Текст книги "Крутые белые парни"

Стивен Хантер
Крутые белые парни

Посвящается пятерым друзьям, которые неизменно

были рядом в трудные минуты:

Майку Хиллу

Бобу Лопесу

Ленну Миллеру

Уэйману Свэггеру

Стивену Уиглеру

В самой сути пенологии заключается некий странный парадокс, и именно из него проистекают тысячи пороков и противоречий тюремной системы наказаний. Этот парадокс заключается в том, что в тюрьму попадают не только худшие, но и лучшие представители молодого поколения – самые гордые, самые храбрые, самые отважные, самые несгибаемые перед лицом бедности. И вот тут начинается ужас.

Норман Мейлер.

Введение к книге Джека Генри Эббота

«Во чреве зверя»

Никто на свете не знает, каково быть дурным человеком.

Питер Таунсенд.

За занавесом синих глаз

Глава 01

Обладателем самого большого члена среди заключенных каторжной тюрьмы Мак-Алестера мог по праву считаться Ламар Пай. Правда, в этой же тюряге у троих ниггеров члены были еще больше, но поскольку, по мнению Ламара, черных вряд ли можно называть людьми, то их члены в счет не шли. Во всяком случае, ничего подобного не было ни у одного белого как в этой тюрьме, так и во многих других, в которых Ламар побывал за свою сознательную жизнь. Это было чудовище, монстр, узловатое, опутанное венами сооружение, мало похожее на то, чем ему полагалось быть. Скорее эта штука была похожа на кусок высоковольтного кабеля.

Из-за этой своей особенности Ламар был фигурой номер один в гомосексуальном хит-параде, хотя педики могли только мечтать о его прелестях в своих сокровенных сновидениях. Ламар не был голубым, несмотря на то что под настроение мог изнасиловать любого мужика. Он не был ни профессиональным насильником, ни панком, ни стукачом, ни курильщиком марихуаны, ни педерастом; вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: иметь дело со мной все равно что иметь дело со смертью.

Ему, конечно, помогало прикрытие папаши Кула, продырявленного пулями короля рокеров, который пас подонков Мака; его наркоманы поддерживали репутацию Ламара как профессионального убийцы, поэтому с ним предпочитали не связываться ни паханы, ни охранники. Кроме того, в трудную минуту его всегда мог поддержать его двоюродный брат Оделл, отличавшийся громадным ростом и непомерной силой. Но самое главное – Ламар мог и сам за себя постоять. В тюрьме он был принцем грязных белых парней.

Было четыре часа пополудни одного из множества однообразных дней длинной грустной истории одной из самых мрачных тюрем Оклахомы. Ламар зашел в душ, расположенный в корпусе охраны, отделенном двумя зонами безопасности от коридора Д, и повернул кран. Горячие, упругие струи воды ударили по вздувшимся мышцам, смывая с них пот. Это был самый лучший момент в течение дня, и Ламар, как истинный жизнелюб, считал, что заслужил право минуту-другую понежиться в надзирательском душе перед разводом по камерам. Для него это удовольствие означало то же, что иметь миллион на банковском счете, а уж он-то знал, что этого миллиона у него никогда не будет. Зато у него был кусок прекрасного душистого туалетного мыла, а не эта зеленая дезинфицирующая дрянь, которую получали заключенные под видом мыла. Он с наслаждением вскрыл бумажную упаковку и достал ароматный брусок.

Ламару Паю было тридцать восемь лет, на голове у него красовалась пышная грива густых волос, которые он обычно либо заплетал в косу, либо стягивал в конский хвост. Он имел открытое, дружелюбное лицо и теплый взгляд. Нос его, как нетрудно было заметить, побывал во многих передрягах. Несмотря на это дружелюбие, а лучше сказать, вопреки ему на костяшках его пальцев на правой и левой руках были вытатуированы надписи «Твою» и «мать!», а на левом предплечье красовалось: «Рожден, чтобы пинать задницы». Надпись была выполнена с большой фантазией и обрамлена красивыми завитушками. На правом предплечье такими же прихотливыми линиями был изображен кинжал, воткнутый в плоть на пол-лезвия. Из раны выступали красные капли крови. Надпись на левом запястье гласила: «Тень смерти», рядом с ней помещалось грубое, но удивительно верное изображение черепа. На тыльной стороне правой кисти было написано: «Убийственная белая молния», около этой надписи можно было разглядеть бледно-голубую закорючку, похожую на крысиный хвост и долженствующую изображать молнию. Ламар не мог припомнить, когда ему нанесли эту татуировку, – вероятно, был сильно пьян или нанюхался дури. Просто однажды во время двухлетней отсидки за нападение с целью ограбления он проснулся с этой гадостью на руке. Дурацкое дело не хитрое.

