Текст книги "Русские: кто мы?"

Причины неустойчивого положения в современном мире следует искать не в «руке Москвы», как это делалось прежде, и не в отдельных частях планеты, как это делают сегодня США и их союзники, выстраивая «оси зла», с которыми намерены бороться всеми имеющимися в их распоряжении средствами, в том числе военными, – а в той самой «некой таинственной силе», о которой говорит Ларуш и которая таится в «глубинах рубежей безопасности» любого государства, прежде всего Соединенных Штатов Америки, объективно оказавшихся сегодня «одинокой сверхдержавой» и навязывающих свою волю всему миру. Государства, власть, деньги – вот основные пороки цивилизации, вскрытые свыше 150 лет назад Марксом. И выкорчевать эти пороки способен только коммунизм – этот, по образному выражению современного российского философа Игоря Чубайса, «рай на Земле»[18]18
  Приходится сожалеть, что этот незаурядный ученый редко выступает в печати, а его нечастые появления на телевизионных экранах сопровождаются не столько аргументированной полемикой с ним, сколько наскоками на его позицию. Так, в теледебатах, показанных на канале НТВ, лидер КПРФ Геннадий Зюганов, оборвав на полуслове Чубайса, посоветовал философу «прочитать лекцию своему брату» (Анатолию Чубайсу – одной из самых одиозных фигур последних двадцати лет), а на слова И. Чубайса о том, что если бы коммунизм в том виде, в каком он представлялся Марксу, в нашей стране действительно был бы осуществлен, он первый вступил бы в коммунистическую партию, Зюганов заявил: «Мы вас в нашу партию не примем». В этих словах лидера КПРФ явственно прозвучало давнее убеждение советской партноменклатуры, что только ей одной ведомо и кто такой истинный Маркс, и что собой представляет истинный коммунизм, и кого следует принять в ряды тех, кому этот коммунизм доверено будет осуществить, а кому сразу укажут на дверь. Монополизировав партию, они «монополизировали» коммунизм (хотя что общего имеют нынешняя КПРФ и ее лидеры с истинным коммунизмом?), а тех, кто осмеливается иметь собственное мнение о Марксе и о коммунизме, они предают анафеме. Грустно, что в КПРФ, как прежде в КПСС, тон задают не творчески мыслящие люди, а догматики, связанные круговой порукой. Я не погрешу против истины, если скажу: никто не опорочил идею коммунизма так сильно, как это сделали лидеры советских коммунистов, а сегодня делают Зюганов и К°.


[Закрыть]. Но вот как раз с такой оценкой коммунизма не согласны те, кто считает, будто весь ХХ век, прошедший под знаком противоборства коммунизма и капитализма, оказался самым кровавым за всю историю человечества. Так ли это на самом деле и действительно ли коммунизм повинен в многомиллионых бессмысленных жертвах? Послушаем в этой связи мнение основателя Римского клуба[19]19
  Так называется неформальная ассоциация, основанная в 1968 г. и объединившая 100 ученых-специалистов в области естественных, технических и гуманитарных наук, а также общественных деятелей и представителей деловых кругов из более чем 30 стран (США, Японии, Канады, Нидерландов, Швеции, Бельгии, Италии и др.). Римский клуб не имеет устава, фиксированного бюджета, печатных органов, не содержит административного аппарата. Главная форма деятельности – организация крупномасштабных исследований по широкому кругу вопросов, прежде всего в социально-экономической области. Результаты исследований публикуются в виде докладов Римскому клубу. Такие исследования-доклады, как «Пределы роста», «Человечество на перепутье», «Пересмотр международного порядка», «Цели для человечества», «За пределами века расточительства», «Микроэлектроника и общество» и ряд других получили широкую известность во всем мире, кроме, пожалуй, одной только России, хотя члены Римского клуба всегда проявляли интерес к нашей стране, а в 1977 г. приняли участие в работе Всемирного форума миролюбивых сил в Москве.


