Текст книги "Момент истины"

53. Гвардии лейтенант Блинов

Он вернулся в Лиду, на аэродром, затемно.

В отделе контрразведки авиакорпуса за наглухо зашторенными окнами что-то происходило.

Снаружи здание, как всегда, патрулировалось на расстоянии автоматчиками, но против крыльца стояло не две-три автомашины, как обычно, а семь, среди них полуторка и два «доджа», в том числе генеральский, – Андрей, подойдя, узнал его по пробоинам в лобовом стекле. В большинстве машин сидели наготове шофера.

Андрей притаился в темноте неподалеку от крыльца, ожидая, когда выйдет Алехин, чтобы доложить ему о бесплодности поисков, о том, что рощу обшарили дважды – вдоль и поперек, – но лопатки там не оказалось…

Зайти в здание он не решался. Более всего он боялся встретиться с Егоровым. Он не без ужаса представлял себе, как сталкивается с генералом, как тот в упор спрашивает его о лопатке и, узнав, что она не обнаружена, презрительно говорит Полякову: «Лопатку не сумел найти… Какой же это боевой офицер?! Детский сад, да и только!»

Медлить с докладом, однако, было нельзя. Хижняк, как и ожидал Андрей, находился в помещении взвода охраны, с тыльной стороны здания. Сидя возле кухни, он пил чай и беседовал с пожилым бойцом-поваром, своим земляком. Андрей, поманив его рукой, попросил сходить и вызвать капитана.

Алехин появился на крыльце тотчас – ждал. Андрей окликнул его и, волнуясь, доложил.

– А хорошо искали, тщательно? – спросил капитан.

– 3-землю носом р-рыли!.. – для большей убедительности словами Таманцева сказал Андрей. – Д-дважды прошли… в-вдоль и п-поперек.

– А с теми, кто машину нашел, кто первыми в роще был, с Павленками, разговаривал?

– Т-так т-точно! Лопатки в м-машине не было. Я в-взял р-расписку.

– Расписка распиской… Ты-то сам как считаешь? Твое мнение?

– Н-не было ее в м-машине… И в р-роще нет… – упавшим голосом сказал Андрей.

В темноте Андрей не мог разглядеть выражение лица капитана, а говорил Алехин, как всегда, ровно и вроде спокойно, и все же Андрей уловил в его вопросах нетерпение, если не взволнованность.

– Поужинай во взводе, – велел капитан. – Потом придешь сюда и в последнем кабинете налево напишешь подробный рапорт. На имя подполковника. Что конкретно сделано, с кем разговаривал и свое заключение. Рапорт оставишь у секретаря. И до утра можешь спать… Да… квартира занята, и во взводе люди. Ложись-ка в машине!..

И Алехин скрылся за дверью – пошел докладывать…

Во взводе повар под нашептывание Хижняка налил до краев литровый котелок густых тепловатых щей с кусками мяса, нарезал большими ломтями полбуханки хлеба. Андрей, сутки не державший и крошки во рту, с жадностью набросился на еду, не замечая ни вкуса, ни своего громкого чавканья.

Дверь в соседнюю комнату была открыта, и там на двухъярусных нарах, не раздеваясь, спало несколько офицеров с погонами разных родов войск на гимнастерках; двое старших лейтенантов, молодые и сильные ребята, сидели и чистили автоматы.

– Из Москвы… – успел шепнуть Андрею Хижняк, – целый самолет…

И квартиру, где не раз ночевала группа, тоже заняли…

Все прибывшие были примерно одного определенного возраста (двадцать пять – тридцать лет), как на подбор крепкие, мускулистые; кроме пистолетов они имели перебинтованные в дорогу обмотками личные автоматы.

И Андрея осенило: «Чистильщики! Скорее всего, не просто чистильщики, а, как выражался Таманцев, „волкодавы“».

Целый самолет – такого за два месяца службы Андрея в контрразведке еще не случалось. Алехин ничего ему не сказал, и Андрею в голову не могло прийти, что приезд генерала, и лопатка, которую он не нашел, и прибытие этих людей – все имело прямое отношение к разыскиваемому их группой уже двенадцатые сутки передатчику.