Прикосновение воды вызывало удивительно приятное ощущение во вздувшихся мышцах. Все дело было в контрасте между парящим жаром воздуха и чувством прохлады в натруженных мускулах. Двести наклонов с тридцатипятикилограммовой штангой, двести приседаний с девяностокилограммовой штангой на плечах – это работа. Кроме того, он провел черт знает сколько времени на тренажере, упражняя свои грудные мышцы. От всего этого он вспотел, как грузчик в жаркую погоду, и так же раздулся. Теперь же, когда под действием горячей воды его мышцы опадали, он испытывал приятнейшее ощущение прохлады.

Ламар подставил грудь под струю воды. Скосив глаза вниз, он увидел необозримое поле для игры фантазии. Грудь была широкой, белой и почти не прикрытой волосами. На ней можно было много чего нарисовать.

Он начал думать об этом не без влияния Ричарда. Новичок Ричард был так напуган всем увиденным в тюрьме, что неделями молчал и вел себя как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Ламар хотел его немного помучить, потом трахнуть, а после этого за сигареты продать его ниггерам Родни Смоллза. Но этот чертов Ричард был таким слабаком, что о него не стоило и мараться. Ричард был занят только одним: он целыми днями напролет просиживал с какой-то дощечкой, на которой лежал кусок бумаги, и яростно чиркал по бумаге карандашом, словно это могло помочь ему избавиться от тюремного кошмара. Кроме этого, он читал маленькие, забавного вида книжки без картинок, время от времени что-то яростно в них подчеркивая. Когда бы Ламар ни выходил во двор тюрьмы, Ричард следовал за ним, как собачонка.

Однажды Ламар не выдержал:

– Эй, парень, черт тебя побери, что ты там делаешь с этим дерьмом?

Услышав, что обращаются непосредственно к нему, Ричард моментально сник и съежился. С лица сбежала краска, пухлые щеки стали сероватого цвета. Он задрожал, как чахлый лист на осеннем ветру. Потом, собравшись с духом, сказал:

– Арт.

– Кто такой этот Арт?

– Арт – это искусство, – пояснил Ричард. – Это картинки, которые рисует нам наше художественное воображение и эстетическое чувство.

– Что за хреновину ты мне тут городишь? – вскипел Ламар.

Ему захотелось переломать Ричарду кости. Он ненавидел, когда в него начинали стрелять непонятными словами. «Эстетическое чувство». Гребаный интеллигент! Однако любопытство было слишком сильно. Он наклонился, чтобы посмотреть, над чем это так усердно колдует Ричард.

Черт подери, так ведь это же сам Ламар! Ламар собственной персоной, устрашающий, как лев, и неустрашимый перед лицом человека, похожий на легендарного короля или викинга. В сиянии холодной луны стоял могучий Ламар с огромным мечом, готовый тысячами убивать своих врагов. В целом картина поразила Ламара, оказав на него магическое действие, или как там это еще называется. В глубине души он даже, пожалуй, был тронут.

– Дерьмо, – произнес он вслух. – Я совсем не таков. Я насильник, я трахаю своих сокамерников в их вонючие задницы и совсем не похож на этого героя, будь он неладен.

– Я… Я просто нарисовал то, что подсказало мне воображение, – проговорил Ричард. – Пожалуйста, не бейте меня.

– Ну и ну!

