Текст книги "Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)"

Телеграммы

 
Неужели ты такая же, как эта?..
 
 
За окном звенит разбуженное лето.
Нас хозяйка дома
               в гости пригласила.
Ничего не скажешь,
да,
она красива.
Да, красива.
Мы об этом ей сказали…
И она глядит глубокими глазами,
чуть раскосыми,
           зелеными, сухими.
 
 
Муж ее какой-то физик или химик.
И слова ее доносятся как эхо:
«Он сейчас в командировке…
Он уехал…»
Никакой я тайны выдать не рискую –
телеграмму он прислал:
«Люблю.
      Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
      Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..
Вот сидит она –
красивая, – не спорю.
Вот сидит она,
           довольная собою.
И смеется,
и меняется мгновенно.
А глаза ее
предельно откровенны!
А глаза ее играют,
завлекая,
обещая,
предлагая,
намекая…
 
 
Никогда ханжой я не был, –
слышишь – не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль –
в наговоры,
в сплетни,
в выдумку любую.
 
 
Телеграмму я послал:
«Люблю.
      Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
      Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..
 
 
Мы молчим и курим.
Тихо тянем пиво.
А хозяйка говорит:
«Совсем забыла!
Я сейчас…»
И щеки тушит
           о ладони.
И подходит к телефону в коридоре.
Называет адрес
           длинный, очень странный,
говорит:
«Прошу,
      примите телеграмму…»
 
 
И с усмешкой, торопливо и привычно
говорит:
«Любимый!
          Все идет отлично.
Не скучай.
      Твоя.
           Целую.
                Жду ответа».
 
 
…Неужели ты
такая же,
как эта?!
 

Из сборника
«Радиус действия»
(1965)

Радиус действия

 
Мне все труднее
           пишется.
Мне все сложнее
           видится.
Мгновеньями летят года, –
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
                чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
           Сел в самолет.
                Обрадовался.
 
 
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
                в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
           эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
          избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе –
                как на булавке
                     бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…
 
 
О, радиусы действия!
                Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
      межи!
Есть радиусы действия
                у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
                у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
                у подлости и злобы –
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
                единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
           найду.
А может,
мне
не суждено…
Летят неразделенные
года!
 
 
Но, вопреки всему,
я счастлив
      оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
в радиусе действия
сердца моего!..
 

Кочевники

Ч. Чимиду

 
У юрты ждут оседланные кони.
Стоит кумыс на низеньком столе…
Я знал давно,
я чувствовал,
           что корни
мои –
вот в этой
      пепельной земле!..
Вскипает чай задумчиво и круто, –
клубящегося пара торжество.
И медленно
          плывет кумыс по кругу.
И люди величаво
               пьют его…
А что им стоит
на ноги подняться,
к высокому порогу подойти.
 
 
«Айда!»
И все.
Минут через пятнадцать
они уже не здесь.
Они –
     в пути…
Как жалок и неточен
был учебник!
Как он пугал меня!
Как голосил:
«Кочевники!»
Да я и сам
      кочевник!
Я сын дороги.
Самый верный сын…
Все в лес смотрю.
И как меня ни кормят,
и как я над собою ни острю, –
из очень теплых
и удобных комнат
я
в лес смотрю.
 
 
Все время
      в лес смотрю.
То – север,
то – большое солнце юга!
То – ивняки,
то – колкое жнивье…
И снова
      я раскладываю юрту,
чтобы потом опять
собрать ее!..
Приходит ночь.
И вновь рассветы брезжат,
протяжными росинками звеня…
И подо мной,
           как колесо тележье,
поскрипывает
добрая
земля.
 

«Кем они были в жизни – величественные Венеры?..»