Он понял одно: происходило что-то необычное, чрезвычайное…

А за стеной, в отделе, Алехин уже доложил, что лопатка не найдена. Реакцию генерала, да и Полякова Андрею страшно было даже представить. Чтобы отвлечься, он заставил себя обдумывать рапорт.

Он с радостью написал бы его здесь, в помещении взвода, но Алехин велел сделать это в отделе, а там каждое мгновение можно было столкнуться с генералом или Поляковым.

Андрей доел все до дна, от второго отказался и с тяжелым сердцем вышел на улицу. При одной мысли о встрече с генералом его бросало в жар.

Миновав при входе в отдел сержанта-автоматчика, он поспешно шмыгнул в последний налево пустой кабинет. Бумага лежала на столе, и чернила с ручкой здесь тоже были.

Он сидел и писал, а в коридоре время от времени раздавались шаги, и каждый раз он с волнением ожидал, что дверь отворится и появится генерал…

На рапорт ему потребовалось более часа. Написав, проверил и отнес секретарю, неприветливому, угрюмому лейтенанту, тот взял и, не взглянув, сунул в одну из папок.

Проходя по коридору, Андрей расслышал в кабинете начальника отдела невнятный разговор, приглушенный стеной и обитой дверью. Слов нельзя было разобрать, но ему показалось, что он различил возбужденный голос Егорова.

Потом Андрей лежал в кузове полуторки, мучился и не мог заснуть.

Он с ужасом представил себе, как завтра туда, в рощу, отправят кого-нибудь из этих московских розыскников и лопатка, возможно, будет найдена. Или пошлют Таманцева, тот не только лопатку, а спичку или окурок из-под земли выкопает.

Воображение рисовало Андрею самые тягостные картины. Генерал, потрясая его рапортом, бегал по кабинету и окающим басом ругался: «Лопатку найти не сумели! Позор!» Славный молчаливый Алехин и подполковник, этот необыкновенный человек, – он подвел их обоих! – пытались его защитить, но генерала это только раздражило, и он разгневанно кричал: «Мне нужны не оправдания, а лопатка!.. Где она?… Послали какого-то мальчишку! Ему дали роту, а толку – шиш да кумыш! На что он способен?! Как он к нам попал?… Отправьте его в полк! Немедленно! Кулёма! Лопух! Детский сад, да и только!»

Расстроенный буквально до слез, Андрей не замечал, что Егоров в его воображении ругался словами Таманцева.

Пусть откомандируют. Он не «волкодав», а строевой офицер. Только бы попасть в свой полк, а не в резервный. Впрочем, в любой фронтовой части он будет человеком. Во всяком случае, не хуже других, а то и лучше. Там, если случится, он погибнет с честью, и о нем напишут, как он сам писал о многих своих бойцах и сержантах: «… верный воинской присяге, проявив мужество и героизм, был убит…» А здесь ты хоть наизнанку вывернись, пять раз погибни, но если нет результата, ты все равно плох и виноват.

… В эти напряженные часы всем начальникам Блинова было не до него. Чтобы поиски велись тщательно, усердно и настойчиво, ему утром и не намекнули, что лопатки в роще может не оказаться. Даже Алехин, обычно разъяснявший Андрею, что к чему, второпях ничего ему не сказал, не растолковал. Андрей и не подозревал, что отсутствие лопатки в роще, на месте обнаружения угнанного «доджа», работало на версию, возникшую у Полякова после вчерашнего разговора в госпитале с Гусевым. Ему и в голову не могло прийти, что сообщение Алехина: «Роща обыскана дважды, качественно; лопатка не найдена» – было для подполковника и генерала самой радостной вестью в эти тяжелые сутки.

54. Таманцев

Вечером Юлия принялась рубить валежины, а я опять занялся с Фомченко и Лужновым.

За эти двое суток я к ним решительно подобрел. Какой с них мог быть спрос: Фомченко попал в контрразведку весной, перед маем, а Лужнов и того позже, в июне, два месяца назад. Стажа у них, как говорится, без году неделя, неудивительно, что даже Малыш против них – профессор. Я подумал еще: не дай бог доведется нам здесь просидеть не одну неделю, так я их поднатаскаю, людьми сделаю.