[Закрыть] Аурелио Печчеи, которого уж никак не заподозришь в симпатиях к коммунизму в его советской версии:

«Мы никогда не должны забывать, что именно самые развитые страны, которым следовало бы подать совершенно другой пример, стремясь приобрести еще больше власти на земле, в воздухе и на морях, развязали первую мировую войну. Размах конфликта и число жертв были беспрецедентными в истории человечества. Но урок этот никого ничему не научил. Потребовалось не так уж много времени, чтобы проросли и набрали силу зловещие зародыши нацизма и фашизма – и вот уже, вдохновленные теорией, что сильный всегда прав, на планету низверглась вторая мировая война. Смутно предвидя, что в недалеком будущем они могут почувствовать нехватку жизненного пространства и сырья, сильные государства сочли своим “святым” национальным долгом захватить и присвоить чужие земли и ресурсы. На этот раз конфликт оказался еще более ужасным и разрушительным, так как появились новая техника и более совершенное оружие. В концентрационные лагеря и лагеря смерти сгонялось не только военное, но и гражданское население независимо от возраста и пола. Вслед за большими войнами по Земле прокатилось множество локальных и гражданских войн, которые оказались не менее грязными и кровавыми. И эта эскалация ужаса еще далеко не кончилась».

Предвидели ли Маркс и Энгельс такой поворот мировой истории? Полагаю, что да. И потому они с полным основанием писали в «Манифесте коммунистической партии»: «Коммунизм ни у кого не отнимает возможности присвоения общественных продуктов, он отнимает лишь возможности посредством этого присвоения порабощать чужой труд».

Порабощение чужого труда возникает, как мы видели, с присвоения мужчиной женщины, с той самой минуты, когда, в сущности, и зарождаются на Земле зачатки цивилизации. Но нелепо думать, что принципы, на которых возникли тысячелетия назад зачатки цивилизации, оказались единственно приемлемыми для всей последующей истории человечества. В Парижской коммуне Маркс и Энгельс увидели прообраз будущего переустройства мира на началах справедливости. «Коммуна сделала правдой лозунг всех буржуазных революций, – писали они, – дешевое правительство, уничтожив две самые крупные статьи расходов: постоянную армию и чиновничество». И далее: «Когда Парижская коммуна взяла руководство революцией в свои руки, когда простые рабочие впервые решились посягнуть на привилегию своего “естественного начальства” – на привилегию управления – и при неслыханно тяжелых условиях выполняли эту работу скромно, добросовестно и успешно, причем высший размер их вознаграждения не превышал одной пятой части жалованья, составляющего… минимум для секретаря лондонского школьного совета, – старый мир скорчило от бешенства при виде красного знамени – символа Республики Труда, развевающегося над городской ратушей».[20]20
  Вообразите, читатель, всего на одну минуту, каким бешенством скорчатся лица всех наших высших руководителей от администрации президента, правительства, Государственной Думы и Совета Федерации и заканчивая чинушей из местной управы какого-нибудь заштатного городка, если им вместо нынешних окладов предложат зарплату, не превышающую 1/5 зарплаты школьного учителя.


[Закрыть]

Россия не Франция и русские не французы и француженки. Но исторически сложилась так, что именно Россия с ее верностью общине, которую не удалось разрушить даже такому радикальному реформатору, как Петр Аркадьевич Столыпин, оказалась наиболее подготовленной к восприятию коммунистических идей.

Первыми выразителями действительно народных интересов стали в нашей стране Герцен, Добролюбов и Чернышевский. И начали они с поиска ответа на главнейший вопрос, над которым недосуг было задуматься правительству: а что это за феномен такой – русский народ? Герцен писал: «Мне всякий раз становится не по себе, когда я говорю о народе. В наш демократический век нет ни одного слова, смысл которого был бы так извращен и так мало понятен. Идеи, которые связываются с этим словом, по большей части неопределенны, исполнены риторики, поверхностны. То народ поднимают до небес, то топчут его в грязь. К несчастью, ни благородное негодование, ни восторженная декламация не в состоянии выразить верно и точно понятие, обозначаемое словом “народ”; народ – это мощная гранитная основа, скрепленная цементом вековых традиций, это обширный первый этаж, над которым надстроен шаткий балаган современного политического устройства». И далее: «Мне кажется, что в русской жизни есть нечто более высокое, чем община, и более сильное, чем власть; это “нечто” трудно выразить словами, и еще труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, не вполне сознающей себя силе, которая так чудодейственно поддерживала русский народ под игом монгольских орд и немецкой бюрократии, под восточным кнутом татарина и под западной розгой капрала; я говорю о той внутренней силе, при помощи которой русский крестьянин сохранил, несмотря на унизительную дисциплину рабства, открытое и красивое лицо и живой ум и который, на императорский указ образоваться, ответил через сто лет громадным явлением Пушкина; я говорю, наконец, о той силе, о той вере в себя, которая волнует нашу грудь. Эта сила, независимо от всех внешних событий и вопреки им, сохранила русский народ и поддержала его несокрушимую веру в себя. Для какой цели?.. Это-то нам и покажет время».

