Текст книги "В поисках грустного бэби"

– Если она к нам приедет, я сразу к ней пойду! – говорил шофер. – Мы с женой десять лет живем, хорошо живем, понимаешь, а все же я ей прямо сказал: «Если эта артистка приедет, я сразу пойду!» И знаешь, дорогой, что мне жена ответила? Если, говорит, она сюда приедет, я тебе сама скажу: «Тофик, иди!»

– Она не приедет, – сказал ГМР, – она, видишь ли, умерла еще в 1962 году. Покончила с собой.

Такси дернулось.

– Что ты говоришь?! – вскричал шофер. – Как так может быть?! Я каждый день ее смотрю!

Перед красным светофором он высунулся из окна своей машины и закричал водителю по соседству:

– Арчил, тут человек говорит, что эта артистка умерла давно!

Соседний шофер ответил ему взрывом закавказской речи и характерными, рубящими снизу вверх движениями ладони. ГМР понял из этой смеси грузинского, армянского, азербайджанского и русского, что Мерилин Монро не умерла, не могла умереть, потому что Арчил Сулакаури ходил ее смотреть еще сегодня утром, до работы.

…Народный артист СССР и Герой Социалистического Труда Рафаил Бабекович Байджиев, располагаясь за директорским столом в мягкой манере средиземноморского партийца, положил изнеженную ладонь на экземпляр пьесы «Смерть коммивояжера».

– Друг мой, вы лично не знаете этого… хм… автора?

ГМР солидно крякнул:

– Артура Миллера? Встречались, встречались…

НА СССР и ГСТ Байджиев с досадой поморщился:

– Он что? Ненормальный? Такую женщину оттолкнуть! Не сберечь для… человечества, понимаешь!

– Старая история, – пробормотал ГМР, – так уж все у них тогда сошлось.

Еще большая досада прошла по лицу народного артиста и героя.

– Друг мой, пожалуйста, не обижайтесь. Как художник – да? – я понимаю: пьеска недурна. Как политик – да? – понимаю: важно для прогресса. Как мужчина – да? – протестую! – Он сделал режущий жест ладонью снизу вверх. – Пьесу ставить не будем! На Кавказе Артура Миллера не поймут!

Глава восьмая

Однажды серым влажным душным утром (худший вариант вашингтонского «плохого климата») плетусь из дома к Треугольнику Калорамы, имея целью пару бутылок содовой и пачку сигарет в магазинчике «7–11». Вдруг – забарабанило!

В глубине Коламбия-роуд появилось многокрасочное шествие с воздушными шарами, полотнищами, лентами и транспарантами. Это еще что за оказия? Куда идут трудящиеся массы? Чем ближе подходила колонна, тем меньше она напоминала первомайскую демонстрацию на Красной площади в Москве, тем больше вызывала в памяти процессии из фильмов Федерико Феллини. Ага, вот в чем дело: вашингтонская «гей комьюнити» на марше!

Ничего особенного: мужчины в дамской одежде, розовые платья с оборочками, обнаженные мясистые и мускулистые спины, мучнистый грим с ярко-синими пятнами глаз, ярко-красными ртами; женщины в мужском наряде вообще выглядели заурядно в свете современной моды.

Среди карнавального шествия проплывали декорированные грузовики с открытыми платформами и шевелящимися гирляндами, напоминающими китайский Новый год. Стройный ковбой, затянутый в черную кожу, в характерной позе, пощелкивая пистолетными курками, высился на одной из платформ. Сзади, однако, у агрессивного самца были обнажены круглые ягодички, которыми он призывно и не без юмора поигрывал, являясь, стало быть, отчасти и самочкой.

Любопытно, что среди этой феллиниевской вакханалии странными выглядели не ряженые педики, а суровые ряды идеологических гомосексуалистов, то есть людей, которых в обычной толпе не отличишь от «прямых» – обыкновенные джинсы, обыкновенные сникерсы [Sneakers – спортивная обувь. ], костюмы, юбки, блузки, галстучки, обычные мужские и женские лица, только лишь исполненные суровой половой идеологии.