Озадаченный Ламар вернулся к своему «Пентхаусу». Однако увиденная картина что-то сдвинула в его душе. Она стала частью его сновидений, затмив на какое-то время журнальных блондинок с розовыми соблазнительными задницами, которые в прежние времена позволяли Ламару расслабиться и отдохнуть душой. Теперь этого не было. Особенно в первую ночь. То же самое произошло и в следующую. Днем он снова захотел посмотреть картинки Ричарда. И на другой день тоже. Так продолжалось почти целую неделю. С этого времени Ламар стал засыпать с мечтой снова увидеть понравившиеся ему картины.

– Покажешь мне еще картинку?

– Да, – ответил Ричард.

– А ты смог бы нарисовать и другие рисунки? Помнишь, как я тебе говорил. Я не смогу тебе это показать. Я, чтоб оно провалилось, могу только сказать тебе, что я хочу увидеть. Ты можешь это нарисовать?

– Э-э, думаю, что да. Я хочу сказать, конечно.

– Гмм. – Ламар долго обдумывал свою речь. – Знаешь, единственное, что я люблю на самом деле, – это львы. Но я хочу, чтобы ты нарисовал льва не в каких-то там джунглях, а в замке. Ты меня понял? И еще сучку, блондинку с большими, по-настоящему большими сиськами. И она, понимаешь ли, любит этого льва. Она любит его как мужчину, а не как зверя. Но я не хочу, чтобы ты нарисовал, как лев дерет эту девку. Это должно выглядеть так, будто лев мог бы поиметь ее, если бы только захотел.

– Кажется, я понял, что вы имеете в виду. Лев как архетип определенной агрессивной мужской силы.

– Что-о?

– О, я хочу сказать…

– Он лев, у него есть девка. С сиськами. И все это происходит при царе Горохе. Всосал?

– Да, сэр.

Работа закипела. Целыми днями напролет Ричард просиживал в углу камеры, неистово чиркая карандашом по бумаге. Варианты множились, комкались и, сопровождаемые руганью, летели в мусорный бак. Ричард не поленился взять в тюремной библиотеке книги, где были изображения львов. И вот наконец:

– Ламар? Это то, что вы имели в виду?

Ричард держал в руке готовый рисунок. Лев был богом, девица – шлюхой с огромными грудями и сосками, тугими, как тетива лука. Лев – хозяин, она – рабыня.

– Черт тебя возьми! – воскликнул Ламар. – Вы только посмотрите! Слушай, парень, ты как будто вытащил это у меня из головы. Черт возьми, вот это работа! Только, знаешь, по-моему, лев должен быть немного повыше. И может быть, сиськи у девки чересчур большие? Они слишком уж велики. В жизни таких не бывает. А я хочу, чтобы было как в жизни. А вот замок получился хорошо.

Ричард принял критику со стоицизмом настоящего мужчины. Всю следующую неделю он исправлял рисунок. Когда он представил Ламару окончательный вариант, тот остался доволен.

– Черт возьми, Ричард, у тебя талант! Это я тебе говорю. Слушай, я хочу, чтобы ты попробовал нарисовать и другие вещи. У меня в голове много всяких картин. Ты сможешь нарисовать их на бумаге?

– Уверен, что смогу, – ответил Ричард.

– Нет, черт подери, это нечто! Ты будешь рисовать то, что я тебе скажу. Ты будешь рисовать, а я буду заботиться о тебе. Понял?

– Да, сэр, – согласился Ричард, и сделка была заключена.

Почему это так льстило его самолюбию? Он не мог ответить на подобный вопрос. Но это существовало, это был неведомый ранее источник удовольствия. Стоило ему что-то себе вообразить, как Ричард тут же изображал это на бумаге. Такое воплощение мечты переполняло его счастьем. Ламар, казалось, даже чуточку раздулся от удовольствия. Он был счастлив оттого, что мир, в котором он пребывал, оказался так неплохо устроенным. Его все боялись. Он мог трахнуть любого белого парня и половину ниггеров, если бы захотел этого. Ему шел процент от торговых операций с наркотиками. Капали деньги и с лаборатории в округе Кэддо, которая выдавала на гора полкило амфетамина в неделю. При нем его двоюродный брат Оделл был счастлив настолько, насколько мог быть счастлив этот несчастный мальчик. Ричард рисовал ему все, что он хотел. Ламар мог считать себя богатым человеком.

