Текст книги "Русские: кто мы?"

Сочетание перековки с туфтой не осталось незамеченным со стороны Сталина, требовавшего мобилизации всех сил страны для превращения ее в кратчайшие сроки в развитую индустриальную и сельскохозяйственную державу, и 25 августа 1938 года на заседании Президиума Верховного Совета СССР, обсуждавшего вопрос о досрочном освобождении заключенных – ударников производства, он предложил нечто прямо противоположное: «Нельзя ли придумать какую-нибудь другую форму оценки их (заключенных. – В. М.) работы – награды и т. д.? Мы плохо делаем, мы нарушаем работу лагерей. Освобождение этим людям, конечно, нужно, но с точки зрения государственного хозяйства это плохо… Нельзя ли дело повернуть по-другому, чтобы люди эти оставались на работе – награды давать, ордена, может быть? А то мы их освободим, вернутся они к себе, снюхаются опять с уголовниками и пойдут по старой дорожке. В лагере атмосфера другая, там трудно испортиться… Давайте поручим Наркомвнуделу придумать другие средства, которые заставили бы людей остаться на месте. Досрочное снятие судимости – может быть, так сказать? – чтобы не было толчка к их отъезду. Семью нужно дать им привезти и режим для них изменить несколько, может быть, их вольнонаемными считать. Это, как у нас говорилось, – добровольно-принудительный заем, так и здесь – добровольно-принудительное оставление».

Сказано – сделано: 15 июня 1939 года Президиум Верховного Совета СССР принимает Указ «Об отмене условно-досрочного освобождения для осужденных, отбывающих наказание в ИТЛ НКВД СССР»:

«1. Отказаться от системы условно-досрочного освобождения лагерных контингентов. Осужденный, отбывающий наказание в лагерях НКВД СССР, должен отбыть установленный судом срок наказания полностью…

2. Основным стимулом для повышения производительности труда в лагерях установить: улучшенное снабжение и питание хороших производственников, дающих высокие показатели производительности труда, денежное премирование этой категории заключенных и облегченный лагерный режим с общим улучшением их бытового положения…»

Указ этот, против ожидания властей, не вызвал взрыва трудового энтузиазма среди заключенных, и тогда правительство прибегло к такой веками испытанной на Руси мере воздействия на народ, как страх. Было введено новое понятие: «контингенты, подлежащие репрессии», в которые были включены: «1. Бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания и продолжающие вести активную антисоветскую подрывную деятельность. 2. Бывшие кулаки, бежавшие из лагерей или трудпоселков, а также кулаки, скрывшиеся от раскулачивания, которые ведут антисоветскую деятельность. 3. Бывшие кулаки и социально опасные элементы, состоявшие в повстанческих, фашистских, террористических и бандитских формированиях, отбывшие наказание, скрывшиеся от репрессий или бежавшие из мест заключения и возобновившие свою антисоветскую преступную деятельность. 4. Члены антисоветских партий, бывшие белые, жандармы, чиновники, каратели, бандиты, бандпособники, переправщики, реэмигранты, скрывшиеся от репрессий. 5. Изобличенные следственными и проверенными агентурными материалами наиболее враждебные и активные участники ликвидируемых казачье-белогвардейских повстанческих организаций, террористических и шпионско-диверсионных контрреволюционных формирований. 6. Наиболее активные антисоветские элементы из бывших карателей, бандитов, сектантских активистов, церковников и прочих. 7. Уголовники (бандиты, грабители, воры-рецидивисты, контрабандисты, аферисты, скотоконокрады), ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой… 9. Репрессии подлежат все перечисленные выше контингенты, находящиеся в деревне – в колхозах, совхозах, сельскохозяйственных предприятиях и в городе – на промышленных и торговых предприятиях, транспорте, в советских учреждениях и на строительстве».