С. Красаускасу

 
Кем они были в жизни –
                величественные Венеры?
Надменные Афродиты –
                кем в жизни были они?..
Раскачиваясь,
размахиваясь,
колокола звенели.
Над городскими воротами
                бессонно горели огни.
Натурщицы приходили
в нетопленые каморки.
Натурщицы приходили –
                застенчивы и чисты.
И превращалась одежда
в холодный
          ничей комочек.
И в комнате
становилось теплее
                от наготы…
Колокола звенели:
«Все в этом мире тленно!..»
Требовали:
«Не кощ у нствуй!..
Одумайся!..
Отрекись!..»
Но целую армию красок
художник
гнал в наступленье!
И по холсту,
          как по бубну,
                грозно стучала кисть.
Уд ар!
И рыхлый монашек
                оглядывается в смятенье.
Уд ар!
И врывается паника
                в святейшее торжество.
Стекла звенят в соборе…
Уд ар!
И это смертельно
для господина бога
                и родственников его…
 
 
Колокола звенели.
Сухо мороз пощелкивал.
На башне,
      вздыбленной в небо,
стражник седой дрожал…
И хохотал художник!
И раздавал пощечины
ханжам,
живущим напротив,
и всем грядущим
               ханжам!
Среди откровенного холода
краски цвели на грунте.
Дул торжественный ветер
в окна,
как в паруса.
На темном холсте,
               как на дереве,
зрели
теплые груди.
Мягко светились бедра.
Посмеивались глаза.
И раздвигалась комната.
 
 
И исчезали подрамники.
Величественная Афродита
                в небрежной позе плыла.
А натурщицам было холодно.
Натурщицы
тихо вздрагивали.
Натурщицы были
               живыми.
И очень хотели
тепла.
Они одевались медленно.
Шли к дверям.
И упорно
в тоненькие накидки
                не попадали плечом,
И долго молились в церкви.
И очень боялись
           бога…
 
 
А были
уже бессмертными.
И бог здесь был
           ни при чем.
 

«Не ночь, а просто…»

М. Озеровой

 
Не ночь,
      а просто
сорок минут сумерек…
К тебе есть
          просьба:
бежим от запутанной сутолоки!
Туда –
где простор,
где река
      тяжела и покорна…
Там дремлет
           костер
того счастливого
года…
Мы выйдем из лодки,
дождемся полночного часа.
И угли холодные
вдруг покраснеют
           от счастья!
И вновь мы
привыкнем
к росе,
к шорохам чутким…
Пылать
      травинкам!
Гореть
      березовым чуркам!..
А нам –
помолчать.
Погрустить,
          если будет охота…
И снова начать
от костра
      счастливого года!
Всю душу проветрить.
Все тайные мысли
           проверить.
И сердцу поверить.
И теплым коленям поверить…
И праздничным вечером
на главной площади
                города
пусть вспыхнет навечно
костер
      счастливого года!
И пусть он согреет
все руки,
      все клятвы,
                все просьбы…
 
 
Поедем скорее!
Поедем,
пока не поздно.
 

Ремонт часов

 
Сколько времени?
– Не знаю…
Что с часами?
– Непонятно…
То спешат он и,
           показывая
                скорость не свою.
То, споткнувшись,
останавливаются.
Только обоняньем
я примерно-приблизительное
                     время
                          узнаю…
Я сегодня подойду
                к одинокому еврею.
(Там на площади
будочки выстроились в ряд.)
«Гражданин часовщик,
                почините мне время.
Что-то часики мои
барахлят…»
Он, газету отложив,
                на часы посмотрит внятно.
Покачает головою.
Снова глянет сверху вниз.
«Ай-яй-яй! –
           он мне скажет, –
Ай-яй-яй!
Это ж надо!
До чего же вы,
           товарищ,
                довели механизм…
Может, это не нарочно.
Может, это вы нечаянно.
Для него,
      для механизма,
                абсолютно все равно!
Вы совсем не бережете
                    ваше время,
                          ваши часики.
Сколько лет вы их не чистили?
То-то и оно!..»
 
 
Разберет часы потом он,
                     причитая очень
грозно.
И закончит,
подышав на треугольную печать:
«Судя
     по часам «Москва»,
вы уже
довольно взрослый.
И пора уже
      за собственное время
                отвечать…»
 
 
Я скажу ему:
           «Спасибо!»
Выну пятьдесят копеек.
Тысяча семьсот шагов
           до знакомого двора.
И машины мне навстречу
                будут мчаться
                     в брызгах пенных.
Будто это не машины.
Будто это глиссера.
 
 
Разлохмаченные листья
                прицепятся к ботинкам.
Станет улица качаться
                в неоновом огне…
 
 
А часы на руках
будут тикать.
Тихо тикать.
И отсчитывать время,
                предназначенное
мне.
 