Эти мечтания посетили Ламара, когда он, как обычно, нежился в надзирательском душе. Вдруг посреди клубящегося пара перед ним возникло нечто, что разметало в прах все его благополучие и резко перевернуло всю его жизнь.

Пораженный Ламар внимательно вгляделся в нечто бесформенное, представшее его глазам. В этот час никто не имел права заходить в душ. Ламар платил надзирателю, Гарри Фанту, четыре пачки сигарет в неделю за право мыться в душе в гордом одиночестве. Никто не смел тревожить его в эти священные минуты.

– Кто здесь, черт бы тебя подрал? – прорычал Ламар.

Среди струй пара обозначилась огромная черная фигура, такая же голая, как сам Ламар. Огромные округлые формы человеческого тела блестели отраженным светом.

– Черт возьми, Малютка, здесь сейчас никого не должно быть. Я купил это долбаное время.

В Малютке Джефферсоне было около ста восьмидесяти килограммов, и, голый, он был похож на персонаж из фильма ужасов. Сходство усиливалось отраженным сиянием его черной кожи. Глаза его также блестели довольно странно. Ламару все это очень не понравилось. Звериный инстинкт привел его тело в боевую готовность. Малютка был известным насильником и растлителем малолетних и одним из немногих заключенных корпуса Д, которые не боялись Ламара и его звероподобного кузена Оделла.

– Ты же знаешь эти чертовы правила, Малютка, – сказал Ламар, немного отступив назад. – Это мое время. Я заплатил за него. Заплатил Гарри Фанту. Таковы правила.

– Дерьмо все эти твои правила. – Малютка провел рукой по животу, сграбастал свой твердый, как резиновая дубинка, член и показал его Ламару. Член от напряжения отливал стальной синевой. – Очень уж мне охота заиметь белую подружку, – заявил Малютка. – Всю жизнь мечтал о белой заднице.

– Отвали, долбаный ниггер. Между нашими группировками договор, ты нарушаешь правила.

– Твой родственничек, дубина Оделл, чем-то насолил папаше Кулу, поэтому папаша Кул продал твою задницу Родни Смоллзу, а тот подарил ее мне. Ты будешь подстилкой для ниггеров целый месяц.

Через долю секунды до Ламара дошло, что все это очень даже возможно. Ох уж этот Оделл! Мальчишка родился без мозгов в голове. Ему не только не хватало плоти во рту и на губе, у него и ума-то было не очень много. Но если он насолил папаше, то учить его было бесполезно, потому что этот чурбан не отличал боли от удовольствия. Да что там, он даже не мог представить себе, что такое страх. По этой причине наказывать Оделла было чистой бессмыслицей, и папаша решил наказать вместо него Ламара. В этом была какая-то дьявольская справедливость: Ламар отвечал за Оделла, ведь они были члены одной семьи.

– Ты что-то не так понял, ниггер. Я не даю вставлять члены в задницу, я сам неплохо вставляю туда свой.

– Я специально попросил тебя, Ламар, ты такой хорошенький, – проговорил Малютка мечтательно.

Ламар однажды видел, как во дворе сектора Д Малютка убил какого-то педика. Он просто расплющил его о стенку. Этот педик, из воров, заслужил свою судьбу. Малютка прижал его к стенке и накрыл его лицо огромным животом и покатой, бочкообразной грудью. Как бедняга ни бился и ни извивался, все было кончено в течение двух минут. Да, больше ему не потребовалось.

Малютка, глотая слюнки, надвигался на Ламара, огромный, как земной шар. Ламар был совершенно безоружен: лезвие спрятано в бритвенном наборе в туалете. На нем не было ботинок, чтобы пнуть ниггера как следует. Он на целых девяносто килограммов легче соперника, и хотя он был силен, но недостаточно для того, чтобы справиться с Малюткой. Однако Ламар не испугался. Это всегда его забавляло; он никогда не пугался, и никто не видел его растерянным. Он даже засмеялся при этой мысли. Если только прижаться спиной к крепкой стенке, то ничего не потеряно и все будет в порядке. Но момент был все-таки волнующим.