Найти ответ на этот вопрос взялись народники – выходцы из состоятельных семей, в основном молодые люди с университетским образованием, которые бросили вызов тогдашнему правительству и «пошли в народ», чтобы разделить с ним его беды и вселить надежды на лучшее будущее. Это о них Ленин сказал: «Вера в особый уклад, в общинный строй русской жизни; отсюда – вера в возможность крестьянской социалистической революции – вот что одушевляло их, поднимало десятки и сотни людей на геройскую борьбу с правительством».

Сегодня идеи народничества, как и идеалы коммунизма, не в чести в нашем обществе. Между тем именно народники стали той реальной силой, которая привела в движение Россию. В 1885 году, когда в России о социализме и, тем более, коммунизме слышало лишь считанное число образованных людей, да и те отмахивались от «новомодных теорий», рожденных в умах западноевропейских кабинетных ученых, не имеющих ни малейшего представления о России и русских, Лев Толстой публикует статью «Так что же нам делать?», в которой содержатся провидческие строки: «Как ни стараемся мы скрыть от себя простую, самую очевидную опасность истощения терпения тех людей, которых мы душим, как ни стараемся мы противодействовать этой опасности всякими обманами, насилиями, задабриваниями, опасность эта растет с каждым днем, с каждым часом и давно уже угрожает нам, а теперь назрела так, что мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы в ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв. Таково положение в Европе; таково положение у нас и еще хуже у нас, потому что оно не имеет спасательных клапанов… В нашем народе в последние три-четыре года вошло в общее употребление новое, многозначительное слово; словом этим, которого я никогда не слыхал прежде, ругаются теперь на улице и определяют нас: дармоеды. Ненависть и презрение задавленного народа растет, а силы физические и нравственные богатых классов слабеют; обман же, которым держится все, изнашивается, и утешать себя в этой смертной опасности богатые классы не могут уже ничем. Возвратиться к старому нельзя; возобновить разрушенный престиж нельзя; остается одно для тех, которые не хотят переменить свою жизнь: надеяться на то, что на мою жизнь хватит, а после как хотят. Так и делает слепая толпа богатых классов; но опасность все растет, и ужасная развязка приближается».

Народники потерпели поражение не потому, что их беззаветная вера в высшую справедливость выродилась в конечном счете в террор; трагедия народников состояла в том, что они имели дело уже с серьезно больным народом, воля которого к кардинальному изменению условий жизни оказалась парализована всеми предшествующими веками развития. Народу стало тошно всё, а в условиях ослабившей свои устои церкви он готов был пойти за первым, кто, не будучи связан с опостылевшей ему властью, позовет его за собой. Не случайно не кто иной, как Столыпин, лучше других осознавший эту готовность народа очертя голову ринуться в омут кардинальных перемен, и ответивший на эту готовность учреждением военно-полевых судов, виселицами и массовыми расстрелами («столыпинский галстук», как стали называть виселицы в начале ХХ века, не выдумка, а реальность, к которой стал прибегать Петр Аркадьевич Столыпин еще будучи саратовским губернатором, подавив крестьянские волнения в ходе первой Русской революции 1905—1907 гг., и остался верен ей после 1906 г., став председателем совета министра России), выступил в 1910 году в стенах Государственной думы с речью, в которой заявил: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы в России, то завтра же в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геену огненную».