Нельзя удивляться человеческим парадоксам: движение, начавшееся как борьба против общественного ханжества, приобретает черты могущественной идеологии и вместе с ними свое собственное ханжество.

Мне пришлось как-то раз выступать в ночном шоу Си-би-эс. В эфир мы выходили под первые петухи, в четыре часа утра. «Кто нас будет смотреть в этот час?» – спросил я молодого корреспондента. «Семь миллионов людей, на которых не действуют снотворные пилюли», – бодро ответил он. (Несколько человек с нездоровым цветом лица помахали мне следующим утром на улице.) Поклевывая носом, я сидел со звукопроводящей пробкой в ухе перед телевизионной камерой и отвечал на вопросы бессонных, касающиеся Советского Союза. Вопросы в значительной степени отражали уровень представлений о восточном гиганте, характерный по крайней мере для бодрствующей части населения западного гиганта.

Джентльмен из Буффало спросил меня, например, как советские власти относятся к черной части своего народа, и очень был удивлен, что таковой в СССР не существует. Постоянные разговоры о паритете с Россией, видимо, создали у моего собеседника представление о полной идентичности противостоящего Америке государства.

Вопрос, поступивший из Сан-Франциско, касался гомосексуализма. В какой степени «гей комьюнити Ю-Эс-Эс-Ар» осуществляет свои права в политической и общественной жизни?

Увы, пришлось ответить мне, что в не очень-то значительной степени, ибо мужской гомосексуализм в стране победившего социализма считается уголовным преступлением и по статье такой-то Уголовного кодекса РСФСР карается тюремным заключением на срок три года.

Странным образом женский гомосексуализм, то есть лесбиянство, такой чести не удостоился и официально не пресекается законом. Представляется загадкой, унижены ли в данном случае права женщин или, наоборот, приподняты над мужскими?

Мой собеседник с западного побережья (его, видимо, нельзя было даже отнести к разряду страдающих бессонницей, просто, может быть, что-то интересное отвлекло его от своевременного отхода ко сну), кажется, не очень-то мне поверил. Гомосексуализм в Америке дружит с левым либерализмом, а тот почему-то нередко принимает правду об СССР на свой счет и обижается.

Поверил – не поверил, не важно. Важно то, что гомосексуализм считается в атеистическом советском обществе грязным грехом, а в советском законе довольно серьезным преступлением. В этой связи можно только представить себе чувства свежего иммигранта из России при виде всех этих гордых гейских парадов, шумных митингов и фестивалей, гейской прессы и открытых обсуждений предмета на телевидении; не говоря уже о журнальчиках…

Америка, конечно, прошла огромный путь от своего исконного сексуального ханжества, а ханжество было здесь, очевидно, еще почище русского, если даже и сейчас в законодательствах некоторых штатов «орал секс» котируется как преступление.

Да, этот «бэби» (грустный бэби, а?) прошел немалый путь с берегов Миссисипи, из городка Тома Сойера, до книжечек о кровосмесительстве, согласно которым шустрый Том через пять-шесть страниц должен был бы спать со своей тетей.

Как почти во всем, и здесь, в сексуальной либерализации, сделано несколько лишних шагов. Начинание перерастает в одержимость, в массовую свистопляску, новую моду на деревне и, стало быть, в дикую безвкусицу.

Помню, в первый мой приезд сюда я слышал проповедь священника по ТВ. Он бичевал своих сограждан, скатившихся к массовой содомии. В стране сейчас насчитывается двадцать миллионов гомосексуалистов, гремел он. Куда мы идем?

Этого не может быть, подумал я тогда. Двадцать миллионов? Невозможно. Это просто одержимость устрашающей статистикой.