Речь опять пошла об агентах-парашютистах: откуда они берутся, вернее, из кого вербуются, как их готовят, как мы их разыскиваем и берем.

Контрразведка – это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная тяжелая работа, четвертый год по пятнадцать – восемнадцать часов каждые сутки, от передовой и на всем протяжении оперативных тылов… Огромная соленая работа и кровь… Только за последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков, а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был.

Просвещая Фомченко и Лужнова, я для пользы дела, по воспитательным соображениям, естественно, о трудностях не говорил: если бы рассказать им все как есть, они наверняка бы скисли.

Условия и работка у нас такие, что любой бывалый шерлок, даже из столичной уголовки, от отчаяния повесился бы на первом же суку.

В любом уголовном розыске – дактилоскопия, оперативные учеты, лаборатории и научно-технические отделы; там на каждом шагу – постовой или дворник, готовые помочь и словом и делом. А у нас?…

Ширина полосы фронта – свыше трехсот километров, глубина тылового района – шестьсот с лишним. На этой огромной территории сотни городов, сотни узловых и линейных станций; ежесуточно – тысячи передвигающихся к фронту и по рокадам бойцов, сержантов и офицеров, повсюду леса, большие чащобные массивы. А жители, например здесь, в западных областях, запуганные, молчаливые, из них слова дельного, как ни старайся, не вытянешь. И вся наша техника кроме личного оружия – трофейный Пашин фотоаппарат.

Причем уголовка имеет дело с самодеятельностью отдельных лиц, а мы – с преступниками, за которыми сильнейшее государство, которых готовят не полуграмотные паханы, а изощренные агентуристы, готовят в специальных школах, снабжают легендами, экипировкой и документами опытнейшие профессионалы.

Что мы лично можем этому противопоставить?… Примитив полевого контршпионажа: осмотры леса, визуальное наблюдение, беседы с местными жителями и засады. Убийственный примитив! И хоть яловая, а телись! Возьми их всех! Возьми их теплыми! Умри, но сделай! Вернее, как говорит начальство, сделай и не умирай!

Разумеется, о трудностях я не калякал, наоборот, умалчивал: я должен был поддерживать в Фомченко и Лужнове высокий боевой дух плюс постоянную готовность.

Что там у Юлии произошло, я упустил, – то ли ее ударило отлетевшим дрючком[43]43
  Дрючок – толстая палка, жердь.


[Закрыть], то ли просто измучилась или подумала о своей незавидной жизни, не знаю, – но только, уронив вдруг топор, она заплакала навзрыд, к ней подскочила пацанка, ухватилась за подол и тоже заревела.

Они стояли вдвоем и ревели не стесняясь, уверенные, что их никто не видит, и я опустил бинокль – не нужно и неловко, вроде подсматриваешь.

Еще за глаза, не видя Юлии, я настроился к ней враждебно, неприязненно, как к немецкой овчарке, обыкновенной фрицевской подстилке, но, понаблюдав, переменился.

Девчонка… Сирота-недоумок… Мне ее даже стало жаль. Дура девка, сама себе жизнь покалечила.

По виду она представлялась мне с характером, волевой, и вот так быстренько сломалась. А ведь это только цветочки. Я подумал, каково ей будет с малышкой здесь, на хуторе, зимой. Когда все заметет и ни хлеба, ни молока – картошка и одиночество. И еще страх.

Конечно, по стране жили трудно, одиноко миллионы наших честных солдаток, но мне и эту непутевую деваху было жаль. Скорей даже не ее, а пацанку – чем она виновата?

Свирида я уже понял. Жлоб, скотина безрогая – у такого снега зимой не выпросишь. Собственники они все здесь, гады, кто кого сможет, тот того и гложет, но этого горбуна я особенно невзлюбил.

Впрочем, эмоции эмоциями, а мне следует быть объективным. Не затем я сюда приехал, чтобы кого-то жалеть или ненавидеть.

Мое дело маленькое. Мое дело – взять Павловского и тех, кто с ним, если, понятно, они здесь появятся. Причем старшего группы и радиста – живьем, это как минимум. Знать бы еще, кто из них радист, а кто старший группы, третьего можно и не беречь. Функельшпиль[44]44
  Функельшпиль (арго от нем. Funkspiel) – радиоигра.


