Текст книги "Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)"

Лев Аннинский

Стихотворения и поэмы

Эхо любви

 
Покроется небо
     пылинками звезд,
и выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу верст.
Мы – эхо,
мы – эхо.
Мы –
     долгое эхо друг друга.
 
 
И мне до тебя,
     где бы ты ни была,
дотронуться сердцем нетрудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы – нежность,
мы – нежность.
Мы –
     вечная нежность друг друга.
 
 
И даже в краю
     наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю, с тобой не расстанемся мы.
Мы – память,
Мы – память.
Мы –
     звездная память друг друга.
 

Из сборника
«Испытание»
(1956)

Утро

Владимиру Соколову

 
Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
     и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
 
 
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
     когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
     раскинув улицы,
          город,
все в нем –
     от проводов антенных
до замков,
     до афиш на стенах, –
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
     скоро! –
вы слышите? –
          скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
          в подвалы,
в подворотни,
          в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это), –
и она говорит голосами
тех,
     кто не переносит
          света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
– Люди!
Что ж это,
ведь при мне вы
тоже кое-что
     различали.
Шли,
     с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
          да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
          не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
     луну принимали.
 
 
Разве я
     виновата в этом?
 
 
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся в полнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
 
 
Ты себя оставь
          для своих льстецов,
а с такими советами к нам
          не лезь –
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
          свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
          и вспомнить теперь
тех,
     кто песен своих не допел до утра…
Говори шь,
          что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
     в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
 
 
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
     нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
 
 
в трубах
     с клекотом гулким проснулась вода.
 
 
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю,
Начинается день.
 
 
Начинается
     день!
 
 
Я люблю это время.
Я
     жизнь люблю!
 

«Слова бывают грустными…»

 
Слова бывают грустными,
слова бывают горькими.
Летят они по проводам
низинами,
пригорками.
В конвертах запечатанных
над шпалами стучат они,
над шпалами,
над кочками:
«Все кончено.
Все
     кончено…»
 

О разлуке

 
Ты ждешь его теперь,
          когда
вернуть его назад
          нельзя…
Ты ждешь.
Приходят поезда,
на грязных спинах
          принося
следы дорожных передряг,
следы стремительных дождей…
И ты,
наверно, час подряд
толкаешься среди людей.
Зачем его здесь ищешь ты –
в густом водовороте слов,
кошелок,
     ящиков,
          узлов,
среди вокзальной суеты,
среди приехавших сюда
счастливых,
          плачущих навзрыд?..
Ты ждешь.
Приходят поезда.
Гудя,
     приходят поезда…
О нем
никто не говорит.
И вот уже не он,
          а ты,
как будто глянув с высоты,
все перебрав в своей душе,
все принимая,
          все терпя,
ждешь,
     чтобы он простил тебя…
А может,
нет его уже…
Ты слишком поздно поняла,
как
он тебе необходим.
Ты поздно поняла,
     что с ним
ты во сто крат сильней была…
Такая тяжесть на плечах,
что сердце
     сплющено в груди,
Вокзал кричит,
     дома кричат:
«Найди его!
Найди!
Найди!»
Нет тяжелее ничего,
но ты стерпи,
но ты снеси.
Найди его!
Найди его.
Прощенья у него
          проси.
 

«Приходить к тебе, чтоб снова…»

А. К.

 
Приходить к тебе,
          чтоб снова
просто вслушиваться в голос
и сидеть на стуле, сгорбясь,
и не говорить ни слова.
Приходить,
          стучаться в двери,
замирая, ждать ответа…
Если ты узнаешь это,
то, наверно, не поверишь,
то, конечно, захохочешь, скажешь:
«Это ж глупо очень…»
Скажешь:
«Тоже мне –
          влюбленный!» –
и посмотришь удивленно,
и не усидишь на месте.
Будет смех звенеть рекою…
 
 
Ну и ладно.
          Ну и смейся.
Я люблю тебя
          такою.
 

Без тебя

 
Хотя б во сне давай увидимся с тобой.
Пусть хоть во сне
          твой голос зазвучит…
В окно –
     не то дождем,
          не то крупой
с утра заладило.
И вот стучит, стучит…
Как ты необходима мне теперь!
Увидеть бы.
Запомнить все подряд…
За стенкою о чем-то говорят.
Не слышу.
     Но, наверно, – о тебе!..
Наверное,
Я у тебя в долгу,
любовь, наверно, плохо берегу:
хочу услышать голос –
          не могу!
Лицо пытаюсь вспомнить –
                    не могу!
 