Увлекаясь статистикой, американцы считают, что она должна ошеломлять. Откуда вдруг берутся сногсшибательные цифры социальных бед, столь охотно подхватываемые советской пропагандой?

Каждое утро в новостях нас поражают цифрами. Восемьсот тысяч американцев в прошлом году стали глуховаты на левое ухо, зато шесть миллионов в году текущем обратились с жалобами на плоскостопие…

Среди этих цифр иной раз выпрыгивает нечто поистине ужасающее. Два миллиона похищенных детей! Сколько у нас всего детей? Пятьдесят миллионов? Шестьдесят? Каждый тридцатый ребенок, стало быть, пропал, похищен? Да если это в самом деле так, то почему мы все еще работаем, занимаемся гимнастикой, проводим избирательные кампании? Если и в самом деле в этой стране похищены два миллиона детей, нужно бросать все дела и всем выходить на улицы с ружьями. Если же мы не выходим, то, значит, либо мы – равнодушные и тупые ослы, либо эта цифра дутая, преувеличенная дурацкой статистической одержимостью.

Позднее выясняется из обстоятельного доклада ФБР: цифра действительно… хм… несколько гиперболическая. Пропало не 2 000 000, а 30 000 детей. Половина беглецы, а две трети оставшихся похищены разведенными родителями.

Ну, ничего страшного: ноль туда, ноль сюда, немного перестарались.

Так же вот и двадцать миллионов гомосексуалистов… Эксцессы статистики? Трудно как-то себе представить, что такое огромное число людей с гормональным дисбалансом (то есть вот именно тех, кто является настоящим гомосексуалистом и заслуживает общественного признания как полноправная человеческая личность), двадцать миллионов гормонально разбалансированных людей родилось и возросло в одной, хотя и довольно большой стране. Исходя из этой цифры, можно, значит, предположить, что в СССР – двадцать семь миллионов, а в Китае может оказаться сто миллионов гомосексуалистов…

Насчет Китая одни догадки, но в СССР «голубая дивизия» (так называют там gays) далеко не так многочисленна, иначе, согласно советским законам, возник бы новый гигантский гомосексуальный ГУЛАГ.

Недавно откуда-то выскочила более реалистическая цифра – не двадцать, а всего лишь восемнадцать миллионов насчитывается в американской «веселой общине». Два миллиончика туда, два обратно… Одно лишь ясно – это не настоящие гомосексуалисты, конечно. Большая часть этой многомиллионной армии являются участниками очередной американской «одержимости». В этой связи американский гомосексуализм стоит на удивление близко к аэробическим упражнениям.

Может быть, я дико ошибаюсь, но у меня как новосела этой страны складывается впечатление, что массовый гомосексуализм относится в определенной степени к простодушию и неизощренности американских молодых масс, а также к явлению, что всегда сопровождает все эти obsessions [Одержимость, мания. ], к эстетическому кризису, к провалу чувства меры и вкуса.

Я ничего не имею против гомосексуализма. Напротив, я всегда испытывал сочувствие к тем реальным «голубым дивизионерам», которые становились жертвами общественного лицемерия и ханжества. Однако навязывание гомосексуального образа жизни или, еще пуще, использование этого генитального интима в политических целях ничем, кроме массовой безвкусицы, объяснить не могу.

Когда сенатор С. в ходе предвыборной кампании появляется на огромном ралли «гей комьюнити» и кричит, что никто другой, кроме него, не имеет столь блестящих характеристик в отношении к гомосексуализму, покрываешься гусиной кожей, ибо волей-неволей воображаешь этого почтенного семьянина в довольно двусмысленной позиции.