Ламар молчал, собираясь с силами, в то время как гигант, раскачиваясь из стороны в сторону, надвигался на него всей своей тушей, раскинув руки и растопырив пальцы. Как только Малютка приблизился, Ламар нанес ему прямой удар правой в область сердца. Кулак вмял плоть ниггера с силой парового молота, под сводами душа отдалось звонкое эхо. Левой снизу Ламар поддал Малютке в солнечное сплетение. Все это не произвело на гиганта никакого впечатления, своим огромным брюхом он придавил Ламара к стене и склонился над ним.

– Я выдавлю из тебя воздух, а потом отволоку в свою камеру, как полудохлую собаку, вот так, сэр. Сегодня ночью тебе придется попотеть.

В воздухе повис густой смех Малютки. Он животом плющил о стенку грудную клетку Ламара и сжимал его сердце. Ламар чувствовал, что его голова болтается из стороны в сторону, как у рыбы, которую выбросили на берег на потеху ребятишкам.

Рукой, похожей на свиной окорок, Малютка схватил Ламара за волосы, притиснул его голову к стенке и наклонился, чтобы поцеловать свою жертву.

Обездвиженный, лишенный кислорода, Ламар беспомощно наблюдал, как губы негра сложились сладострастным бантиком. Из его груди вырвался крик отчаяния. Этот вопль был настолько силен, что на минуту потряс даже черного гиганта. Ламар получил передышку и приобрел шанс. Он изо всех сил вытянул вперед шею, став похожим на черепаху, и в следующую секунду вонзил зубы в нос Малютки Джефферсона. Он грыз этот проклятый нос, захлебываясь кровью и не слыша, как кричит Малютка. А Малютка кричал. Он отпрянул назад, инстинктивно потянувшись рукой к больному месту. Освобожденный Ламар, выплевывая застрявшие в зубах хрящи, быстро присел и молниеносным ударом сокрушил негру мошонку, раздавив одно яичко. На какую-то секунду Малютка потерял сознание, но тут же выпрямился, пылая яростью и жаждой мести. В этот момент Ламар костяшками пальцев левой руки нанес удар по гортани Малютки. Под кулаком что-то хрустнуло. Малютка Джефферсон упал на колени, судорожно хватая ртом воздух. Его глаза молили о пощаде, но Ламар не был склонен к милосердию, он обежал вокруг гиганта и ребром ладони ударил его по шее. Джефферсон дернулся вперед, как будто его ударило током, и попытался слабеющей рукой заслониться от следующих ударов, но Ламар молотил его обеими руками по позвоночнику до тех пор, пока великан не рухнул плашмя на пол.

Ламар оторвался от своей жертвы и отдыхал, тяжело дыша. Руки болели, все тело сотрясала непроизвольная дрожь. В мозгу громкими толчками билась кровь.

– Хотел меня поиметь? На, получи! – крикнул он.

Неуклюже, как выброшенный на берег кит, Малютка перевернулся на спину. Изо рта и носа хлестала кровь, в глазах застыл ужас. Он поднял большую, вымазанную в крови руку, как бы пытаясь заслониться от новых ударов этого маленького, но крепкого человека. Из душа продолжала литься вода, вовсю клубился пар. Черная кожа Малютки заплывала красным цветом крови.

– Не бей меня больше, – попросил он, – пожалуйста.

Ламар внимательно посмотрел на поверженного противника. Можно годами лупить Малютку изо всех сил, поиметь его во все дырки, но убить его практически невозможно. Это потребует гораздо большего труда, чем убить самого Ламара.

– О боже, – хрипел Малютка Джефферсон, – как же ты меня избил. Помоги мне. Я уже и дышать-то не могу.

В душе Ламара не шевельнулась ни одна струна. Он понимал только, что перед ним стоит проблема: как заткнуть рот этому жирному ниггеру? Ответ: куском мыла. Он вскрыл новую упаковку душистого туалетного мыла и взял пахучий брусок в руку. Потом опустился на колени перед Малюткой.