[Закрыть], главное – функельшпиль!

Если появятся – в том-то и загвоздка! За время наблюдения мои сомнения нисколько не уменьшились. Зачем Павловскому приходить сюда – что он здесь оставил?… Пашины предположения основывались на чистой лирике. Кстати, когда мы с Фомченко и Лужновым приехали сюда, я спросил Пашу, прокачал ли он объект засады с Эн Фэ. Он не ответил, и я понял, что нет, это его единоличное решение.

За прошедшие двое суток мы ознакомились с образом жизни Юлии и Свиридов, точнее сказать, с их суточным рабочим циклом.

Как только светало, жена Свирида и его мать отправлялись в деревню, доили там корову и, надо думать, убирали, ухаживали за своей скотиной. Часа полтора спустя они возвращались с ведром молока и приводили лошадь – даже ее на всякий случай, чтобы не отобрали, не увели наскочившие аковцы или немцы, на ночь не решались оставлять на хуторе.

Свирид с самого рассвета возился по хозяйству, и Юлия около своей хатенки тоже возилась. Работали все трое Свиридов и Юлия с крестьянской жадностью, почти без отдыха, до поздних сумерек. Вечером лошадь отводили в деревню и опять приносили в ведре надоенное молоко. В отсутствие Свирида его мать или жена подбрасывали Юлии что-нибудь из продуктов, но в хате у нее или даже поблизости лишней минуты не задерживались – боялись горбуна. И Юлия тоже его боялась и наверняка недолюбливала, скорее даже ненавидела.

Итак, двое суток наблюдения не дали нам ничего, кроме ознакомления с образом жизни Юлии и семейства Свиридов и уяснения отношений между ними. Никто из посторонних не появлялся, ничего представляющего для нас интерес не происходило, и сама Юлия из поля зрения никуда не отлучалась.

Интуиция – великая вещь, а чутье мне подсказывало: зря здесь время теряем. Я определенно чувствовал – «пустышку тянем». Понятно, чтобы не размагничивать Фомченко и Лужнова, я виду не подавал, наоборот, держался все время бодро-весело и на каждом шагу демонстрировал абсолютную веру в перспективность и успех нашей засады. Я поддерживал их не только морально, но и физически: спать разрешал дольше, чем себе, да и еды подсовывал побольше.

Когда стемнело, я еще раз обговорил с ними все возможные случаи и сигналы взаимодействия, мы спустились с чердака и опять расположились в кустах по обе стороны Юлиной хатенки. Ночь наступала холодная, росистая, небо вызвездило ярко, как на юге, и, оглядывая Млечный Путь, я решил, что, если завтра приедет Паша – он собирался сам привезти нам продукты, – выскажу ему без утайки то, что думаю, свои сомнения и несогласие, и потребую, чтобы он немедленно доложил все Эн Фэ. Он доложит: дружба дружбой, а дело есть дело, и я не мальчик – пусть с моим мнением тоже считаются!

Фомченко почему-то прибыл сюда без шинели, и я навязал ему свою, старенькую, без погон – Паша называл ее «инвалидской». Дорого бы я сейчас дал за эту изношенную старушку или за любую другую! Поверх гимнастерки на мне была только плащ-палатка, а холодало с каждым часом совсем не по-летнему, и уже к полуночи я дрожал, как цуцик.

И тут я подумал, что мы здесь можем – за здорово живешь! – просидеть понапрасну до белых мух, и такая тоска ухватила меня за душу, просто выть захотелось…

Нет, я не мальчик и молчать не буду. Даже перед генералом!.. А Эн Фэ при случае обязательно спрошу: «Зачем меня запятили в эту засаду – блох задаром кормить?… Или геморрой отращивать?… А на большее я что – неспособный?…»

Я молчать не стану, я ему прямо скажу: «Некачественно вы ко мне относитесь! Что я вам – троюродный?! Это же всего-навсего тренировка на бездействие, на усидчивость! Зачем она мне?… Это задание для прикомандированных, для стажеров!..»