У нас тут вокруг Дюпон-серкла, в кафе и книжных магазинах, много молодых людей, так сказать, с левой резьбой. В кондоминиуме по соседству, этажом выше живет супружеская пара, черный и белый мальчики-музыканты. Эти люди уже стали для меня как бы неотъемлемой частью нашего Дюпон-Адамс-Морган винегрета, без них как-то было бы уже и скучновато, одно лишь только условие совместной жизни кажется обязательным – не надо навязываться! Однажды один парень говорит: гомосексуализм – это все равно что другой цвет глаз, ничего больше. Допустим все-таки, что это нечто более существенное, чем «другой цвет глаз», а также вспомним о том, что навязывание «голубоглазия» однажды привело к мировой войне.

Принятие гомосексуализма просто как элемента жизненного многообразия – это одно дело, а пропаганда гомосексуализма, прошу прощения, все-таки ведет к тупику. Тупик на греховной дорожке человеческой расы; листва опадает на веки, и отмирают деревья.

Американская одержимость своими одержимостями очень часто связана с нижними этажами нашей сути, с проблемами пола. В американской половой жизни, в отличие, скажем, от французской или английской, покоя нет – вечные, так сказать, поиски.

Вот, скажем, женское движение, то есть движение женского пола против мужского. Спору нет, «бэби» прошли долгий путь, чтобы перестать быть «бэби». Нынче я уже как-то научился различать взгляды этих амазонок, поставивших целью загнать в загон уцелевшие еще табуны американских кентавров, но поначалу они были для меня сущей загадкой.

Расскажу о довольно курьезном столкновении с движением феминисток в первый год нашей американской жизни.

Мадам Совценз

На кампусе большого университета проходила международная конференция «Писатель и права человека». Одна из панелей [Panel – семинар. ] была посвящена цензуре. Слово «цензура», как ни странно, в русском языке относится к женскому роду. Английскому уху это, может быть, и смешно, но именно так обстоят дела в нашем «великом– могучем-правдивом-свободном» (как в свое время прокламировал русский язык Иван Тургенев, что дало нам возможность соорудить довольно удобный, хотя и напоминающий слегка военно-морские силы, акроним ВМПС); итак, в нашем ВМПС не только среди вещественных, но и среди отвлеченных понятий существует половое различие. Например, радость – это женщина, а восторг – мужчина. Существуют также и слова, аморфно проплывающие по разряду среднего пола, например, – государство; таковых, леди и джентльмены, великое множество. Большое раздолье для фрейдистских (феминистических или гомосексуалистических) структурных толкований.

В чешском языке, очевидно, царит такое же безобразие. Иначе почему выступавший передо мной чешский писатель Иржи Груша несколько раз по отношению к censorship [Цензура] употреблял местоимение she? [Она.]

Мы сидели за длинным столом, несколько писателей-беженцев и несколько писателей-хозяев, то есть американцев. Среди беженцев были чех, русский, поляк, южноафриканец, аргентинец и чилиец. С последним, правда, произошла небольшая накладка.

Он был молод и выглядел как настоящий революционный левого крыла изгнанник: свитер, продырявленный на локтях, мятежные кудри а-ля Че, взгляд, отражающий блики «пылающего континента». Все этому юноше ужасно сочувствовали, еще бы, вырвался из лап режима Пиночета, как вдруг оказалось, что он «вырвался из лап» только на время вот этой конференции, по завершению которой добровольно в эти лапы возвращается. Оказалось, что юноша – издатель левого литературного журнала в Сантьяго – никакой и не беженец вовсе, а просто гость. Выступит здесь, ударит по цензуре, а потом свободно вернется в свою продолговатую страну продолжать дерзкую литературную деятельность. Мне как редактору разгромленного «Метрополя» это была наука – не сочувствуй по пустякам.

Вернемся, однако, к Иржи Груше, который только что завершил свою речь чем-то вроде общеславянской декларации:

«She would never ever succeed in her attempt to suppress the creative spirit of Central Europe!» [Она никогда бы не преуспела в своей попытке подавить творческий дух в Центральной Европе!]

Наши хозяева, то есть американские писатели, поначалу при слове «she» чуть-чуть вздрагивали, но потом привыкли. К их чести надо сказать, что они всегда очень тактичны в отношении наших усилий изъясняться на языке Шекспира.