– У тебя что-то застряло во рту, – сказал он, – дай-ка я гляну.

Малютка послушно открыл рот. В ту же секунду, быстрый, как змея, Ламар засунул в рот негру кусок мыла и сильными пальцами протолкнул его в горло. Глаза Малютки выкатились из орбит, он поднял слабеющие руки ко рту, но Ламар перехватил их и отбросил в сторону, а затем надежно затолкал мыло в глотку Малютки. Зажатый сверху куском мыла язык негра сворачивался и разворачивался в бесплодных усилиях вытолкнуть мыло наружу. Малютка издавал невообразимые нечленораздельные звуки, на мокрый пол душа потекла моча. Струи воды обдавали обоих, всю сцену окутывал густой пар. Малютка продолжал цепляться за жизнь. Он шумно портил воздух, из него сыпались куски дерьма, наполняя душевую зловонием. Черная кожа постепенно покрывалась синевой.

Наконец большая рука безвольно повисла, голова тяжело поникла набок. Глаза уставились в никуда и начали стекленеть.

Ламар отступил.

– Вставай, толстый ниггер, – сказал он. – Я хочу помучить тебя еще немного.

Но негр неподвижно лежал в собственном дерьме, глядя в потолок мертвыми глазами.

«Твою мать! Как же мне теперь помыться?» – подумал Ламар. Затем он глубоко вздохнул и понял, что если он не сбежит сегодня, прямо сейчас, то либо ниггеры Родни Смолза, либо папаша Кул убьют его до захода солнца.

Больше всего на свете Ричард Пид ненавидел последний час до развода по камерам. Во дворе он терся поближе к Ламару или Оделлу, что защищало его от других хищников. После отбоя он держался на расстоянии от братьев, съеживаясь и практически переставая существовать. Подобная пассивность спасала его. Такую безвольную тряпку было просто неинтересно мучить. Теперь же, когда он заключил сделку с Ламаром, его шансы выжить резко поднялись. Он чувствовал, что теперь ему будет легче уцелеть в течение тех трех месяцев, которые ему предстояло провести в каторжной тюрьме Мак-Алестер перед переводом в исправительное федеральное заведение общего режима в Эль-Рено, в тридцати километрах от Оклахома-Сити.

Но в четыре часа, после занятий в тренажерном зале, Ламар шел в надзирательский душ, а Оделл отправлялся на кухню кормить своих кошек. На час Ричард оставался предоставлен самому себе и должен был выживать на свой страх и риск. Чтобы время проходило незаметно, он забивался в угол камеры и сидел там тихо, как мышка, думая о художниках разных школ, о которых ему приходилось читать. Это помогало преодолевать дикий страх перед тюрьмой.

Он всегда боялся. Он знал, что был пищей. Да-да, именно так. Пищей. Он был слабым белым человеком, лишенным уголовных навыков и природной смекалки, у него не было никакого оружия, и он страшно боялся насилия. Он был самым низшим звеном макалестерской пищевой цепочки. Он был планктоном. Если Бог создал его не для того, чтобы он был съеден, то тогда за что, за какие грехи Он, без всякой вины Ричарда, заточил его в тюрьму?

Ричард твердо знал, что он очень талантлив. Окружающие постоянно строили ему козни, и только поэтому он не достиг заслуженной славы. Но он знал, что видит то, чего не видят другие, и чувствует то, что недоступно многим. Видимо, он был по натуре очень восприимчив и мог прозревать слишком многие вещи, за что его ненавидели окружавшие его посредственности.

Но такова доля художника. В обществе филистеров ему приходится нести тяжкий крест, и он с радостью понесет его.

Ричарду был тридцать один год. Его голову венчала высокая копна светлых волос, а лицо было слишком гладким для его возраста. У него было длинное податливое туловище и очень вялая разболтанная походка. Создавалось впечатление, что его ноги слишком нежны, чтобы носить тяжесть тела. По профессии он был учителем рисования (до того как стать им, он закончил Мэрилендский институт искусств в Балтиморе), но по складу души, несомненно, был истинным художником и последние двадцать лет провел, пытаясь разобраться в сложностях передачи форм человеческого тела. Эту проблему он так до сих пор и не решил. Но… впереди восемьсот семьдесят семь дней заключения, в течение которых он надеялся сосредоточиться и найти какой-то способ ее решения…

– Ричард, детка, оторви-ка задницу от койки!