Все лица, подлежавшие репрессиям, были разделены на две категории: первая подлежала немедленному расстрелу (вот она – ставка на страх!), вторая – заключению в лагеря на срок до 10-и лет (по тогдашнему законодательству это был максимальный срок заключения, позже увеличенный до 25-и лет). Как в любом производстве, были составлены «графики» по проведению в жизнь намеченных планов по превращению людей в «гвозди», с той лишь разницей, что при промышленном производстве бракованные изделия подвергаются вторичной переработке, а в случае с людьми брак подлежал уничтожению в соответствии с заранее намеченными «контрольными цифрами»:

Под этим страшным документом стоит подпись народного комиссара внутренних дел СССР, генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова[50]50
  Расстрелян в 1940 г. Об этом «политическом и государственном деятеле», как сказано о нем в БЭС, историки Борис Брюханов и Николай Шошков пишут: «По некоторым сведениям, его отец работал дворником у домовладельца. В школе Николай проучился два или три года. Впоследствии, отвечая на анкетные вопросы об образовании, Ежов писал: “незаконченное начальное”. В 1910 году родители отдали Николая на выучку к портному. Портняжное ремесло не пришлось ему по вкусу. Зато в бытность у портного, как он сам потом признавался, с пятнадцати лет пристрастился к мужеложству и отдавал дань сему увлечению до конца жизни, хотя одновременно проявлял немалый интерес к женскому полу».


[Закрыть]. Одновременно были приняты законы о женах репрессированных лиц и их детях, включая детей грудного возраста, введении в стране каторжных работ, учреждении Особых лагерей и т. д.

Машина по производству из людей «самых крепких в мире гвоздей», а вместе с ними формирования нового этноса была запущена на полные обороты.[51]51
  По неполным данным, основанным на архивных документах, только с 1934 по 1947 гг. через исправительно-трудовые лагеря НКВД и ГУЛАГа прошли около 25,3 млн. заключеннных.


[Закрыть]

Глава 5
«Лишние» русские

Повторюсь: и Ленин, и его ближайшие соратники начинали как ярко выраженные пассионарии, которые были одержимы идеей построения нового мира и сотворения нового человека. В частной жизни они, за некоторыми исключениями (Я. М. Свердлов, часть жен высших руководителей), не искали лично для себя выгод, чем разительно отличались как от прежних, так и нынешних руководителей России. История знает мало людей, которые, подобно Ленину, были бы так неприхотливы в быту и довольствовались столь малым. В этом отношении он был истинно русским. Это отмечали все, не исключая тех, кто по идейным соображениям не разделял позицию вождя революции. Тот же Бердяев писал: «В характере Ленина были типически русские черты и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе. По некоторым чертам своим он напоминает тот же русский тип, который нашел себе гениальное выражение в Л. Толстом, хотя он не обладал сложностью внутренней жизни Толстого. Ленин сделан из одного куска, он монолитен… В своей личной жизни Ленин любил порядок и дисциплину, был хороший семьянин, любил сидеть дома и работать, не любил бесконечных споров в кафе, к которым имела такую склонность русская радикальная интеллигенция. В нем не было ничего анархического, и он терпеть не мог анархизма, реакционный характер которого он всегда изобличал. Он терпеть не мог революционной романтики и революционного фразерства. Будучи председателем совета народных комиссаров, вождем советской России, он постоянно изобличал эти черты в коммунистической среде. Он громил коммунистическое чванство и коммунистическое вранье. Он восставал против “детской болезни левизны” в коммунистической партии. В 1918 году, когда России грозили хаос и анархия, в речах своих Ленин делает нечеловеческие усилия дисциплинировать русский народ и самих коммунистов. Он призывает к элементарным вещам, к труду, к дисциплине, к ответственности, к знанию и учению, к положительному строительству, а не к одному разрушению, он громит революционное фразерство, обличает анархические наклонности, он совершает настоящие заклинания над бездной. И он остановил хаотический распад России…»