 
…Давай увидимся с тобой хотя б во сне!
Ты только скажешь, как ты там.
                    И все.
И я проснусь.
И легче станет мне…
Наверно, завтра
          почта принесет
письмо твое.
 
 
А что мне делать с ним?
Ты слышишь?
Ты должна понять меня –
хоть авиа,
          хоть самым скоростным,
а все равно пройдет четыре дня.
Четыре дня!
А что за эти дни
случилось –
          разве в письмах я прочту?!
Как эхо от грозы, придут они…
 
 
Давай увидимся с тобой –
               я очень жду –
хотя б во сне!
А то я не стерплю,
в ночь выбегу
          без шапки,
               без пальто…
Увидимся давай с тобой,
               а то…
 
 
А то тебя сильней я полюблю.
 

«Я уехал от весны…»

 
Я уехал
от весны,
от весенней кутерьмы,
от сосулечной
апрельской
очень мокрой бахромы.
Я уехал от ручьев,
от мальчишечьих боев,
от нахохлившихся почек
и нахальных воробьев,
от стрекота сорочьего,
от нервного брожения,
от головокружения
и прочего,
и прочего…
 
 
Отправляясь в дальний путь
на другой конец страны,
думал:
«Ладно!
Как-нибудь
проживем и без весны…
Мне-то, в общем,
          все равно –
есть она иль нет ее.
Самочувствие мое
будет неизменным…»
Но…
За семь тысяч верст,
в Тикси,
прямо среди бела дня
догнала весна
меня
и сказала:
     «Грязь меси!»
Догнала, растеребя,
в будни ворвалась
          и в сны.
Я уехал
от весны…
Я уехал
от тебя.
Я уехал в первый раз
от твоих огромных глаз,
от твоих горячих рук,
от звонков твоих подруг,
от твоих горючих слез
самолет меня
          унес.
Думал:
«Ладно!
Не впервой!
Покажу характер свой.
Хоть на время
          убегу…
Я ведь сильный,
я –
     смогу…»
Я не мерил высоты.
Чуть видна земля была…
Но увидел вдруг:
вошла
в самолет летящий
ты!
 
 
В ботах,
     в стареньком пальто…
И сказала:
«Знаешь что?
Можешь не убегать!
Все равно у тебя из этого
ничего не получится…»
 

История

 
История!
Пусть я –
     наивный мальчик.
Я верил слишком долго,
слишком искренне,
что ты –
     точнее
          всяких математик,
бесспорней
самой тривиальной
истины…
 
 
Но что поделать, –
          мальчики стареют.
Твои ветра
по лицам их секут…
Секунды предъявляют счет столетьям!
Я говорю от имени
секунд…
 
 
История –
          прекрасная, как зарево!
История –
          проклятая, как нищенство!
Людей преображающая заново
и отступающая
перед низостью.
История –
          прямая и нелепая!
Как часто называлась ты –
               припомни! –
плохой,
когда была
          великолепною!
Хорошей –
хоть была
постыдно
подлой!
Как ты зависела
          от вкусов мелочных.
От суеты.
От тупости души.
Как ты боялась властелинов,
мерящих
тебя на свой
          придуманный аршин!
 
 
Тобой клянясь,
народы одурманивали.
Тобою прикрываясь,
земли
     грабили!
Тебя подпудривали.
               И подрумянивали.
И перекрашивали!
И перекраивали!
Ты наполнялась
               криками истошными
и в великаны
возводила
хилых…
 
 
История!
Гулящая
     история!
Послушай!
Ты ж не просто
          пыль архивов!
История!..
Сожми сухие пальцы.
Живое сердце
          людям отвори.
Смотри,
как по-хозяйски
просыпаются
бессмертные создатели твои!
Они проглатывают
немудреный завтрак.
Торопятся.
Целуют жен своих.
Они
     уходят!
И зеленый запах
взволнованно окутывает их.
Им солнце бьет в глаза.
Гудки
     аукают.
Плывет из труб
          невозмутимый дым…
Ты станешь
самой точною
наукою!
Ты станешь.
Ты должна.
Мы
так
хотим.
 