Настала моя очередь щегольнуть своим английским, который одна журналистка охарактеризовала как epigrammatical rather than grammatical [Более эпиграмматический, чем грамматический.]. Подмигнув своему симпатичному товарищу по драпу, я сказал, что если «цензура» в соответствии с нашими славянскими делами – это «она», следует предположить, что это довольно истеричная дама. Когда-то она была молода и некоторые даже находили ее привлекательной. Она сама себе все испортила, требуя от всех без исключения окружающих всепоглощающей и безоговорочной любви. С возрастом, однако, советская цензура, или мадам Совценз, вдруг обнаружила утечку этого единодушного чувства. Появились некоторые люди, которые манкировали своими любовными по отношению к ней обязанностями, а иные стали и открыто нос воротить, высказывая что-то похожее на отвращение. Дама нынче бесконечно мечется, припудривается социалистическим реализмом, устраивает клиентам громоподобные истерики, увы, все напрасно, лучшие годы прошли, любви все меньше и меньше…

Развивая эту вполне сомнительную метафору, я вдруг заметил, что в зале воцарилась тишина, не вполне соответствующая шутливому тону спикера, какая-то густая враждебная тишина, похожая на заседание правления Союза писателей СССР. Дальнейшее развитие негативной ситуации – переглядываются. Завершение развития ситуации – начали шикать и букать.

Вдруг вскочило нечто розовощекое, с коротким и густым чубом, взмахнуло рукой.

– Как вы смеете?! – При резком движении в размахе здоровенного пиджака мелькнуло нечто округлое; как будто девушка. – Как вы смеете сравнивать советскую цензуру с женщиной?!

– Простите, – запнулся я, – мне кажется, вы меня не поняли. Мой говенный английский, возможно…

– Стоп-стоп-стоп. – По-комиссарски, как из советской «Оптимистической трагедии», моя обвинительница выставила руку ладонью вперед. – Мы вас отлично поняли, сэр!

К первой комиссарше присоединилась вторая, кожанка сближала ее еще больше с Ларисой Рейснер.

– Вы сравнили свою паршивую цензуру с женщиной, страдающей гормональным дисбалансом! Вы оскорбили всех присутствующих ребят женского пола! Позор!

В зале воцарился неакадемический шум.

– Позор! Позор мужскому шовинизму!

– Господа, господа, товарищи женщины, – пытался отмахиваться я, – меньше всего я хотел оскорбить женщин, это просто ведь метафора, ничего больше, шутливая метафора.

Незадолго до этого я прочел роман Джорджа Ирвинга «Мир по Гарпу» и сейчас не без пупырышек на коже вспомнил одну из сцен этого сочинения. Шум в зале не затихал.

– Позор таким гадким метафорам!

– Руки прочь от женского движения!

Кто-то из немногих сочувствующих (кажется, одного со мной пола) крикнул:

– Оставьте русского, это у него следы векового рабства!

– Вот именно, следы, – попытался оправдываться я. – Следы векового, господа! Именно в результате векового рабства произошло разделение русских существительных по каким-то странным, пожалуй, метафизическим признакам. Может быть, в связи с этой же причиной у нас нередко именуют советскую власть Степанидой Власьевной, а Государственную Безопасность – Галиной Борисовной, то есть присваивают им имена каких-нибудь московских старух, на которых, по наблюдению одного проницательного иностранца, и покоится весь советский режим, вернее, его нравственная база. В некотором смысле, господа феминисты и все сочувствующие (а к таковым позвольте отнести и вашего покорного слугу), эти явления свидетельствуют, возможно, не об унижении женщин, а как раз наоборот, о преобладании наследия матриархата над показушным патриархатом Политбюро – не кажется ли вам? Прошу понять меня правильно, господа комиссары американского женского движения, неосторожно употребленная мной в отношении советской цензуры метафора и в самом деле явилась результатом векового рабства, однако частично – и это может служить для меня хоть небольшим оправданием – ее можно отнести ко временам седого славянского матриархата, то есть к эпохе гармонии.