Вместе с тем Ленин, как высшее должностное лицо в государстве и политик, мировоззрение которого сформировалось под влиянием западной общественной мысли, совершенно не знал своего народа. Его гению было тесно в пределах России, он мыслил масштабами всей планеты, и в этом отношении Ленина без всякой натяжки можно назвать выразителем интересов власти-химеры, озабоченной не столько заботой о массах, от имени которой он так любил выступать, сколько об интересах своего ближайшего окружения – пресловутого «тончайшего слоя старой партийной гвардии», как он сам называл ближайщих соратников по партии. От природы одаренный уникальными аналитическими способностями, он просчитывал неисчислимое множество ходов, прежде чем выбирал один, самый, на его взгляд, оптимальный. Разрабатывая планы уничтожения государства и денег, как главных зол человечества, он в то же время допускал, что и государство, и деньги могут сыграть на определенном историческом этапе положительную роль, и незадолго до революции писал: «Крупные банки есть тот “государственный аппарат”, который нам нужен для осуществления социализма и который мы берем готовым у капитализма, причем нашей задачей является здесь лишь отсечь то, что капиталистически уродует этот превосходный аппарат, сделать его еще крупнее, еще демократичнее, еще всеобъемлюще. Количество перейдет в качество».

Выслав в первые годы советской власти за рубеж или физически уничтожив цвет русской интеллигенции, Ленин довольно быстро осознал необходимость стране ученых-специалистов и написал: «Пролетариату нужны ученые, а организационную форму работы мы не выдумываем, а берем готовой у капитализма: банки, лучшие фабрики, опытные станции, академии и прочее».

Понимая, что такой взгляд несовместим со взглядами на социализм Маркса, он говорил: «Мы вовсе не смотрим на теорию Маркса как на нечто законченное и неприкосновенное; мы убеждены, напротив, что она положила только краеугольные камни той науки, которую социалисты должны двигать дальше во всех направлениях, если они не хотят отстать от жизни». Единственное, с чем не мог примириться его могучий интеллект, это сомнения, посещающие каждого совестливого человека, метания из одной крайности в другую, самокопание, которое он решительно презирал, но которое, увы, составляло отличительную черту русского национального характера. Все это, считал Ленин, непозволительная роскошь для настоящего революционера, и именно «отсутствие революционности в массах великорусского населения» вызывало у него ничем не прикрытое раздражение.

Он высоко ценил Чернышевского за то, что тот не постеснялся во всеуслышание назвать русских «жалкой нацией, нацией рабов, сверху донизу – все рабы», – и критиковал Толстого за то, что тот «не понял» революцию 1905—1907 годов, «явно отстранился» от нее, был «смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества». «Противоречия в произведениях, взглядах, учениях, в школе Толстого, – писал Ленин, – действительно кричащие. С одной стороны, гениальный художник, давший не только несравненные картины русской жизни, но и первоклассные произведения мировой литературы. С другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, “толстовец”, т. е. истасканный, истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: “я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками”. С одной стороны, беспощадная критика капиталистической эксплуатации, разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного управления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс; с другой стороны, – юродивая проповедь “непротивления злу” насилием. С одной стороны, самый трезвый реализм, срывание всех и всяческих масок; – с другой стороны, проповедь одной из самых гнусных вещей, какие только есть на свете, именно: религии, стремление поставить на место попов по казенной должности попов по нравственному убеждению, т. е. культивирование самой утонченной и потому особенно омерзительной поповщины».