Винтики

 
Время
в символах разобраться!
Люди – винтики.
Люди – винтики…
Сам я винтиком был.
               Старался!
Был безропотным.
Еле видимым.
Мне всю жизнь
          за это расплачиваться!
Мне себя, как пружину,
раскручивать!
Верить веку.
И с вами
     раскланиваться,
Люди-винтики,
Люди-шурупчики.
Предначертаны
          ваши шляхи,
назначение каждому
выдано.
И не шляпы на вас,
а шляпки.
Шляпки винтиков,
шляпки
     винтиков!
Вы изнашивайтесь,
вы ржавейте,
исполняйте
          все, что вам задано.
И в свою исключительность
верьте!
Впрочем,
     это не обязательно.
Все равно обломают отчаянных!
Все равно вы должны остаться
там, где ввинтят, –
в примусе,
     в часиках,
в кране,
     в крышке от унитаза.
Установлено так,
Положено.
И –
     не будем на эту тему…
Славься,
винтичная психология!
Царствуй, лозунг:
«Не наше дело!»
Пусть звучит он
          как откровение!
Пусть дороги
          зовут напрасно!..
Я
     не верю, –
          хоть жгите, –
               не верю
в бессловесный
винтичный разум!
Я смирению
     не завидую,
но, эпоху
понять пытаясь, –
я не верю,
          что это винтики
с грозным космосом
побратались.
Что они
     седеют над формулами
и детей пеленают бережно.
Перед чуткими
          микрофонами
говорят с планетою бешеной.
И машины ведут удивительные.
И влюбляются безутешно…
Я не верю,
          что это винтики
на плечах
нашу землю держат!..
Посредине двадцатого века
облетают
ржавые символы…
 
 
Будьте счастливы,
               Человеки!
Люди
умные.
Люди
сильные.
 

Из сборника
«Дрейфующий проспект»
(1959)

Нелетная погода

 
Нет погоды над Диксоном.
          Есть метель.
Ветер есть.
И снег.
А погоды нет.
Нет погоды над Диксоном третий день.
Третий день подряд
          мы встречаем рассвет
не в полете,
который нам по душе,
не у солнца,
          слепящего яростно,
а в гостинице.
На втором этаже.
Надоевшей.
Осточертевшей уже.
Там, где койки стоят в два яруса.
Там, где тихий бортштурман Леша
снисходительно,
полулежа,
на гитаре играет,
          глядя в окно,
вальс задумчивый
          «Домино».
Там, где бродят летчики по этажу,
там, где я тебе это письмо пишу,
там, где без рассуждений
               почти с утра, –
за три дня,
наверно, в десятый раз, –
начинается «северная» игра –
преферанс.
Там, где дни друг на друга похожи,
там, где нам
          ни о чем не спорится…
Ждем погоды мы.
Ждем в прихожей
Северного полюса.
 
 
Третий день
          погоды над Диксоном нет.
Третий день.
 
 
А кажется:
двадцать лет!
Будто нам эта жизнь двадцать лет под стать,
двадцать лет, как забыли мы слово:
                         летать!
И обидно.
И некого вроде винить.
Телефон в коридоре опять звонит.
Вновь синоптики,
самым святым клянясь,
обещают на завтра
вылет
для нас.
И опять, как в насмешку,
приходит с утра
завтра,
     слишком похожее
на вчера.
Улететь –
          дело очень нелегкое,
потому что погода –
нелетная.
 
 
…Самолеты охране поручены.
Самолеты к земле прикручены,
будто очень опасные
               звери они,
будто вышли уже
               из доверья они,
будто могут
плюнуть они на людей –
на пилотов,
          механиков
               и радистов.
И туда, где солнце.
               Сквозь тучи.
 
 
Над Диксоном
третий день погоды нет.
Третий день.
Рисковать приказами запрещено.
 
 
Тихий штурман Леша
глядит в окно.
Тихий штурман
          наигрывает «Домино».
Улететь нельзя все равно
ни намеренно,
ни случайно,
ни начальникам,
ни отчаянным –
никому.
 

Ушел самолет

 
Вам каждый второй расскажет
               невыдуманную историю
(об этом
     не пишут в газетах,
песен об этом
          не слышно),
но я видел сам однажды:
ушел самолет на Викторию.
Ушел самолет, покачиваясь.
Ушел самолет,
и крышка.
 
 
Одиннадцать дней радисты
               усталых глаз не смыкали.
Обшаривали пилоты
               каждый клочок земли.
Людей,
     потерпевших бедствие,
одиннадцать дней искали.
 
 
А на двенадцатый
               утром
                    радировали:
«Нашли!»
Нашли?
Но тогда скажите,
          зачем же, кусая губы,
начальник аэропорта
               не смотрит в глаза другим?
Кому эти черные ленты?
Зачем же оркестр из клуба
в притихшем
          маленьком зале
негромко играет гимн?..
Упругий морозный возд у х
               морзянка сечет на части,
земля беспокойно вздрагивает,
известием растревожена.
 
 
И сообщают об этом
женам одним
да начальству.
Женам –
     так, как приказано.
Начальству –
          так, как положено.
 