Ричард очнулся от своих грез, поднял глаза и увидел Ламара, который буквально вломился в камеру. Он так спешил, что даже забыл вытереть голову после душа.

– Ох, а я…

– Слушай, нам надо сматываться. Сейчас ты пойдешь на кухню и приведешь сюда этого долбаного Оделла. Ты меня понял?

Ужас холодной волной смыл краску с лица Ричарда. Он лихорадочно сглотнул, словно у него во рту был бильярдный шар. Двор превращался в охотничьи угодья, когда такие кролики, как он, появлялись там без прикрытия. Черные изобьют его до полусмерти. Члены Арийского братства разукрасят его ритуальной татуировкой. Голубые поимеют его во все естественные отверстия. Индейцы поджарят его на костре. Охранник может выстрелить по нему, чтобы попрактиковаться в стрельбе по движущейся мишени.

– Ричард! – рявкнул Ламар. – Сегодня ты наконец станешь мужчиной. Я только что убил здоровенного ниггера в надзирательском душе и…

– Что?! Ты у…

В ту же секунду Ламар оказался верхом на Ричарде, прижав его к полу. Рукой он прикрыл художнику рот.

– Слушай меня, Ричард. Я не доживу до ночи, если не слиняю отсюда вместе с беднягой Оделлом. Как ты думаешь, братишка, что будет с тобой, когда мы уйдем? Тебя будут иметь все, кому не лень, самые распоследние педики будут напропалую пользовать тебя. На твоей заднице сделают татуировку: «Место общего пользования». Понял, сынок? Сейчас я не могу показаться во дворе, потому что именно в это время я должен сидеть верхом на хрене Малютки Джефферсона. Так что нам надо срочно рвать когти.

– Рвать когти?

Это было непостижимо для Ричарда.

– Да, парнишка. Мы собираемся в отпуск, прежде чем начнется вся эта хреновина.

Ричард понимал, что все дело в отношении. Все, что требовалось, – это манера поведения, осанка, от которой за версту несет насилием и которая предупреждает всех, что ты крепкий орешек.

Он придал себе надутый и важный вид и пружинистым шагом вышел во двор. Развернув плечи и выпятив грудь, он шествовал по ярко освещенному солнцем пространству. Он – мужчина. Никто не посмеет прикоснуться к нему.

– Кис-кис-кис, – нараспев поманил его какой-то черный.

Вслед за этим кто-то издал губами чмокающий звук.

Гигантский язык облизнул толстые губы в вожделенном предчувствии радости насильственного секса.

Ричард сник. Колени его затряслись, стало неимоверно тяжело дышать – каждый вдох и каждый выдох давались с большим трудом. В глазах мутилось от страха. Он шел, высоко подняв голову, притворяясь, что его вовсе не интересуют крики, которыми его приветствовали со всех сторон, хотя на самом деле от ужаса Ричарду хотелось заплакать навзрыд. В нашей Вселенной нет места комфорту – его попросту не существует нигде и, наверное, никогда не было, его просто не может быть. Это был дарвинизм, дарвинизм без прикрас, выставленный на всеобщее обозрение, практический дарвинизм. Не только сильный съедал слабого, сильных здесь тоже ели с неменьшим успехом. Тюрьма – это первобытный вертеп, фестиваль людоедства.

– Миссис Ламар Пай, сладкая крошечка, у тебя попка, как у большой болонки, – нежно пропел кто-то у него за спиной, издав напоследок длинный звук, имитирующий повизгивание ласковой собачки.