55. Переговоры по ВЧ

Ночь кончалась, было без двадцати минут пять, когда в кабинете, где находились Егоров, Мохов и Поляков, в очередной раз зазвонил телефон ВЧ, и Егоров взял трубку.

– Генерал Егоров? – раздался в сильной мембране слышный и в нескольких метрах от аппарата голос Колыбанова.

– Я вас слушаю.

– Где вы находитесь?!

– Не понимаю! – невольно усмехнулся Егоров. – Вы звоните мне сюда и спрашиваете – где?… В отделе контрразведки авиакорпуса.

– Они работают у вас под носом!!! – возбужденно закричал Колыбанов; обычно невозмутимый, он задыхался от волнения. – Вот… передо мной текст последнего перехвата по делу «Неман»… Слушайте внимательно!.. «Личным наблюдением… на аэродроме в Лиде обнаружено самолетов… Ил-2 пятьдесят три, Ла-5 сорок восемь, Пе-2 тридцать шесть, Як-9 пятьдесят один, Ли-2 семь, По-2 четырнадцать…» Вы слышите?! Они работают у вас под носом!!!

Егоров налился кровью и, тяжело дыша, молчал. Сидевший в метре от него Мохов пробормотал: «Этого еще не хватало!» – и огорченно покачал головой. Поляков, только что прилетевший из Вильнюса, сидя за приставным столиком, продолжал быстро писать, он не поднял головы, только часто пошмыгал носом.

В чувствительной мембране аппарата ВЧ голос Колыбанова звучал так интонационно отчетливо, будто он говорил не из далекой Москвы, а из соседней комнаты. И Егоров явственно представлял себе его, невысокого, худощавого, со спокойным смугловатым лицом, в генеральском кителе с орденскими планками и в брюках навыпуск. Выдержанный и корректный Колыбанов еще ни разу не был так резок с Егоровым, ни разу не был в таком возбуждении, и Егоров почувствовал, что дело тут не только в последнем перехвате и наблюдении за аэродромом, – это наверняка не все.

Мохов помог Егорову открыть портсигар и, как только тот взял папиросу, зажег спичку.

– Генерал-полковник только что звонил из Ставки, – после недолгого молчания уже обычным, спокойным тоном продолжал Колыбанов. – Он выезжает и приказал, чтобы вы ожидали у аппарата его звонка.

– Слушаюсь, – глухо проговорил Егоров; вид у него был довольно подавленный.

– Полагаю, предстоят серьезнейшие объяснения, и более того – неприятности! Делом «Неман» занимается сам… Вы меня понимаете?

– Да…

Колыбанов помедлил и неожиданно сказал:

– Алексей Николаевич, я не буду докладывать о последнем перехвате генерал-полковнику до его разговора с вами. Так, наверно, будет лучше.

Егоров сделался багровым.

– Товарищ генерал, – не принимая предложенного ему неофициального тона, строго произнес он. – Я не слабонервный и не нуждаюсь в одолжениях! Перехват по делу, взятому на контроль Ставкой, вы обязаны доложить генерал-полковнику немедленно!

– Ну смотрите, – примирительно сказал Колыбанов. – Я думал прежде всего о вас.

– Я это понял! Благодарю!

Егоров положил трубку, и буквально в следующее мгновение телефон ВЧ зазвонил опять.

– Егоров?… Что нового? – послышался в трубке голос начальника Главного управления контрразведки.

– Результативного, товарищ генерал, к сожалению, ничего. Мы делаем все возможное…

– Я буду у вас днем. Какая еще помощь вам может быть экстренно оказана?

– Экстренно?… Оперативный состав контрразведки, и прежде всего чистильщики. Очень желательны опознаватели! В первую очередь по Варшавской и Кёнигсбергской разведшколам, особенно по радиоотделениям.

– Обещаю! В ближайшие часы на других фронтах будут собраны и доставлены на аэродромы Вильнюса и Лиды до трехсот офицеров контрразведки… И не менее пятидесяти чистильщиков… Опознавателей много не обещаю, но всех, кого сможем безотложно собрать, немедленно доставим… Все прибывающие должны быть задействованы с ходу, без малейшего промедления! Офицеров контрразведки используйте только в качестве старших оперативно-розыскных групп смешанного состава.

– Мы так и делаем.