Тектонические сдвиги, происходившие в самой толще народной жизни и угрожавшие «гееной огненной» покруче, чем крестьянские войны под руководством Степана Разина или Емельяна Пугачева, ощутил не только Столыпин; ощутили их и октябристы во главе с Александром Гучковым и кадеты во главе с Павлом Николаевичем Милюковым. Трудно сказать, насколько глубоко они знали русский народ, но одно очевидно: они знали, что если этот народ не повести за собой, народ сам изберет свой путь – как всегда «бессмысленный и беспощадный». И они задумали «бурю», которая пусть на время, но отвлечет народ от более кардинальных перемен в обществе, первыми жертвами которых они стали сами. Спустя много лет, находясь в эмиграции, Милюков, анализируя уроки Октябрьской революции 1917 года, с обескураживающей откровенностью напишет:

«Конечно, мы должны признать, что ответственность за совершившееся лежит на нас, то есть на блоке Государственной думы[21]21
  Милюков имеет в виду т. н. Прогрессивный блок, образованный в 4-й Государственной думе в августе 1915 г., в который вошли прогрессисты, октябристы, кадеты и др. фракции.


[Закрыть]. Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войной для производства переворота принято нами вскоре после начала этой войны, знаете также, что ждать мы больше не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая наша армия должна перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство, вызвали б в стране взрыв патриотизма и ликования. История проклянет пролетариев, но она проклянет и нас, вызвавших бурю».[22]22
  Лишенный советского гражданства и высланный за рубеж Александр Исаевич Соженицын, окунувшись в море белоэмигрантской литературы, доступной там, обнаружит прямую связь между февралем и октябрем 1917 г. и скажет: «И как же бы я пробился к истине, если должен был бы писать “Колесо” в Советском Союзе? Ведь это просто исключено». А в 1981 г. сделает важное уточнение к этим словам: «Сделать февральскую революцию “повеселей” – никак не могу: это предельная степень бездарности и падения. Я не имел такого замысла apriori; я понятия не имел, всё открылось в материале. Октябрь – не побочный жестокий замысел, но – нагнулся отобрать павшую и падшую в маразме февральскую демократию. Она так стремительно падала, что уже через две недели после Февраля (в пределах моего “Марта”) уже была обречена».


[Закрыть]

Новая сила, которая встряхнула пребывающий в полуобморочном состоянии народ, заставила его поверить в свои силы и побудила к активным действиям, – явилась в России в лице большевиков.

Большевики и большевизм не то же самое, что советские и нынешние российские коммунисты и советский коммунизм. Николай Александрович Бердяев, высланный из Советской России в 1922 году, писал: «Коммунизм на Западе есть другого рода явление. В первые годы (русской) революции рассказывали легенду, сложившуюся в народной среде о большевизме и коммунизме. Для народного сознания большевизм был русской народной революцией, разливом буйной, народной стихии, коммунизм же пришел от инородцев, он западный, нерусский, и он наложил на революционную народную стихию гнет деспотической организации, выражаясь по-ученому, он рационализировал иррациональное. Это очень характерная легенда, свидетельствующая о женственной природе русского народа, всегда подвергающейся изнасилованию чуждым ей мужественным началом».

Большевизм при своем возникновении как нельзя более полно соответствовал чаяниям больного народа, он, продолжал Бердяев, «воспользовался бессилием либерально-демократической власти, негодностью ее символики для скрепления взбунтовавшейся массы. Он воспользовался объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадежно утерян, нежеланием солдат продолжать войну, и он провозгласил мир. Он воспользовался неустроенностью и недовольством крестьян и передал всю землю крестьянам, разрушив остатки феодализма и господства дворян. Он воспользовался русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, больше схожую со старым царизмом. Он воспользовался свойствами русской души, во всем противоположной секуляризированному буржуазному обществу, ее религиозностью, ее догматизмом и максимализмом, ее исканием социальной правды и царства Божьего на земле, ее способностью к жертвам и терпеливому несению страданий, но также к проявлениям грубости и жестокости, воспользовался русским мессианизмом, всегда остающимся, хотя бы в бессознательной форме, русской верой в особые пути России. Он воспользовался историческим расколом между народом и культурным слоем, народным недоверием к интеллигенции и с легкостью разгромил интеллигенцию, ему не подчинившуюся. Он впитал в себя и русское интеллигентское сектантство и русское народничество, преобразив их согласно требованиям новой эпохи. Он соответствовал отсутствию в русском народе римских понятий о собственности и буржуазных добродетелях, соответствовал русскому коллективизму, имевшему религиозные корни. Он воспользовался крушением патриархального быта в народе и разложением старых религиозных верований. Он также начал насильственно насаждать сверху новую цивилизацию, как это в свое время делал Петр. Он отрицал свободы человека, которые и раньше неизвестны были народу, которые были привилегией лишь верхних культурных слоев общества и за которые народ совсем и не собирался бороться. Он провозгласил обязательность целостного, тоталитарного миросозерцания, господствующего вероучения, что соответствовало навыкам и потребностям русского народа в вере и символах, управляющих жизнью. Русская душа не склонна к скептицизму, и ей менее всего соответствует скептический либерализм. Народная душа легче всего могла перейти от целостной веры к другой целостной вере, к другой ортодоксии, охватывающей всю жизнь».