Планета друзей

 
А вам не услышать,
           как холодно звякают листья.
А вам не увидеть
           дрожания каменных веток…
Я это пишу слишком близко от вас.
Очень близко.
И все ж таки так далеко,
                как с другой планеты.
На этой планете
себе я не доверяю.
Смеюсь над собой, –
                и никак не кончается это.
Я голос теряю.
Я чьи-то пути повторяю.
И вижу:
проходит мимо
           ваша планета!
Она появляется –
чудо мое зоревое,
глаза
застилает!
Величием дышит крамольным.
Она проплывает
           в густом голубом ореоле.
Прошитая солнцем.
Продутая ветром.
Пропахшая морем.
На этой планете,
           на этой планете вашей
гудят поезда,
громыхая бессонно,
                бессвязно.
Тяжелые стрепеты
                пыльными крыльями машут.
У тихих селений
           стоят умудренные вязы…
Я знаю:
на вашей планете проходит лето.
Ночная река
          источает целебный холод.
Проходит лето.
Проходят ссоры.
Друзья проходят.
Проходит мимо,
           проходит мимо
                     ваша планета.
И я поднимаюсь.
И я подчиняюсь крику.
И в собственном крике,
                тяжелом и темном,
                               вязну…
Я должен
прыгнуть.
Я прыгну!
Сейчас я прыгну
на эту планету –
земную,
добрую,
вашу.
Переезжает роща
 
 
С ума сошла
          роща.
Переезжает
          роща.
Деревья взволнованы,
они кричат:
«Едем!
Со всеми манатками,
с гусеницами мохнатыми,
с росою
      позванивающей,
с жуком-короедом,
с божьими коровками,
с паутинной проседью…
Давайте в кузове машин
присядем по традиции.
А потом
      подымемся.
А потом
      тронемся…
Ну а как –
      с птицами?
Как же быть
          с птицами?
Прилетят птицы
голубыми клиньями.
Над землей забьется
удивленный плеск…
Покружат,
      потужат,
разведут крыльями.
Внизу вместо рощи –
голая плешь…»
 
 
А в коридоре поезда,
в коридоре поезда
слышно,
      как колеса
разговор ведут…
Мы едем,
мы едем,
хотя нам тоже
           боязно:
вдруг прилетят радости
и нас
не найдут?
 

Ночью

 
Как тихо в мире!
Как тепло…
А если
в этой тишине
ты –
     мне
           назло,
себе
назло –
устала
думать обо мне!
И номер набрала рывком.
И молча отворила дверь…
Я, может, даже не знаком
с ним –
      постучавшимся теперь.
А если и знаком,
так что ж:
он – чуткий.
У него –
      душа…
И вот
в ладони ты идешь
к нему,
белея и дрожа!
Не понимаешь ничего…
А простыни –
           как тонкий дым…
И называешь
ты
его –
забывшись –
именем моим!
И падаешь, полужива.
И задыхаешься от слез.
И шепчешь жаркие слова.
Все те.
Все самые.
Всерьез!
А сумрак –
      будто воспален.
И очень пьяно
           голове…
Телефонистка – о своем:
«Алло!
Кого позвать в Москве?..»
«Кто подойдет…»
Наверно, ты.
А если он, тогда…
Тогда
пусть вычеркнется навсегда
твой телефон!..
Из темноты
приходит медленная боль.
А я уже над ней смеюсь!
Смешно,
что я вот так
           с тобой
то ссорюсь,
то опять мирюсь!
И мысли пробую смягчить,
весь –
     в ожидании грозы…
 
 
Как долго телефон молчит!
Как громко
          тикают часы!
 

Третий лишний

 
Третий лишний за столом.
Третий лишний…
 
 
Ты прости,
я не хочу,
      чтоб он слышал,
как мы шли,
          качаясь,
                горным Алтаем,
как ловили дождь
иссохшими ртами.
Как вода кипела,
           булькала в моторах,
как я писем ждал
твоих,
суматошных.
Как река темно неслась
                в закат рыжий…
 
 
Третий лишний
           за столом.
Третий
лишний.
Я его отлично знаю, –
                ты не смейся.
Не успел он измениться
за месяц.
Расторопный,
           будто пес
                на охоте.
Любознательный,
               как врач
на обходе.
То на х а лен,
то
предельно аккуратен…
 
 
Очень въедливый
у парня
      характер.
Так и лезет в друзья!
Так и липнет!..
 