– До их прибытия все привлекаемые в состав этих оперативных групп должны быть собраны в Вильнюсе и Лиде на аэродромах и тщательно проинструктированы.

– Слушаюсь.

– Чем еще вам можно помочь?

– Очень желательны подвижные пеленгаторные установки. Хотя бы еще десяток.

– Обещаю! Какова готовность войсковой операции?

– Плюс два с половиной.

– Не позже утра сделайте – час, максимум полтора.

– Товарищ генерал, я должен еще раз заявить: мы против войсковой операции в течение ближайших двух суток. Мы настоятельно…

– Не надо мне это повторять! – В голосе генерал-полковника почувствовалось раздражение. – Я и сам не склонен ее форсировать… Но обстоятельства могут вынудить… Ваши соображения по «Неману» в настоящий момент? Что думает Поляков? Согласен ли с вами Мохов?

– У нас мнение единое, и за последние три часа оно не изменилось. Мы полагаем, что возьмем их сегодня или завтра.

– Завтра – исключается! В нашем распоряжении сутки, и ни часом больше!

– То есть как исключается?! Это уменьшает наши даже ограниченные предположительные шансы вдвое! Товарищ генерал-полковник, мы категорически возражаем!

– Срок установлен не мною. Понимаете?

– Не могу! – после короткой паузы заявил Егоров. – Даже если мы возьмем к вечеру ядро: старшего группы и радиста, а Матильда, а Нотариус? Тут не может быть дилеммы – «хватать» или «все концы»! Тут единственное решение: «все концы»! Отдавать завтрашние сутки невозможно! Если это указание Ставки, то, извините, там могут недопонимать специфики розыска и деталей дела, но мы-то с вами профессионалы! И я прошу… считаю необходимым немедля обратиться туда и разъяснить…

– Кому разъяснить, кому?! – оглушающе загремел в трубке грубоватый голос генерал-полковника. – Заткните им глотку!!! Выбейте хотя бы ядро группы, возьмите рацию! Сегодня же!!! «Все концы»!.. Не до жиру! Вы не представляете всей серьезности ситуации!.. Это личное приказание, понимаете, личное! И категорическое! Речь идет о судьбе операции стратегического значения. Никакие отсрочки невозможны! Если мы их в течение суток не возьмем, то завтра вас на этой должности не будет и меня здесь не будет! Мы обязаны принять все возможные и невозможные меры, подчеркиваю – невозможные! – и взять их сегодня! Не удастся – ничем не смогу помочь: завтрашних суток у нас не будет!..

– Понял…

– Раньше меня, очевидно, прибудет начальство… первые заместители из обоих наркоматов. Обеспечьте их всем необходимым. Но времени с ними не теряйте, а делайте спокойно свое дело! И никаких споров, никаких пререканий! Что бы вам ни говорили – «Да, товарищ комиссар!», «Хорошо, товарищ комиссар!»,

«Слушаюсь, товарищ комиссар!..». Однако любые действия, с которыми не согласны вы или Поляков, категорически запрещаю!.. Чьим бы именем ни оказывалось на вас давление!.. Полякову создайте оптимальные условия! И прежде всего оградите от ненужных дискуссий и всякой говорильни с кем бы то ни было. Вы меня поняли?

– Так точно!

– Что бы ни делалось у прибалтийцев, более всего мы надеемся на вас! Передайте это Полякову… Вы оба и ваши подчиненные должны сегодня показать, на что способны… У меня все! Вопросы?

– Нет.

– Я буду у вас не позже… четырнадцати часов. Держите постоянный контакт с Колыбановым. И действуйте самым активным и решительным образом! Всё!

Егоров положил трубку и, еще осмысливая и переживая закончившийся разговор, невидящими глазами посмотрел на Мохова.

– Нервничают, – сказал тот понимающе. – На них тоже жмут…

– Нервничать – это привилегия начальства, – подняв голову от документа, заметил Поляков. – А мы должны работать без нервов и без малейшего шума!.. Главное сейчас – не устраивать соревнования эмоций!.. Главное для нас – работать спокойно и в полном убеждении, что сегодня, завтра… или позднее… но если мы не поймаем, никто за нас это не сделает…