– Короче говоря, извиняетесь или нет? – примирительно вдруг спросила румяная активистка.

– О да! – вскричал я. – Извиняюсь всеми четырьмя конечностями и… вообще извиняюсь!

– Ну хорошо, – кивнула она. – Ваши извинения приняты. Только уж извольте больше никогда не употреблять вашей несуразной метафоры.

Я поклонился:

– Обязуюсь, мадам. С этого момента метафора изолирована.

Так довольно легко сошло мне с рук выступление на панели «Цензура в рамках международной конференции „Писатель и права человека“.

Позже я не раз вспоминал этот эпизод и пытался копнуть поглубже, – может быть, и в самом деле в моей метафоре было что-то антиженское, ведь я как-никак имею некоторое негативное отношение к советскому феминизму. Моя теща от первого брака, напористая дама по имени Берта Менделева, в тридцатые годы поступила не в какой-нибудь педагогический или медицинский институт, а в Академию бронетанковых войск, которую и окончила перед началом Второй мировой войны. Ее любимой поговоркой было популярное среди советских жлобов выражение: «Порядок в танковых войсках!» Уже выйдя в отставку в чине полковника, она ходила в мерлушковой папахе и офицерской шинели и отдавала распоряжения высоким надтреснутым голосом. В период всенародной критики сталинизма она соглашалась – да, у Сталина были ошибки, и главная ошибка заключалась в том, что он в 1945 году остановил наши танки на Эльбе вместо того, чтобы позволить им прокатиться до Атлантики: ведь американские «Шерманы» не шли ни в какое сравнение с советскими «тридцатьчетверками».

Она принадлежала к поколению активного советского феминизма тридцатых годов, символом которого была знаменитая летчица Валентина Г. с лицом хоккейного защитника. Советские женщины тех времен упорно продвигались в такие области, о которых американки тех лет и не мечтали, – в армию, на флот (было несколько «пропагандистских» женщин – капитанов кораблей), в авиацию (несколько сокрушительных сверхдальних перелетов по «пропагандистским» трассам), становились суперзвездами труда, героями социалистического соревнования и так называемыми «слугами народа», то есть депутатами Верховного Совета.

Самыми большими «слугами», то есть хозяевами, народа женщины все-таки не стали. В Политбюро за все эти годы заседала (короткое время) только одна женщина, Екатерина Фурцева, да и та была из этого органа выставлена со свойственным тамошним мужичкам отсутствием элегантности и переброшена на управление культурой, видимо, потому, что культуру полагали делом как бы женским.

Сейчас в Советском Союзе от всех феминистских вольностей, пришедших по наследству от радикалок типа Рейснер и Коллонтай, почти уже и следа не осталось. Ни в войсках, ни на дипломатической службе, ни в правительстве женщин практически нет. Зато на дорожных работах их сколько угодно – перетаскивают тяжеленные шпалы, орудуют ломами и лопатами, а пьяненький мужичок с карандашиком при них бригадирствует. К тридцати годам средняя советская «баба», обремененная семьей, стоянием в очередях и тяжелой работой, почти что уж забывает «науку страсти нежной», ей не до секса, тем более не до доминирования в сексе; амазоночкой при таких условиях не поскачешь.

Те, что чуть выше среднего уровня, городские девушки, студентки, артистки и прочий женский люд такого рода, из кожи лезут вон, пытаясь соответствовать западному стилю.

Одна из главных московских тайн – как умудряются секретарши при месячной зарплате в сто двадцать рублей щеголять в итальянских сапожках, которые при редкой удаче найдешь на черном рынке по двести рублей за пару.