К религии, или, правильнее сказать, к людям нравственной (а не классовой!) убежденности Ленин был особенно нетерпим. Когда на волне поражения революции 1905—1907 годов в среде русской либеральной интеллигенции возникло учение о «новом религиозном сознании», Ленин выступил с самой резкой критикой «богоискателей», обвинив их в том, что они, протестуя «против крайностей клерикализма и полицейской опеки», на деле ратуют за «у с и л е н и е влияния религии на массы… более тонкими, более усовершенствованными средствами». В своем неприятии религии Ленин не стеснялся в выражениях и позволял себе фразы, вроде «всякий боженька есть труположство», «опасная мерзость», «гнусная зараза»[52]52
  В письме Максиму Горькому Ленин писал в ноябре 1913 г.: «Дорогой А. М.! Что же это вы такое делаете? – просто ужас, право! Всякий боженька есть труположство… всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость… самая опасная мерзость, самая гнусная “зараза”. Миллион грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные “идейные” костюмы идея “боженьки”». 25 декабря 1922 г. Ленин пишет особоуполномоченному Совета Обороны по топливным главкам А. Эйндуку, резко выговаривая ему за неудовлетворительную заготовку дров, особенно 19 декабря, когда отмечался православный праздник святителя Николая Чудотворца: «…Мириться с “Николой” глупо, надо поставить на ноги все чека, чтобы расстреливать не явившихся на работу из-за Николы. Немедленно нужны экстренные меры: 1) чтобы поднять погрузку, 2) чтобы предупредить прогулы на рождество и новый год. Сообщите мне сегодня же, какие экстренные меры принимаете. Ленин».


[Закрыть]. Он и Альберта Эйнштейна зачислил в «переодетые попы» на том основании, что великий физик допускал существование космического чувства, которое называл религиозным чувством.

Такое неприятие религии может показаться странным, если вспомнить, что религиозное мировоззрение вообще и христианское (в его православной версии) в частности играло в России огромную роль. До революции в нашей стране отсутствовало деление народов по национальной принадлежности; считалось, что все народы, входящие в состав Российской империи, представляют собой единый народ, внутри которого существуют различные сословия и конфессии. Потому-то людей различали не по их национальной принадлежности, а по вероисповеданию. Выбор веры в царской России считался исключительно делом совести каждого человека, а не государства. За приверженность той или иной религии никто не преследовался, как никто не преследовался и за атеистические убеждения[53]53
  Дискриминации подвергались лишь лица, исповедующие иудаизм; этим людям запрещалось селиться за пределами т. н. «черты оседлости», установленной в 1791 г. Екатериной II (правило это не распространялось на иудеев из числа купцов 1-й гильдии, ювелиров, провизоров, юристов, банкиров и т. д.). С иудеев, перешедших в православие, снимались все ограничения, и перед ними, как перед любыми иностранцами, принявшими православие, открывалась дорога сразу в высшее сословие (чего изначально были лишены русские крестьяне, составлявшие львиную часть общей численности народов России). В книге М. Г. Штейна «Ульяновы и Ленин. Тайны родословной и псевдонима», приведены любопытные факты. Так, прадед В. И. Ленина по линии матери, Мойша Ицыкович Бланк, приняв православие, обеспечил своему сыну Срулю возможность получить университетское образование; дед Ленина Сруль Мойшевич (в крещении Александр Дмитриевич), не только стал врачом, но и помещиком: в сорока верстах от Казани он основал «родовое гнездо» и приобрел в собственность деревню Кокушкино вместе с приписанными к ней крепостными крестьянами, где Ленин отбывал ссылку с декабря 1887 по октябрь 1888 гг. (сегодня это местечко под Казанью называется Ленино-Кокушкино).


[Закрыть]; в обеих столицах и практически во всех крупных городах, наряду с православными храмами, существовали католические костелы, протестантские кирхи, мечети и синагоги, существовали молельные дома, в которых собирались представители различных религиозных направлений и сект. Никому не возбранялось и переходить из одной веры в другую, что широко практиковалось как на самом верху власти (все царские избранницы были немками-протестантками и, вступая в брак с царями и великими князьями, переходили в православие), так и в среде самых низших слоев населения при заключении смешанных браков. Но поскольку Россия в силу огромного большинства русского населения была по преимуществу православной страной, правом свободно переходить в православие широко пользовались те из представителей нерусских народов, кто стремился сделать карьеру на государственном поприще.