 
А в доме возле Арбата
матери верили снам.
Им снилась немая пустыня
               без края и без конца.
Белесый сынишка штурмана
проплакал в тот день допоздна
под огромной картой Арктики
                    в кабинете отца…
По-прежнему шли самолеты
               трассой предельно трудной.
По-прежнему
долгим вьюгам
          никто не хотел сдаваться.
И над молчаливыми льдами,
над бесконечной тундрой
висели на ниточках звезды,
готовые
     оборваться.
 

Ровесникам

Артуру Макарову

 
Знаешь, друг,
мы, наверно, с рожденья
                    такие…
Сто разлук
нам пророчили
          скорую гибель.
Сто смертей
усмехались беззубыми ртами.
Наши мамы
вестей
месяцами от нас ожидали…
 
 
Мы
росли –
поколение
          рвущихся плавать.
Мы пришли
в этот мир,
          чтоб смеяться и плакать,
видеть смерть
и, в открытое море бросаясь,
песни петь,
целовать неприступных красавиц!
Мы пришли
быть,
где необходимо и трудно…
От земли
города поднимаются круто.
Век
суров.
Почерневшие реки
               дымятся.
Свет костров
лег на жесткие щеки
               румянцем…
Как всегда,
полночь смотрит
               немыми глазами.
 
 
Поезда
отправляются по расписанью.
Мы ложимся спать.
Кров родительский
               сдержанно хвалим…
Но
опять
уезжаем,
     летим,
          отплываем!
Двадцать раз за окном
зори
     алое знамя подымут…
 
 
Знаю я:
мы однажды уйдем
к тем,
которые сраму
          не имут.
Ничего
не сказав.
Не успев попрощаться…
 
 
Что
с того?
Все равно: это –
слышишь ты? –
счастье:
сеять хлеб
и смеяться
в ружейные дула…
Жить взахлеб!
Это здорово кто-то придумал!
 

Мираж

 
Дежурный закричал:
– Скорей сюда!
Мираж!
     смотрите!
Все сюда!
Скорей!.. –
И резко отодвинута еда.
И мы вываливаемся из дверей.
 
 
Я ждал всего.
Я был готов к любому:
к цветам и пальмам
               в несколько рядов,
к журчащему прибою голубому,
к воздушным башням
               древних городов.
Ведь я читал,
как над песком
бесстыдно
вставали
          эти памятники лжи.
Ведь я читал,
как жителей пустыни
с дороги уводили
               миражи…
Ведь я читал,
ведь я об этом знаю:
слепящим днем,
как в полной темноте,
шагали
люди,
     солнце проклиная,
брели
к несуществующей воде.
 
 
Но здесь…
– Да где мираж?!
– А очень просто.
Туда смотри!..
 
 
Я замер,
поражен:
на горизонте
          плавали
               торосы
вторым,
не очень ясным этажом.
Они переливались
               и дрожали…
Я был готов к любому.
Ждал всего…
Но, Арктика!
Ты даже
миражами
обманывать
не хочешь никого.
 

«Восемьдесят восемь»

Сочетание «88-С» по коду радистов означает «целую».

 
Понимаешь,
трудно говорить мне с тобой:
в целом городе у вас –
ни снежинки.
В белых фартучках
          школьницы идут
               гурьбой,
и цветы продаются на Дзержинке.
Там у вас – деревья в листве…
А у нас, –
за версту,
     наверное,
          слышно, –
будто кожа новая,
поскрипывает наст,
а в субботу будет кросс
лыжный…
 
 
Письма очень долго идут.
Не сердись.
Почту обвинять
          не годится…
Рассказали мне:
жил один влюбленный радист
до войны на острове Диксон.
Рассказали мне:
          был он
не слишком смел
и любви привык
          сторониться.
А когда пришла она,
               никак не умел
с девушкой-радисткой
               объясниться…
Но однажды
в вихре приказов и смет,
график передачи ломая,
выбил он:
«ЦЕЛУЮ!»
И принял в ответ:
«Что передаешь?
Не понимаю…»
 
 
Предпоследним словом
               себя обозвав,
парень объясненья не бросил.
Поцелуй
восьмерками зашифровав,
он отстукал
«ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЕМЬ!»
Разговор дальнейший
был полон огня:
«Ми ла я,
пойми человека!
(«Восемьдесят восемь!»,
Как слышно меня?
(«Восемьдесят восемь!»)
Проверка».
 
 
Он выстукивал восьмерки
               упорно и зло.
Днем и ночью.
В зиму и в осень.
Он выстукивал,
          пока
в ответ не пришло:
«Понимаю,
восемьдесят восемь!..»
 