 
Почему-то он везде –
                третьим лишним.
Иногда мне его
даже
жалко:
все глядят на парня,
будто на жабу!
Раздраженно смотрят,
тошно
     смотрят.
И прощаются с ним.
И руки
      моют.
Появление его
           засекают.
Разговоры
при нем
засыхают!
Вот и мне,
      понимаешь,
                неохота…
 
 
Пусть рассказывать я буду
про погоду!
Про погоду,
          про сиреневые горы,
про великие
таежные
законы!
Про порог
      под названьем
                «Не последний!».
И про дымчатые ноздри
                     оленей.
И про то, как дождь тугой
бил по листьям…
Третий лишний
           за столом.
Третий –
лишний!
Он настойчив.
Он садится поудобней.
У него, наверно, времени –
                     бездна…
Хватит!
Я сейчас скажу ему:
 
 
– Топай!
Для кого-то
          из нас
нет
места!
 

Базар того года

Ю. Казакову

 
Базар?
Базар!
 
 
Торговки
      базлали:
«Сахарин фасованный!..»
«Целебная махра!..»
Чего только не было
                на этом базаре,
особенно
если в воскресенье,
                с утра…
«Продам шинель новехонькую!
Сам бы носил – жалко!..»
«Брусничная настоечка! –
Лекарство от невзгод!..»
«А ну,
     кому
      шаньги!
Румяные шаньги!..»
 
 
«А вот чудо-мыло…»
«А вот костыль-самоход…»
«Прыгающий мячик –
                детишкам на забаву…»
«Валенки!
Валенки на любой мороз!..»
 
 
Продавал ругательства –
за полтинник
           пару –
чернявый
хриповатый
безногий матрос…
«Имеются ушанки.
                Три кило ворсу…
Налетай, служивые!
Цена – пустяк…»
 
 
– А у вас, дедуся?..
– У меня
фокусы…
– Что еще за новость?!
Как это?..
– А так…
 
 
Он прямо на булыжнике
                расстелил коврик.
Из собственного уха
огурец извлек.
И в мутноватой лужице
                среди арбузных корок
заплавал,
заплескался
серебряный малек…
А старичок выдергивал
                голубей из сумочки,
потом превратил полено
в заржавленную пилу…
Старичок старался!
Мелькали пальцы сухонькие…
«Э-гей!
Кому фокусы!
Недорого беру…»
Подходила публика.
Смеялись бабы в голос…
 
 
А мальчишка –
замерший,
      как громом поражен, –
вдруг сказал:
 
 
– Дедушка,
Продай мне…
           фокус…
чтоб в конце фокуса…
папа…
пришел… –
Старичок
      беспомощно пожал
                     плечами.
Цвела
победными лозунгами
                щербатая стена…
Люди оглянулись.
Люди замолчали…
 
 
Кончилась.
Кончилась.
Кончилась
      война.
 

Письмо про дождь

 
Идут
      обыденные дожди,
по собственным лужам скользя.
Как будто они поклялись
                     идти, –
а клятву нарушить
нельзя…
Даже смешно –
           ничего не ждешь.
Никакого чуда
не ждешь.
Засыпаешь –
           дождь.
Просыпаешься –
           дождь.
Выходишь на улицу –
                дождь.
И видишь только
           пустую мглу,
город видишь пустой.
 
 
Газировщица скрючилась на углу –
упорно
      торгует водой.
А воды вокруг! –
           Столько воды,
просто
некуда разливать.
Это все равно,
           что идти торговать
солнцем –
там, где сейчас
           ты!..
Послушай,
а может быть, и у вас
такая же чехарда?
У подъезда в глине
                «газик» увяз,
на балконе слоем –
                вода…
Если так –
значит, в мире какая-то ложь!
Так не должно быть!
Нет!
 