После Октября 1917 года положение коренным образом изменилось: атеистическое правительство не могло и дальше различать людей по их конфессиональной принадлежности. Последовал ряд решительных шагов по установлению единообразия в статусе подданных бывшей царской России. Прежде всего были ликвидированы сословное деление и сословные звания – дворянство, духовенство, купцы, мещане и т. д. – и введено общее для всех наименование – граждане Российской республики. Был создан наркомат по делам национальностей, который возглавил Сталин, считавшийся в партийной среде специалистом в области национальных и межнационалных отношений. 2 ноября 1917 года правительство приняло «Декларацию прав народов России», провозгласившую полное равноправие всех национальностей страны, а вслед за декларацией – обращение «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока», которым устанавливались свобода и неприкосновенность национальных и культурных учреждений, обычаев и верований мусульман, гарантировалось свободное устройство жизни в соответствии со сложившимися национальными и религиозными традициями.

Эти и другие аналогичные документы несут на себе явственные следы «почерка Сталина», не останавливавшегося перед тем, чтобы вступать в резкие споры с Лениным, которого он считал недостаточно компетентным в национальных вопросах. Вернувшись 12 марта 1917 года в Петроград из Сибири, где он отбывал ссылку в Курейке вместе со Свердловым, Сталин сразу включился в работу, и на страницах «Правды» с интервалом в три дня – 25 и 28 марта – появились две его статьи по национальному вопросу: «Об отмене национальных ограничений» и «Против федерализма». В первой статье Сталин утверждал, что источником «угнетенных меньшинств» в России является «отживающая земельная аристократия». Именно поэтому, писал он, здесь, в отличие от Англии и США, где «национальности развиваются свободно, национальному гнету, вообще говоря, нет места», – «национальный гнет» в условиях существования «старой земельно-крепостнической аристократии» «действовал вовсю, выливаясь нередко в погромы (еврейские погромы) и резню (армяно-татарская резня)». Для положительного «обеспечения национальной свободы» Сталин предлагал, во-первых, узаконить право национальных меньшинств на пользование в школах и общественных учреждениях родным языком, а не русским, во-вторых, ввести политическую автономию «областей, представляющих целостную хозяйственную территорию с особым бытом и национальным составом населения», и, в-третьих, «право на самоопределение для тех наций, которые по тем или иным причинам не могут остаться в рамках государственного целого».

Вторая статья Сталина – «Против федерализма» – посвящена анализу работы эсера И. Окулича «Россия – союз областей», напечатанной в газете «Дело народа». Окулич предлагал превратить Россию в федеративное государство, в котором Украина, Грузия, Туркестан и другие окраины будут пользоваться «внутренним суверенитетом» в рамках федерального союза, подобно американским колониям в 1776 году. На долю центрального правительства, по мысли Окулича, придется лишь контроль за армией, финансами, внешней политикой и единым верховным судом, а во всем остальном «да будут свободны в самостоятельном творчестве новой жизни отдельные области единого государства».

Сталин назвал статью Окулича «странным недоразумением», в основе которого лежит «более чем легкое обращение с фактами из истории государственного строя Северо-Американских Соединенных Штатов (а также Швейцарии и Канады)». США, по мнению Сталина, возникли в результате перехода от «конфедерации дотоле независимых колоний или штатов» к «федерации», которая стала следствием Гражданской войны 1861—1865 годов между Севером и Югом. На самом деле, продолжал Сталин, никакая федерация в США не возникла, а появилась лишь «невыносимая структура», которая «в результате дальнейшей эволюции» превратилась «в унитарное (слитное) государство с едиными конституционными нормами, с ограниченной автономией (не государственной, а административно-политической) штатов, допускаемой этими нормами». «Название “федерация” по отношению к Соединенным Штатам, – продолжал Сталин, – превращается в пустой звук, пережиток прошлого, давно уже не соответствующий действительному положению вещей». Сходную эволюцию, по мнению Сталина, претерпело государственное устройство в Канаде и в Швейцарии. «Развитие шло от независимых областей через их федерацию к унитарному государству», – писал он. «Тенденция развития идет не в пользу федерации, а против нее. Федерация есть переходная форма», поскольку «развитие капитализма в его высших формах и связанное с ним расширение рамок хозяйственной территории с его централизующими тенденциями требуют не федеральной, а унитарной формы государственной жизни».