 
Я не знаю,
          может,
все было не так.
Может –
более обыденно,
          пресно…
Только верю твердо:
жил такой чудак!
Мне в другое верить
неинтересно…
 
 
Вот и я
молчание
     не в силах терпеть!
И в холодную небесную просинь
сердцем
     выстукиваю
          тебе:
«Мила я!
Восемьдесят восемь!..»
Слышишь?
Эту цифру я молнией шлю.
Мчать ей
     через горы и реки…
 
 
Восемьдесят восемь!
Очень люблю.
Восемьдесят восемь!
Навеки.
 

Из сборника
«Необитаемые острова»
(1962)

Необитаемые острова

 
Снятся усталым спортсменам рекорды.
Снятся суровым поэтам слова.
Снятся влюбленным
в огромном городе
необитаемые
          острова.
 
 
Самые дальние,
самые тайные,
ветру открытые с трех сторон,
необнаруженные,
необитаемые,
принадлежащие тем,
          кто влюблен.
 
 
Даже отличник
          очень старательный
их не запомнит со школьной скамьи, –
ведь у влюбленных
своя география!
Ведь у влюбленных
карты
     свои!
Пусть для неверящих
          это в новинку, –
только любовь
предъявила
права.
Верьте:
     не сказка,
верьте:
     не выдумка –
необитаемые острова!..
 
 
Все здесь простое,
все самое первое –
ровная,
     медленная река,
тонкие-тонкие,
белые-белые,
длинные-длинные
          облака.
 
 
Ветры,
которым под небом не тесно,
птицы,
поющие нараспев,
море,
бессонное,
          словно сердце,
горы,
уверенные в себе.
Здесь водопады
          литые,
               летящие,
мягкая,
трепетная трава…
Только для любящих
               по-настоящему
эти
великие острова!..
Двое на острове.
Двое на острове.
Двое – и все!..
А над ними –
          гроза.
Двое –
и небо тысячеверстное.
Двое – и вечность!
И звезды в глаза…
Это не просто.
Это не просто.
Это сложнее любого
               в сто крат…
В городе стихшем
на перекрестках
желтым огнем светофоры горят.
Меркнет
     оранжевый отблеск неона.
Гаснут рекламы,
гуденье прервав…
 
 
Тушатся окна,
тушатся окна
в необитаемых
          островах.
 

Творчество

Э. Неизвестному

 
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
          в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада плывет лицо.
Верней –
     подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенк у,
     женщине,
          герою,
               старцу…
Так оживает камень.
Он –
     в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
     с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
     Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
 
 
Я начинаю
          жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
     толчками
          каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
               течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
     гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла
          твоя весна!..»
А человек,
который создал
               это,
стоит и курит около окна.
 

Богини

В. Аксенову

 
Давай покинем этот дом,
               давай покинем, –
нелепый дом,
набитый скукою и чадом.
Давай уйдем к своим домашним богиням,
к своим уютным богиням,
               к своим ворчащим…
Они, наверно, ждут нас?
               Ждут.
                    Как ты думаешь?
Заварен чай,
     крепкий чай.
          Не чай – а деготь!
Горят цветные светляки на низких тумбочках,
от проносящихся машин
               дрожат стекла…
Давай пойдем, дружище!
Из-за стола встанем.
Пойдем к богиням,
          к нашим судьям бессонным.
Где нам обоим
          приговор уже составлен.
По меньшей мере мы приговорены –
к ссоре…
Богини сидят,
          в немую тьму глаза тараща.
И в то,
что живы мы с тобою,
верят слабо…
Они ревнивы так,
          что это даже страшно.
Так подозрительны,
          что это очень странно.
Они придумывают разные разности,
они нас любят горячо и неудобно.
Они всегда считают
          самой высшей радостью
те дни, когда мы дома.
Просто дома…
 
 
Москва ночная спит
          и дышит глубоко.
Москва ночная
до зари ни с кем не спорит…
 
 
Идут к богиням
          два не очень трезвых
               бога.
Желают боги одного:
быть собою.
 

«Будь, пожалуйста, послабее…»

 
Будь, пожалуйста,
          послабее.
Будь,
пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
     запросто.
И тогда я вымахну –
               вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное, –
в море брошусь,
          густое,
               зловещее, –
и спасу тебя!..
Это будет
          сердцем велено мне,
сердцем велено…
Но ведь ты же
          сильнее меня,
               сильней
и уверенней!
Ты сама готова спасти других
От уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.
Не заблудишься,
          не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь
          и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной
          и станешь ветреной,
если захочешь.
Мне с тобою –
такой уверенной –
трудно
     очень.
 
 
Хоть нарочно,
          хоть на мгновенье, –
я прошу,
          робея, –
помоги мне в себя поверить,
стань
     слабее.