Короче, большевизм с самого начала проявил себя в России как антипод коммунизма, и «рай на Земле», которого русские так и не дождались, окончательно оказался несбыточной мечтой.

Еще одно разочарование русских людей? А разве мало было других разочарований в истории русского народа? Одним разочарованием больше, другим меньше – особого значения это не имеет. Тут важно не число разочарований, а то, как менялись вечные антагонисты – власть и народ.

Глава 3
Канун и революция

Зарождение в России на стыке XIX—XX веков капитализма вызвало «оскудение в Церкви религиозного духа и охлаждение к ней всех слоев общества», как говорили в 1915 году священностужители – депутаты четвертой и последней дореволюционной Государственной думы. Оскудение это, однако, не истребило в русском народе веры в свой мессианизм, принявшей уже не небесный, а заземленный и потому особенно опасный для властей и всего класса собственников характер. Новый мессианизм, прочувствованный народом на интуитивном уровне, четко сформулировал в 1918 году Александр Блок: «Знание о социальном неравенстве – есть знание высокое, холодное и гневное…»

Казалось, ничто не предвещало близкой катастрофы, которая потрясла не только Россию, но и весь мир. Скорее наоборот. В 1911 году в России было пышно отмечено 50-летие отмены крепостного права. В еще более торжественной обстановке прошло в 1912 году празднование столетия победы над Наполеоном. Наконец, весь 1913 год прошел под знаком 300-летия царствования династии Романовых.

Этот год вообще выдался для России на редкость удачным: два подряд урожайных года и промышленный подъем вывели страну в число ведущих держав мира[23]23
  В 1913 г. Россия по своему экономическому развитию заняла пятое место в мире – вслед за США, Англией, Германией и Францией.


[Закрыть]. Историк Александр Степанский пишет: «Среди объектов российской действительности 1913 года мы видим такое, чего не было и в помине накануне вступления на престол Николая II. Много новых промышленных предприятий и железных дорог. Электричество. Телефон. Радиосвязь. Трамвай. Автомобили. Авиация. Кинематограф. Звукозапись. Многоэтажные дома со всеми удобствами. Всевозможные машины и приборы новых конструкций. Конечно, здесь было много импортного, но немало и своего – русская техническая и естественнонаучная мысль вполне соответствовала мировому уровню. Новая поэзия. Новая живопись. Новая архитектура. Новая музыка. Русский театр впервые выходит на мировую сцену и одерживает триумфальные победы. Публика валом валит на премьеры Художественного, исполнение “Колоколов” Рахманинова и “Петрушки” Стравинского. А многочисленные художественные выставки! “Новое общество художников” показало 162 работы Врубеля; “Мир искусства” – полотна Бенуа, Добужинского, Кустодиева, Петрова-Водкина, Рериха, Сарьяна, Серебряковой; “Бубновый валет” – Кончаловского и Машкова. Персональная выставка прошла у Натальи Гончаровой. Иностранного читателя привлекали не только классики – Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, но и современники – Горький, Куприн, Мережковский, Сологуб, Арцыбашев. “Серебряный век” – в разгаре».