Отвергнув доводы Окулича в пользу сходства между Россией 1917 года и США 1776 года, Сталин предложил собственную модель решения национального вопроса, которая представляла собой соединение двух принципов: «1) право на отделение для тех наций, населяющих известные области России, которые не могут, не хотят остаться в рамках целого; 2) политическая автономия в рамках единого (слитного) государства с едиными нормами конституции для областей, отличающихся известным национальным составом и оставшихся в рамках целого».

Ленину не понравились обе статьи Сталина, особенно вторая. Не называя Сталина прямо, Ленин тем не менее в книге «Государство и революция» подверг его взгляды на будущее устройство России критике. Сталин отделался от этой критики общей фразой: «Партия, в лице Ленина, делает первый серьезный шаг к признанию допустимости федерации как переходной формы к “централистской республике”». После смерти Ленина в 1924 году Сталин включил свою статью в сборник документов о революции 1917 года, снабдив ее примечанием: «Возможно, позиция, которую я занимал в марте 1917 года, и ошибочна, но это ошибка Ленина, а не моя».

Дальнейший ход событий показал, что позиции Ленина и Сталина по вопросам будущего государственного устройства России и места в этом государстве различных наций если и не сблизились, то образовали странный симбиоз, который взорвался изнутри в 1985 году с началом горбачевской перестройки. Да такой симбиоз и не мог существовать вечно: рано или поздно он должен был вылиться в межнациональные трения, когда практически все народы Советского Союза вспомнили «вдруг» о своем национальном своеобразии и своих национальных интересах, и лишь русским было отказано в праве на собственное национальное своеобразие и свои национальные интересы. В этом отношении уроки прошлого до сих пор представляют особый интерес, поскольку именно там, в прошлом, скрыты причины как нынешнего недовольства русских своим положением, так и симптомы поразившей нас болезни, принявшей хронический характер.

Вспомним: в декабря 1917 года только что учрежденное советское правительство признало независимость Украины, большая часть которой находилась под оккупацией продолжавшей воевать на два фронта Германии, и независимость Финляндии.

Финны до сих пор чтут Ленина как государственного деятеля, предоставившего им независимость. Это делает честь нашим северным соседям, которые, в отличие от нас, помнят светлые стороны своей истории. Между тем, строго говоря, Россия признала Финляндию как самостоятельное государство не в 1917-м, а в 1809 году, когда в ходе войны со Швецией Финляндия впервые обрела государственный статус и вошла в состав России на правах Великого княжества Финляндского.[54]54
  Война Швеции с Россией 1808—1809 гг. стала последней войной в истории Швеции. Лишившись Финляндии, которой она владела с XII в., Швеция стала проводить политику нейтралитета, что помогло ей остаться в стороне от двух мировых войн. Посол России в Швеции в 1991—1997 гг. Олег Гриневский писал по этому поводу: «Для России это обстоятельство также оказалось чрезвычайно важным: и в 1914-м, и в 1941-м шведы своей нейтральной политикой как бы предохранили российский Север от развертывания там крупномасштабных военных действий. А еще раньше, покончив с войнами, шведы потянулись в Россию – почти как во времена варягов. Предприниматели, ученые, художники – для всех восточный сосед оказался мощным источником притяжения. Такие фирмы, как “Нобель”, “Эрикссон”, “Альфа-Лаваль”, по сути дела, накопили свой капитал и создали себе имя здесь, в России».


[Закрыть]

Пример включения Финляндии в состав России лишний раз доказывает, что термин «империя» применительно к нашей стране следует употреблять с очень и очень большой долей условности. Для доказательства этого тезиса приведу всего один пример.