Советская женщина озабочена проблемой сохранения привлекательности настолько, что мысли о доминировании над мужчиной ее посещают весьма редко. Прибавьте сюда семейные хлопоты, поиски доброкачественной пищи, которая тоже всегда находится в процессе этих таинственных кружений, и вы увидите, как далеки заботы средней советской женщины от забот средней современной американки с ее четко отрегулированным весом, продуманными диетой и половой жизнью, аэробическими упражнениями и общественной деятельностью в рамках феминистских обществ.

Официальное советское женское движение, Комитет советских женщин с его повсеместными филиалами, имеет малое отношение к реальной женской жизни, являясь лишь малоубедительной деталью в советских потемкинских деревнях. Неофициальное женское движение, начатое в Ленинграде группой энтузиасток, выпустивших самиздатский журнал «Мария», было немедленно задавлено внеполовым полицейским брюхом в его неизменных усилиях учинить насилие над всем, что не получило одобрения «соответствующих органов».

Волна американской одержимости, именуемой сексуальной революцией, достигла, впрочем, и русских берегов, расплескавшись, однако, среди славянских холмов в довольно причудливых формах.

В стране, где издавна бытовал зов вечной бабьей недодоенности («Ваня, приходи вечерком, пол-литра поставлю»), сексуальная революция если и принесла женщинам чуть побольше радости, то не принесла им свободы ни на грош.

В России женская половина эротического акта всегда, даже с лексической стороны, унижена. В английском языке вы можете сказать she fucked him, поставив этим ее если не в доминирующее, то в равное положение. В России выражение «она его ебала» в обычном порядке не применяется. В обычном порядке, однако, употребляется множество глаголов и глагольных модификаций, унижающих женщину, всегда размещающих ее в распластанной позиции рабыни под всемогущим кобелем.

В принципе, сексуальная революция, пришедшая с Запада в СССР, революцией не является, но является дальнейшим расширением российского блядства, распутства, дебоширства.

Вспоминая весь этот советский, так сказать, background [Здесь – опыт], я подумал о том, что, может быть, и в мою цензурную метафору подсознательно вошло что-то оттуда, может быть, неосознанно пренебрежительное, снисходительно-ироническое отношение к женщине.

Впрочем, подумал я далее, что-то в таком же роде, очевидно, было и у атаковавших меня феминисток. Ведь не придут же в ярость мужчины из-за какой-нибудь метафорической шуточки, связанной, скажем, с мужской импотенцией.

В разгаре феминистской одержимости даже и галантность могла показаться пренебрежительной мужской метафорой. Осенью 1980 года в Чикаго американский друг сказал мне: «Ты зря пропускаешь вперед дам. За такие вещи можно теперь и по морде получить». Увы, привычка – вторая натура, и я постоянно придерживаю двери, всякий раз вглядываясь в лица проходящих дам и ожидая пощечины. Ни разу этого еще не случилось. Больше того, кажется, дамам, даже самым атлетическим, это приятно.

Вот два лица американской сексуальной постреволюционной действительности. Однажды меня пригласили в класс creative writing [Писательское мастерство. ] одного женского колледжа в окрестностях Вашингтона. Предварительно будущие писательницы пожелали ознакомиться с каким-нибудь моим рассказом в переводе. Я выбрал для них напечатанный в «Партизан-ревю» «Гибель Помпеи», в котором погребенный под вулканической лавой римский курорт не очень-то отдаленно напоминает советскую Ялту со всеми вытекающими оттуда реалистическими деталями.

На уроке мы говорили о чем угодно, но только не об этом рассказе. Мне казалось, что никто из учениц его не читал. Я спросил учительницу: «А в чем дело? Кажется, вы не давали студентам „Помпеи“?» Учительница, вполне соответствующая облику американской передовой женщины, неожиданно покраснела. «Простите, – пробормотала она, – но нашим девушкам вроде бы не стоит читать такие рассказы. Там слишком много секса». – «Помилуйте, Глэдис, – секса? Вы сказали секса? Однако мне кажется, что там вообще нет секса в американском его понимании; сплошной лишь советский дебош…» Мы разошлись, пожав плечами и обменявшись неопределенными взглядами.