 
Потому что нужно:
                если мне –
                          дождь,
то тебе –
      солнечный свет.
Как дочка солнечный!
                Как слюда!
Как трескучая пляска огня!
У тебя не должно быть дождей
                          никогда.
Пусть они идут
у меня…
А они идут –
           слепые дожди.
Ни деревьев нет,
           ни травы…
 
 
Пожалуйста,
           это письмо
порви.
И меня за него прости.
А впрочем,
дело совсем не в нем.
Просто
трудно терпеть.
Море гудит за моим окном,
как поезд,
      идущий к тебе.
 

«Письмо в ХХХ век»
(Из поэмы)

 
Над городами,
           над тишиной –
звездные точечки…
Женщина,
      спящая рядом со мной, –
мать
моей дочери.
Дышит
      женщина рядом со мною
сухо и часто.
Будто она устала,
основывая
новое царство.
Ни пробужденья,
           ни света,
                ни сумерек –
как не бывало!..
 
 
Вдумайтесь,
сколько грядущих судеб
она
основала!
Сколько свиданий,
           сколько рождений,
сколько закатов!
Слов непонятных,
жарких постелей,
светлых загадок…
Сквозь дымчатые облака
                скользя,
выгнутся радуги.
Однажды,
      проснувшись,
протрут глаза
внуки и правнуки.
Заполнит комнату запах
лесной
прелой травы…
 
 
В женщине,
          спящей рядом со мной,
дремлете вы!
В женщине этой
           затеплилась завязь
вашего века!..
В сером окне,
           к стеклу прикасаясь,
выгнулась ветка…
Каждому в мире
           имя
                отыщется.
Дело найдется…
Но в котором из тех,
кто рожден
          в трехтысячном,
кровь моя бьется?
Кто же он –
родственник мой шальной
в вашей стране?..
Женщина,
      спящая рядом со мной,
стонет во сне.
 
 
Тени –
      от пола до потолка.
Хочется пить…
 
 
Мы будем жить на земле,
пока
будем
     любить!
Мне,
будто плаванье кораблю,
слово: «люблю!»
Строки
      медлительные
                тороплю –
люблю!
Глыбищи
      каменные
               долблю,
лунный луч
          в ладони
                ловлю, –
люблю!..
А у нашей любви
           четыре крыла,
ей небо –
вынь да положь!
И ни одного
          тупого угла –
острые сплошь!..
Но если та,
          которая
                спит,
вздрогнет вдруг от обид
и если,
муки свои
      измерив,
обманет,
изменит, –
я зубы стисну
           и прохриплю:
люблю…
Сказка о кузнеце,
укравшем лошадь
 
 
Был кузнец непьющим.
Ел,
что Бог предложит.
То ли от безумия,
           то ли от забот,
он украл однажды у соседа лошадь.
Кузнеца поймали.
И собрали
      сход…
 
 
Дали слово
старцу.
Распростер он руки.
Покатились слезы
           из-под дряблых век:
«Люди!
Я заплакал
      от стыда и муки!..
Вор
у нас в деревне!
Мерзкий человек!..
Мне стоять с ним
               больно.
Мне дышать –
противно!
Пусть не станет вора
                на святой земле!..»
 
 
Зашептались люди.
В общем,
      выходило:
кузнецу придется
           кончить жизнь
                          в петле…
 
 
И тогда поднялся старец
                     (очень древний!),
От волненья
вздрагивал седины венец.
Он сказал:
«Под у маем, жители деревни!..
Что украли?
Лошадь.
Кто украл?
Кузнец.
Он у нас –
      единственный!
Нужный в нашей жизни.
Без него –
      погибель!
(Бог ему судья.)
Мы,
повесив вора,
           кузнеца лишимся!
Выйдет,
что накажем
           мы
           самих себя!
Вдумайтесь!..»
 
 
И люди снова зашептались.
Спорам и сомненьям
                не было конца…
И тогда поднялся
самый главный
старец:
«Правильно!
Не надо
      вешать кузнеца!..
 
 
Пусть за свой проступок
                он заплатит деньги.
А поскольку
этот разговор возник, –
есть у нас
      два бондаря.
Двое!
И –
бездельники!..
Лучше мы повесим
одного из них…»
Умные селяне
           по домам расходятся.
Курят.
Возвращаются
           к мирному труду…
Кузнецом единственным
быть мне
очень хочется!
(Если –
ненароком –
           лошадь
                украду.)
 

