.
 
 
21 час 25 минут
 
 
Повинуясь велению пса,
а не долга,
отставник
на прогулку выводит
бульдога.
И бульдог —
непреклонный, как высшая мера, —
на нетрезвых прохожих
взирает
надменно.
Уголки его губ
до асфальта отвисли.
 
 
21 час 40 минут
 
 
– Ты готова?
Нас ждут.
– Позвони, что мы вышли!
 
 
22 часа
 
 
Мама
вуз заканчивает.
Папа
дочь укачивает.
«Раз-два-три-четыре-пять —
наша дочка хочет спать.
Уходите все от нас.
Мы хотим не видеть вас».
 
 
22 часа 45 минут
 
 
По вечерним проспектам —
пустым и огромным —
мчат
газетные матрицы к аэродромам.
На предельной —
от встречного ветра
зверея —
к самолету!
Скорее!
Скорее!!
Скорее!!!
Лишь витрины проносятся слева и справа.
На машине написано коротко:
«Правда».
 
 
23 часа 10 минут
 
 
Под абажуром —
четверо.
Накурено.
Расчерчено.
– Восемь пик!
– Угу.
– Вистанешь?
– Могу.
 
 
…Постовой у театра
похож на шамана.
– Ты заметил,
что Клава одета кошмарно?..
 
 
Не заметил.
(Час ночи.)
Не заметил.
Напомнишь…
Простонала и сгинула «скорая помощь».
Темнота.
Затихающий отзвук судьбы.
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забыть бы на завтра…
Не забы…
 

 
Обращайтесь в Стол находок!..
На краю Москвы
ждет хозяина,
нахохлясь,
чучело совы.
Чемоданы ждут владельцев
(будто вор —
порук).
Есть коляски – без младенцев.
Пиджаки – без брюк.
Много-мало,
худо-бедно:
в масле и в пыли
сорок три велосипеда
выгнули рули…
А на полках —
что угодно! —
целый магазин.
Вот —
на что уж не иголка —
холодильник «ЗиЛ».
Глобус,
панцирная сетка,
пачка конфетти…
А еще —
четыре сердца
(новые почти).
Чертежи в чехле картонном.
Кованый сундук.
И мужчина,
под которым
надпись:
«Верный друг».
Замысел стихотворенья.
Дым от папирос.
И —
потерянное время —
ремешки вразброс.
Ждет оно,
остановившись,
часа своего…
Чья-то найдена невинность
в ЦПКиО.
Найден радужный осколок
чьих-то пылких
чувств…
 
 
Обращусь я в Стол находок!
Срочно обращусь!..
– Люди!
У меня потеря
вышла на пути.
Молодость свою
нигде я
не могу найти.
 

 
Снег увозят машины.
Увозят раннею ранью.
Тяжко машинам большим
от горбов темно-синих.
Снег машины увозят…
и где-нибудь в Ленкорани
на килограммы
снег продают
в магазинах.
 
 
Снег увозят машины
в далекое жаркое лето.
Пальмам – на страх.
Детским садам —
на забаву…
Снег увозят машины.
 
 
А может быть, кто-то
где-то
задумал построить
огромную
снежную бабу.
 

М. Магомаеву

 
Бывает, песни не поются
ни наяву и ни во сне.
Отец хотел с войны вернуться,
да задержался
на войне.
Прошло и двадцать лет, и больше…
 
 
Устав над памятью грустить,
однажды сын приехал в Польшу —
отца родного
навестить.
Он отыскал его.
А дальше —
склонил он голову свою.
Уже он был
чуть-чуть постарше
отца,
убитого в бою…
А на могиле,
на могиле
лежали белые цветы.
Они сейчас похожи были
на госпитальные бинты.
И тяжело плескались флаги.
Был дождь
крутым и навесным…
И к сыну подошли поляки.
И помолчали вместе с ним.
Потом один сказал:
«Простите…
Солдата
помнит шар земной.
Но вы, должно быть, захотите,
чтоб он лежал
в земле родной?»
 
 
Шуршал листвою мокрый ветер.
Дрожали капли на стекле…
И сын вполголоса ответил:
«Отец и так в родной земле».
 

 
Бе́рзини,
Спро́гисы,
Кля́вини…
Годы людей переплавили.
Перемололи.
Прославили.
Перетряхнули.
Расслабили.
И разделили их надвое
не по богам,
не по нациям,
не по семейным симпатиям,
а по фронтам.
И по партиям.
Кровью и вьюгою кашляя,
время
спросило у каждого:
«Ты
за кого?..»
 
 
Ле́нцманы,
Ле́пини,
Кра́стыни
шли, будто в молодость, —
в красные!
И застывали –
помолвленно —
то —
в караулах у Смольного,
то —
на простреленном бруствере…
Сжав кулаки заскорузлые,
шли батраки и окопники
в краснознаменные конники.
Не за церковными гимнами,
не потому, что прикинули:
где посытней…
 
 
Пе́терсы,
Ка́лныни,
За́рини…
В душном,
взлохмаченном зареве
под почерневшими листьями
снились им улочки рижские,
звали их дюны прохладные…
Только дорога до Латвии
долгой была,
как отчаянье.
Шла
сквозь шрапнель Волочаевки.
Лезла,
темнея от голода,
сквозь Перекопы,
сквозь Вологды
и Ангару.
 
