Текст книги "Сумерки"

Саки
Сумерки

Норман Гортсби сидел на скамейке в Гайд-парке. За спиной у него находилась полоска засаженного кустами и огороженного решеткой газона. Перед ним за широкой дорожкой для экипажей тянулась Роттен-Роу. Справа доносились шум и гудки автомобилей. Было начало марта, что-то около половины седьмого вечера, и уже сгустились сумерки, которые слегка смягчались бледным светом луны и многочисленных уличных фонарей. На дорожках и аллеях было пустынно, и все же в полутьме виднелись безмолвно двигавшиеся фигуры, а иные проступали тусклыми точками на скамьях, погруженных во мрак.

Место действия нравилось Гортсби и вполне соответствовало его настроению. Сумерки представлялись ему часом поверженных. Мужчины и женщины, проигрывавшие в сражении друг с другом борьбу, прятавшие как можно дальше от всепроникающих взоров любопытных несбывшееся счастье и умершие надежды, появлялись в этот сумеречный час, когда поношенная одежда, опущенные плечи и несчастные глаза могут остаться незамеченными или по крайней мере неузнанными.

Все эти люди, словно летучие мыши, невесело радовались пребыванию на площадке для развлечений, покинутой своими законными хозяевами. За стеной кустов и палисадом царствовали блестящие огни и шумное, стремительное движение. В сумерках, почти рассеивая их, ярко светилось многоярусное скопище окон, отмечая пристанища других людей, которые устояли в борьбе за собственное существование или, во всяком случае, не могли согласиться с тем, что потерпели неудачу.

Такие картины рисовались в воображении Гортсби, сидевшего на скамейке в почти пустынном месте. Он пребывал в том состоянии духа, что и себя причислял к тем, кто потерпел неудачу. Денежные затруднения не угнетали его. Стоило ему только пожелать, и он отправился бы на оживленную улицу, где сверкают огни и стоит шум, и занял бы свое место среди теснящихся рядов тех, кто наслаждается богатством или же борется за него. Он потерпел крах, пытаясь осуществить более возвышенный замысел, и в эту минуту испытывал глубокое разочарование и не мог отказать себе в несколько циничном удовольствии, наблюдая за такими же, как он, неудачниками, перемещавшимися в темном пространстве от одного фонаря к другому.

Рядом с ним на скамье сидел пожилой господин с понуро-вызывающим видом. По-видимому, он уже не может с надеждой на успех бросить вызов кому-либо или чему-либо. Его костюм вряд ли можно было назвать потрепанным, по крайней мере испытание полумраком он выдерживал, но обладателя этого костюма невозможно было представить отправляющимся за покупкой коробки шоколадных конфет в полкроны или отдающим девять пенсов за гвоздику в петлице. Он явно входил в состав того забытого оркестра, под чью музыку уже никто не танцует; он был одним из тех скорбящих, чьи жалобы не вызывают ответных стенаний. Когда он поднялся, чтобы уйти, Гортсби представил его возвращающимся в невеселый дом, где его унижают и ни во что не ставят и где его способность платить каждую неделю по счету была началом и концом интереса, который он возбуждал. Удаляющаяся фигура незнакомца медленно растворялась в сумраке, а его место на скамье меж тем почти тотчас занял молодой человек, довольно хорошо одетый, но едва ли более веселого вида, чем его предшественник. Словно желая подчеркнуть, как плохи его дела, новоприбывший, опускаясь на скамью, сердито и очень громко отпустил бранное словечко.

– Похоже, вы не в очень-то хорошем настроении, – произнес Гортсби, рассудив, что от него ждут, чтобы он обратил должное внимание на это выражение чувств.

Молодой человек оборотился к нему столь живо, что тотчас же заставило Гортсби насторожиться.

– Окажись вы на моем месте, и у вас настроение было бы не из лучших, – сказал тот. – Я совершил самую большую в жизни глупость.

...

конец ознакомительного фрагмента