Больше всего Ричарда поражало, что заключенные пользуются здесь такой свободой. И это тюрьма? Он воображал, что тюрьма – это множество изолированных камер, где можно спокойно сидеть и читать книги. Но нет. Камеры открывались в семь часов утра, заключенных считали по головам, а потом охрана переставала ими интересоваться. Люди передвигались по территории тюрьмы как кому заблагорассудится. Только немногие из сидевших выполняли какие-то работы, остальные занимались кто чем хотел: некоторые кругами ходили по двору, другие бесились как умели, до седьмого пота качали железо или играли в странную разновидность гандбола, стуча мячом о стенку. Насилию, которое совершалось здесь постоянно и походя, никто не придавал особого значения. Это была дикая степь, панорама человеческой деградации. Вокруг возвышались белые стены, стиснувшие семьсот заключенных в пространстве, предназначенном для трехсот. На вышках стояли вооруженные автоматическими винтовками охранники, которые только номинально следили за порядком.

– Эй, гринго[1]1
  Презрительное прозвище американца или англичанина в Латинской Америке.


[Закрыть], Ромео приготовил тебе одну штучку, может, ты захочешь ее пососать, радость моя, иди ко мне..

Это мексиканцы. Сами себя они называли cholos[2]2
  Метис (исп.).


[Закрыть]. Они были так же отвратительны, как ниггеры. Сексуальные, изящные мужчины, все время улыбающиеся, с глазами, постоянно излучающими страсть. В одежде мексиканцы придерживались причудливого стиля: всегда были одеты в ослепительно белые майки и предпочитали цветные носовые и головные платки. У черных были свои пристрастия: знойную, темпераментную музыку своей культуры они принесли и сюда, в любое время дня и ночи можно было услышать их голоса, поющие ритмичные мелодии. Негры были похожи на великолепных эбонитовых воинов. Казалось, что их рельефные мышцы вырезаны из первосортного антрацита, тела их блестели от пота, выглядели они очень эффектно и весьма гордились этим. Как страшно, боже, как же страшно было Ричарду! Вот показались члены банды краснокожих, они сами называли себя НДНЗ. Эти буквы вытатуированы у них на бицепсах неизвестным гением каллиграфии. Они равнодушно смотрели на Ричарда своими плоскими глазами, словно его не существовало вовсе. Они никогда не дразнились и не звали его, но он чувствовал, что они тоже не прочь помучить его, просто от скуки.

Но ни одна из банд не была так отвратительна, как белые бандиты, которые правили в Маке бал, – племя патологических мутантов и ублюдков, татуированных и безобразно толстых. Их волосы были смазаны жиром, как у викингов в походе, беличьи глазки лучились злобой и ненавистью. Они могли изнасиловать или убить человека в течение секунды, и это не вызывало у них никаких эмоций. Жирные, с огромными белыми животами и прихотливой красной тюремной татуировкой, покрывающей их матово-белую кожу, они были элитой уголовного мира. Козлиные эспаньолки, окладистые деревенские бороды, конские хвосты, прически всех видов. Их религией были отклонения от нормы, безразличие к своей и чужой боли. Эти люди по самой своей сути были ненормальными, их ненормальность выражалась в превосходной степени. У некоторых из них, правда, еще сохранились немногие зубы.

Охваченный ужасом, Ричард благословлял защиту Ламара, ему страстно хотелось сейчас же увидеть даже этого идиота Оделла. Он понимал, что не смеет ослушаться Ламара. О, Ламар умел делать людей послушными своей воле! Поэтому Ричард, высоко подняв голову, продолжал свой путь сквозь уголовные джунгли. Сердце его было готово взорваться от страха.

Мак без Ламара? Боже, сама эта мысль повергала его в неописуемый ужас. Он же станет…

– Ви-чад.

Он поднял голову. Перед ним был другой его спаситель – Оделл.

Быстро сообразив, что надо делать, Ламар прошел в камеру Фредди-дантиста. Фредди был занят тем, что раскрашивал модель двухмоторного самолета времен Второй мировой войны. Ламар послал Фредди разыскать Гарри Фанта, надзирателя. Этот Гарри Фант был гением жульничества и хитрости. В своей голове он, вопреки всем уверениям психологов о пределах умственных способностей человека, держал необозримый архив всех событий, которые происходили в Маке, и даты этих событий.