У философа Николая Федоровича Федорова, скончавшегося в 1903 году, находятся новые сторонники идеи «всеобщего воскрешения» из «мертвых» средствами техники. Все чаще раздаются призывы осуществить во вселенском масштабе его мечту: «Жить надо не для себя (эгоизм) и не для других, а со всеми и для всех». Люди верили, что зло может быть преодолено добром, если добро возьмет на вооружение не месть, как это постоянно происходило в истории цивилизации, а возмездие, как внутреннее самоочищение огнем.

По мысли идеологов Серебряного века, Россия и русские должны были показать пример внутреннего самоочищения огнем всему миру, и прежде всего Европе, все более увязавшей в декадентстве. Случилось, однако, так, что не Россия показала Европе пример, а Европа навязала России капитализм с его главным культом – собственностью, которая не имела в русском народе абсолютно никаких корней. У Василия Розанова были все основания написать в 1912 году в самом личностном его произведении «Уединенное»: «В России вся собственность выросла из “выпросил”, или “подарил”, или кого-нибудь “обобрал”. Труда собственности очень мало. И от этого она не крепка и не уважается».

Однако эта-то «выпрошенная», «подаренная», а чаще всего – так уж исстари повелось на Руси – присвоенная в результате самого беззастенчивого и наглого «обирания» народа собственность и стала в России основной причиной свары, завязавшейся в высших эшелона власти, и в конце концов ввергла страну в хаос.

…Николай II был преисполнен оптимизма. Кошмар русско-японской войны и революции 1905—1907 годов забыты. Премьер-министр Владимир Николаевич Коковцов писал: «Вера в великое будущее России никогда не оставляла государя и служила для него как бы путеводной звездой в оценке окружавших его событий дня. Он верил в то, что он ведет Россию к светлому будущему, что все ниспосылаемые судьбой испытания и невзгоды мимолетны и, во всяком случае, преходящи и что если лично ему суждено перенести самые большие трудности, то тем ярче и безоблачней будет царствование его нежно любимого сына».

Эйфория, продолжавшаяся весь 1913 год, перешла и на следующий год. 14 мая 1914 года – за два с половиной месяца до начала Первой мировой войны – Сергей Юльевич Витте пишет члену Государственного совета графу Сергею Дмитриевичу Шереметеву: «Что касается Германского Императора, то он к нам более всех любезен. Наш курс теперь сильно покосился по направлению к Берлину».

И тем не менее 1 августа 1914 года Россия объявит войну именно Германии. С чего бы вдруг? А никакого «вдруг» не было: вся предшествующая история России логически подвела страну к тому, что она не могла не ввязаться в войну, абсолютно ей не нужную и, более того, чуждую коренным интересам народа. В этом убеждаешься, познакомившись со статьей недавно скончавшегося в США старейшего русского историка-эмигранта Николая Ивановича Ульянова «Роковые войны России». В отличие от других отечественных историков, на все лады восхвалявших былые войны, стяжавшие славу России, с упоением писавших о победах адмирала Ушакова в Средиземном море и героическом переходе Суворова через Альпы (и ни разу не задавшихся элементарным, лежащим на поверхности вопросом: а какая нелегкая занесла русский флот в Средиземное море и что забыла русская армия в Альпах?), Ульянов увидел за внешним блеском побед пот и кровь, бессмысленные жертвы и все большее обнищание страны, которой Европа манипулировала, как хотела.

Статья эта интересна во всех отношениях, а в контексте нашей книги она интересна еще и тем, что в ней явственно прослеживаются диаметрально противоположные интересы власти и народа. Впрочем, читайте и делайте выводы сами:

«В истории новой Европы наблюдаются две великих страны, противоположные друг другу по характеру их войн: Англия, редко начинавшая войны без соображения их целесообразности для государства, и Россия, вступавшая в войны без особых размышлений.

В царствование племянницы Петра Великого Анны Иоанновны, в Крыму и под турецкими крепостями уложено до 100 тысяч русских солдат, истрачены миллионы рублей, а мирный договор был таков, что согласно ему России запрещалось иметь военные и торговые суда на Черном море. Не лучше была внешняя политика императрицы Елизаветы Петровны – дочери Петра Великого. Стараниями французской и австрийской дипломатии ее втянули в Семилетнюю войну, совершенно нам не нужную и не касавшуюся России. Русские войска под Кунерсдорфом нанесли поражение Фридриху Второму сокрушительное поражение, но, кроме потери нескольких тысяч солдат и огромных расходов, никакой выгоды для России не было. Да никаких выгод и не искали. То был как бы русский подарок Австрии.