В сентябре 1863 года, когда в России никто и слыхом не слыхивал ни о каком парламенте или Государственной думе, в Гельсингфорсе (Хельсинки) начал работу Сейм Финляндии. На открытие Сейма прибыл Александр II, который обратился к депутатам на французском языке (финны не знали русского языка, а Александр II не знал финского). Свою речь он закончил словами: «Вам известны мои чувства; вы знаете, как я желаю счастья и благоденствия народов, вверенных моему попечению. С моей стороны ничего не было сделано такого, что могло бы нарушить согласие, которое должно существовать между государем и народом. Желаю, чтобы это согласие служило и впредь залогом благоприятных отношений между мною и честным, верным народом финляндским. Оно будет могущественно содействовать благосостоянию края, столь близкого моему сердцу, и послужит для меня новым побуждением к тому, чтобы созывать вас и впредь в определенные сроки. Вам, представителям Великого княжества, предстоит доказать достоинством, умеренностью и спокойствием в прениях, что в руках народа мудрого, готового действовать заодно с государем своим в практическом смысле, – либеральные учреждение не только не опасны, но составляют залог порядка и благоденствия».

Никогда ничего и отдаленно похожего русские люди не слышали из уст своих самодержцев относительно себя! Неудивительно, что военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, сопровождавший Александра II, в целом доброжелательно отозвавшись о Финляндии и финнах, все же заметил: «Должно признаться, что мы все-таки чувствовали себя в Финляндии, как в иностранном государстве». Во всей мировой истории не было случая, когда бы в колониях создавались представительные органы власти, отсутствующие в метрополии, а высшие представители империи чувствовали себя на подвластных им территориях «как в иностранном государстве». В этом отношении предоставление в 1917 году Финляндии независимости было со стороны советского правительства не более, чем признанием сложившейся в царской России реальности.

Сказанное, разумеется, не означает, что Ленин был готов «раскроить» Россию на «независимые лоскуты», как это сделает 75 лет спустя Ельцин, заявив руководителям российских автономий: «Берите суверенитета столько, сколько сумеете проглотить». Ленин верил в близкую победу мировой революции, которая объединит если не все, то на первых порах самые развитые страны Европы и Америки, и делал все от него зависящее, чтобы пример революции в России стал для них максимально привлекательным. Сталин предложил свою модель будущего мироустройства: Россия становится объединительным центром, который собирает вокруг себя на правах автономий все остальные государства. Ленину претила идея автономий, – в то время он целиком и полностью находился на позициях марксизма, отвергающего всякое государство как орган насилия, а любой центр, вокруг которого, по мысли Сталина, и должны объединяться автономии, по самой сути своей неизбежно превращается в централизованное государство. В этом отношении и «Декларация прав народов России», и обращение «Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока» представлялись Ленину не столько кардинальным решением главного вопроса, сколько полумерами, отодвигающими мировую революцию на неопределенно далекое время.

Решение пришло неожиданно со стороны: в том же декабре 1917 года в Харькове состоялся Первый Всеукраинский съезд Советов, провозгласивший Украину советской республикой. Следом за Украиной объявили себя советскими республиками Белоруссия, Эстония, неоккупированная немцами часть Латвии, Крым, Молдавия, город Баку, национальные районы Поволжья, Туркестан, большая часть Казахстана… Чтобы придать этому стихийному процессу советизации целенаправленный характер, Ленин направил на места своих соратников из числа «старой партийной гвардии»: Федора Сергеева (Артёма), Григория Петровского, Николая Скрыпника, Власа Чубаря и Александра Шлихтера на Украину, Мешади Азизбекова в Азербайджан, Александра Мясникова (Мясникяна) и Степана Шаумяна в Армению, Прокофия Джапаридзе (Алёшу), Филиппа Махарадзе, Григория Орджоникидзе (Серго) и Михаила (Миха) Цхакая в Грузию, Петра Стручку в Латвию, Винцаса Мицуявичюса-Капскауса в Литву, Алиби Джангильдина в Казахстан, Виктора Кингисеппа в Эстонию, Уллубия Буйнакского в Дагестан…

5 января 1918 года в Петрограде началась работа избранного в ноябре 1917 года Учредительного собрания. ВЦИК предложил ему принять написанную Лениным «Декларацию прав трудящихся и эксплуатируемого народа». По форме эта Декларация походила на французскую «Декларацию прав человека и гражданина» 1789 года с ее лозунгом свободы, равенства и братства, но по сути шла дальше и ставила ближайшей целью уничтожение эксплуатации человеком человека, построение социализма и ликвидацию классов.