 
Янсоны,
Ла́цисы,
Кри́шьяны…
Над островерхими крышами,
над Даугавой неслышною,
над мостовою булыжною,
над голосящими рынками,
над просветленною Ригою
сквозь переплеты оконные,
на сочинения школьные,
на палисадники бурые,
на электричку до Булдури
падает снег…
И из него,
как из марева,
люди выходят
громадные, —
вовсе не тени,
не призраки.
Смотрят
спокойно и пристально.
Смотрят сквозь ветер напористый…
Ждут не восторгов,
не почестей,
не славословий за подвиги…
Просят о малости:
помните!
 
 
До́зиты,
Лу́теры,
Лу́цисы
отдали все
Революции.
Все, что могли.
 

 
Это в памяти остается.
Повторяется,
как молва:
сердце бьется,
армия бьется —
одинаковые
слова!
Одинаковые глаголы —
неслучайные наверняка.
Одинаковые законы
и у сердца,
и у полка…
 
 
Говорится,
словно поется
с интонацией вихревой:
бьется армия,
сердце бьется,
бьется знамя
над головой!
 

 
Так полыхнуло —
сплеча,
сполна —
над ледяным прудом!..
(Два человека —
он и она —
были виновны в том…)
В доме напротив полночный лифт
взвился до чердака.
Свет был таким,
что мельчайший шрифт
читался наверняка…
Так полыхнуло,
так занялось —
весной ли,
огнем —
не понять.
И о потомстве подумал лось,
а заяц решил
линять.
Землю пробили усики трав
и просверлили лучи.
Тотчас,
об этом чуде узнав,
заспешили с юга
грачи.
На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса…
 
 
(Два человека —
он и она —
глядели
друг другу в глаза…)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
«Пожар!..
Пожар!..»
А это
любовь была.
 

 
У сердца
есть радар.
Когда-то,
в ту весну
тебя я угадал.
Из тысячи.
Одну.
У сердца
есть радар.
Поверил я в него…
 
 
Тебя я увидал
задолго до того,
как повстречались мы.
Задолго до теперь.
До длинной
кутерьмы
находок и потерь…
 
 
Прожгло остаток сна,
почудилось:
«Гляди!
Ты видишь? —
Вот она».
И екнуло в груди.
Радар обозначал
твой смех.
Движенья рук.
И странную печаль.
И вкрадчивых подруг,
Я знал твоих гостей.
 
 
Застолья до утра.
Твой дом.
Твою постель.
Дрожь
твоего бедра.
Я знал,
чем ты живешь.
Что ешь.
Куда идешь.
Я знал,
чьи письма рвешь.
И от кого их ждешь.
Я знал,
в чем ты права.
О чем мечтаешь ты.
Знал все твои слова.
И платья.
И цветы.
И абажур в окне.
И скверик на пути,
где предстояло мне
«люблю» —
произнести…
Все знал я до того,
как встретился с тобой…
Но до сих пор —
слепой!
Не знаю
ничего.
 

 
Трем-четырем аккордам научусь.
И в некий знаменательный момент
для выражения сердечных чувств
куплю себе
щипковый инструмент.
Подарит мне басовая струна
неясную надежду на успех.
Чтоб я к ней прикасался,
а она,
она чтоб —
отвечала нараспев…
Я буду к самому себе жесток
в разгаре ночи
и в разгуле дня.
Пока не станет
струнный холодок
звенящею частицею меня…
Нависну над гитарой, как беда.
Подумаю,
что жизнь уразумел…
 
 
Но, может,
все же выскажу тогда
то,
что сказать словами
не сумел.
 

 
А ты полюбишь,
ты полюбишь.
А ты прольешься,
как заря.
И сердце – надвое – разрубишь…
А он тебе не скажет:
зря!..
 
 
А ты поверишь,
ты поверишь.
Начнешь
выклянчивать слова.
Ты никогда не овдовеешь…
И все же будешь –
как вдова.
 
 
А ты устанешь,
ты устанешь
смотреть
в густеющую тьму.
В квартире мебель переставишь…
А он не спросит:
почему?..
 
 
А ты привыкнешь,
ты привыкнешь.
И будет ночь
белым-бела.
И ты одна из дома выйдешь…
А он не спросит:
где была?..
 
 
А ты обманешь,
ты обманешь.
На пальце
перстень заблестит.
Глаза обманом затуманишь…
А он в глаза
не поглядит.
 
 
А ты заплачешь,
ты заплачешь.
В окне застынешь,
как во льду.
А ты беду свою запрячешь.
Свою беду.
Его беду.