Из сборника
«Сын Веры»
(1966)

Стихи о хане Батые

А. Ковалеву

 
А все-таки ошибся
           старикан!
Не рассчитал всего
впервые в жизни.
Великий хан.
Победоносный хан.
Такой мудрец и –
           надо же! –
                ошибся.
 
 
Текла,
     ревя и радуясь,
                орда.
 
 
Ее от крови
          било и качало.
Разбросанно горели города,
и не хватало стрел
в больших колчанах.
Белели трупы
           недругов босых.
Распахивал огонь
любые двери!
Дразнил мороз.
Смешил чужой язык.
И сабли
от работы не ржавели.
И пахло дымом,
           потом и навозом…
Все, что еще могло гореть,
                     спалив,
к тяжелым пропылившимся повозкам
пришельцы гнали
               пленников своих.
Они добычею в пути менялись.
И, сутолоку в лагерь принося,
всех ставили к колесам.
И смеялись:
 
 
«Смерть!» –
          если ты был выше колеса.
У воина рука не задрожит.
Великий хан
           все обусловил четко.
 
 
Везло лишь детям.
Оставались жить
славянские
      мальчишки и девчонки.
Возвышенные,
как на образах.
Что происходит –
               понимали слабо…
Но ненависть
в заплаканных глазах
уже тогда –
          не детская –
                    пылала!
Они молчали.
Ветер утихал.
Звенел над головами
                рыжий полдень…
И все-таки ошибся
                мудрый хан!
Ошибся хан
и ничего не понял!..
 
 
Они еще построятся
                в полки.
Уже грядет,
уже маячит
          битва!..
 
 
Колеса были
          слишком высоки.
А дети подрастают
                очень быстро.
 

Другу, которому я не успел написать стихов

 
Есть на свете
           такие парни –
дышит громко,
смеется громко,
любит громко
и шепчет
      громко!
Есть на свете
           такие парни…
Есть на свете
           такие парни!
К жизни
      он припадает губами,
Пьет ее.
И напиться не хочет…
 
 
И когда –
      такие! –
                уходят
вдруг,
на взлете,
на взмахе,
на вздохе, –
как земля в сентябре,
                обильны, –
ничего не чувствуешь.
Только
жжет обида.
          Одна обида.
На кого – не знаю.
Обида.
И гадать не хочу.
Обида.
 
 
Есть на свете
           такие парни.
Все для жизни в них –
не для памяти!
Память, в общем-то,
                по иронии –
вещь
достаточно односторонняя.
И бубнить про нее округло
в данном случае
слишком глупо,
слишком горько
           и бесполезно…
 
 
Мы –
     живые.
Мы –
     из железа.
Пусть намеком
           пустые урны
крематорий
держит за пазухой.
Вновь меня
      заполняет утро,
как улыбка
Женьки Урбанского.
 

«Говорила мама…»

 
Говорила мама:
«Сынок,
      уймись!
Чего тебе все
неймется?..»
Говорила мама:
           «Делом займись…
Когда ж ты это
делом
займешься?..»
 
 
Дело мое, дело –
           маета моя.
Мой восторг.
           Мое любопытство.
Давняя усталость.
               И крепкая шлея.
Торжество мое.
           Моя пытка.
 
 
Может быть, и вправду
                резона
                     нет
выводить
корявые буковки!
Может, где-то рук моих
дожидается нефть
с краю
от читательской публики.
Пусть бы
      где-нибудь у серьезной реки
бригадир,
бровастый, как демон,
по ранжиру выстроя
                крутые матюги,
учил бы меня
заниматься делом…
 
 
Это – не кокетство.
Совсем не то.
Не буду я
      ни для кого обузой…
Но уже проверил:
никогда и ни за что
дело мое
      меня не отпустит.
Знаю,
куда бы меня ни занесло –
встанет на пути
           неизменно
дело мое, дело.
Мое ремесло.
Радостная
      высшая мера.
Но когда порою предзаревой
никчемными
           кажутся слова,
я тихо усмехаюсь.
 
 
Качаю головой.
И думаю,
что мама была
           права.