Учредительное собрание отказалось даже обсудить ленинскую Декларацию, и ВЦИК уже 6 января, спустя всего сутки со времени созыва, распустил Учредительное собрание. Вместо него Декларацию принял открывшийся 10 января 1918 года Третий съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, к которому присоединился Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов. Так в январе 1918 года возникло новое историческое образование – Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика (РСФСР). В состав РСФСР вошли нынешние национальные республики и округа России, а также Туркестан. Параллельно возникла Закавказская Социалистическая Федеративная Советская Республика (ЗСФСР), объединившая Азербайджан, Армению и Грузию. Не получила статуса ни республики, ни даже автономии одна лишь Россия. О самой многочисленной нации страны – русских попросту забыли.

Процесс образования автономий, а затем самостоятельных союзных республик не был одномоментным, – он растянулся на годы и десятилетия. С окончанием Гражданской войны и крушением надежд на скорую мировую революцию встал вопрос о более тесном государственном образовании, которое было бы в состоянии максимально полно удовлетворить все многообразие различных по национальному составу автономий и республик (опять же кроме русских). И вот тут-то дали о себе знать национальные амбиции, которые Ленин, несмотря на ухудшившееся состояние здоровья, поспешил погасить.

Сегодня может показаться странным, что не русский Ленин, а грузин Сталин первым осознал опасность, какую таят в себе национальные амбиции, которые он в свойственной ему прямолинейной манере назвал «социал-национализмом».

Амбиции эти имели в своей основе в общем-то банальнейшую причину – материальную. Национальные лидеры рассуждали просто: у нас-де самая богатая история, наш вклад в становление России самый выдающийся, а так как мы пострадали от царизма больше всех, то мы и должны получить самую большую долю компенсации. Состоявшийся в марте 1921 года Х съезд РКП (б) подтвердил обоснованность таких амбиций. В «Истории Коммунистической партии Советского Союза», вышедшей несколькими массовыми тиражами в годы советской власти, читаем: «Х съезд принял постановление о ликвидации фактического неравенства народов. Их правовое неравенство было ликвидировано в первые дни Советской власти. Для ликвидации же фактического неравенства необходимо было в первую очередь создать в национальных районах промышленность. Это требовало немало времени и усилий пролетариата, усилий передовых народов страны, их бескорыстной помощи отставшим братским народам. Съезд признал необходимым помочь им развить и укрепить у себя советскую государственность, действующие на родном языке органы власти и управления хозяйством, суд, прессу, школу, театр и т. д., ускорить подготовку национальных кадров». На съезде говорилось и о необходимости сплочения советских республик, поскольку общие интересы – экономические, политические и оборонные – «повелительно диктуют государственный союз отдельных Советских республик, как единственный путь спасения от империалистической кабалы и национального гнета».

Какие конкретные формы примет будущий «государственный союз отдельных Советских республик», никто толком не знал, как не знал толком и того, что следует понимать под «национальным гнетом». Сталин по-прежнему настаивал на проведении в жизнь принципа автономий, как объединение равных с равными. Ленину была ближе модель государственного устройства бывшей царской России: сильная центральная политическая власть с густой сетью экономически развитых окраин, заселенных по преимуществу нерусскими народами, – такая модель государства могла вызвать симпатии других стран, находившихся не только в политической, но и экономической зависимости от развитых государств-метрополий. «Сейчас главное свое воздействие на международную революцию, – писал Ленин, – мы оказываем своей хозяйственной политикой. На это поприще борьба перенесена во всемирном масштабе. Решим мы эту задачу – и тогда мы выиграем в международном масштабе наверняка и окончательно».