Глэдис, налив себе чашку кофе из кофейного источника, пошла в факультетский клуб и стала смотреть ТВ, где на канале PBS случилась интересная беседа об оргазме. Целомудренные студентки тем временем жевали гамбургеры на фоне объявления о дискуссии по поводу хирургического изменения пола с участием трех трансвеститов. Вот американская сторона проблемы – дискуссионный, почти научный, популярный секс в рамках освободительного процесса.

Я живу среди целомудренных американцев, и таких, кажется, в стране большинство. На углу в лавочке «7–11» среди предметов первой необходимости продаются журналы «Плейбой», «Пентхаус» и «Хаслер», которые для самого грязного развратника в СССР являются символом буржуазного нравственного разложения. Казалось бы, при такой доступности всего «запретного» давно уж все общество должно превратиться в сплошной «свальный грех». Однако в окружающей нас повседневной жизни никакого особенного разврата мы не видим; во всяком случае, не видели ни в Анн-Арборе, ни в Санта-Монике, ни на Вайоминг-авеню в дистрикте Колумбия.

Между тем советское общество, которое, казалось бы, в силу железных ограничений всего неидеологического (попробуй найти в киосках Союзпечати журнальчик с голой натурой) должно было стать полностью пуританским, на самом деле таковым не только не является, а, напротив, в жадной охоте за запретными яблочками, бьет иной раз все западные рекорды. Тяга к «запретному разврату» во много, много раз превышает интерес жителей треугольника Калорама к упомянутым выше журнальчикам в магазинчике «7–11».

Mr.Hefner goes tо USSR [Мистер Хефнер посещает СССР]

В декабре 1983 года журнал «Плейбой» отмечал свой тридцатилетний юбилей. Я неоднократно пытался перевести это название на русский язык и не нашел лучшего слова, чем «Стиляга». По любопытному совпадению, журнал этот появился на свет Божий как раз в те времена, когда в Советском Союзе процветало молодежное движение, известное как стиляжество. По всем параметрам этот журнал был «органом» как раз того поколения советской молодежи, хотя она его, разумеется, и в глаза не видела.

Основатель журнала, «великий Хью Хефнер», облаченный в свой неизменный халат из тяжелого шелка, в юбилейные дни появлялся на телеэкранах и рассказывал, как ему пришла в голову идея выпускать журнал с фотографиями голых девушек, в некотором смысле отражением пресловутых мужских фантазий. Женское тело для меня, говорил Хью, всегда было и остается воплощением романтики. Мистер Хефнер, безусловно, относится к тем давним и многообещавшим временам, ранним пятидесятым; в его журнале нет – или почти нет – более поздней похабщины. По отношению к женщине он демонстрирует джентльменство, едва ли не в стиле романа «Великий Гэтсби».

Как-то на Эй-би-си была устроена дискуссия о «Плейбое» с участием феминисток. Я с интересом ждал избиения, однако вместо криков о «сексплуатации» феминистки снисходительно заговорили о некоторых заслугах «Плейбоя» в деле преодоления ригидности пятидесятых годов, а значит, и в деле освобождения женщин, хотя, конечно, заслуги журнала ни в какое сравнение не идут с мерами по контролю над рождаемостью.

К сожалению, дискутанты не отметили юмор «Плейбоя», а он не всегда плох. Вот, например, славная картинка. Молодая художница в костюме Евы позирует сама себе, стоя перед зеркалом. В дверях ее друг, думает: «В Советском Союзе крошке пришлось бы рисовать трактор».

«Плейбой» в Советском Союзе – это благодатная тема. На черном рынке один экземпляр стоит 50 рублей, в Грузии, возможно, в два раза больше.