По словам графа Кауница, тогдашнего канцлера австрийской империи, “политика России истекает не из действительных ее интересов, а зависит от индивидуального расположения отдельных лиц”. В этом и заключался новый стиль русской внешней политики и войн в послепетровские времена. Сегодня приходило на ум послать армию в Пруссию против Фридриха Второго, завтра в Италию для изгнания оттуда французов, а послезавтра приказ: “Донскому и Уральскому казачьим войскам собираться в полки, идти в Индию и завоевать оную”. На что нам Индия, никто не знал. Знал только Первый консул Франции Наполеон Бонапарт – вдохновитель Павла Первого. Чем-то покорил он сердце русского царя и нашел в нем поклонника своего плана сокрушения Англии, с которой боролся и которую никак не мог уязвить по причине ее островного положения. Уязвимое место усмотрел в английских колониях – в Индии. На нее и убедил Павла направить своих казаков. Сам Павел чуть не на другой же день был задушен собственными приближенными. Индия не пострадала.

Огромная страна шла на поводу у чужой дипломатии, становилась жертвой родственных и дружеских связей царской фамилии с иностранными дворами и навеянных извне политических фантасмагорий. Похоже, что весь одиум безумного приказа о завоевании Индии Павел Первый передал своим старшим сыновьям, царствовавшим после него – Александру и Николаю. Оба вошли в историю кровопролитными, но ненужными для страны войнами. Безусловно спросят: “Как?.. И Александр Первый, с именем которого связана эпопея борьбы с Наполеоном?” Да, и он. Эпитет “благословенный” и столетняя патриотическая легенда, окружавшая его имя, затруднили исторической науке работу по реставрации подлинного облика этого царя. Самая ненужная, самая кровопролитная, самая разорительная для России из войн XIX века была именно война его с Наполеоном. Ее называли отечественной, “народной”. Это верно лишь в том смысле, что народ вынес ее на своих плечах и освятил своей кровью в боях и походах. Но по замыслу, по ненужности, по пренебрежению к национальным интересам эта война – одна из самых неоправданных.

Россия в начале XIX века стояла в стороне от потрясавших Европу страстей и событий. Они ее не касались. При наличии ясной политической линии ей нетрудно было бы уклониться от всякого вмешательства в тогдашние распри. Конечно, антинаполеоновская коалиция, особенно англичане, всячески обхаживали ее в своих целях, но никто не в силах был бы принудить ее вступить в эту коалицию. Наполеон в то время был императором, готовился ко вторжению в Англию через Ла-Манш и ни о каком походе в Россию не думал. Россия сама по себе не нужна была ему. Но русскому императору не сиделось смирно. Он ищет предлога к открытому разрыву мирных отношений с Францией.

В 1804 году происходит расстрел во рву Венсенского замка одного из членов низложенной династии Бурбонов – герцога Энгиенского, схваченного на территории Бадена. Монархическая Европа возмущена. Но больше всех возмущался и громче всех протестовал Александр. Он выслал из Петербурга французского посла Эдувиля и отправил ноту Наполеону, обвиняя его в нарушении неприкосновенности баденской территории. Какое ему было дело до баденской территории и почему именно он счел себя вправе выступать защитником ее чести? Искал повод для ссоры? Сейчас, более чем через полтораста лет[24]24
  Статья «Роковые войны России» написана во второй половине 50-х гг. ХХ в.


[Закрыть], не всякому понятно это желание. Не ничтожный же герцог Энгиенский был тому причиной и не русские помещики, заинтересованные будто бы в сбыте на английском рынке продуктов сельского хозяйства, как об этом ныне думают марксисты.

Всем известно, чем кончилась война 1804 года. Русско-австрийские войска потерпели полный разгром под Аустерлицем. Русские разбиты были также под Фридландом. Австрия и Пруссия капитулировали. Александр остался один и должен был мириться с соперником на условиях достаточно унизительных. Александру пришлось смирить свой воинский пыл. Но и после этого он дал столько доказательств вражды к Наполеону и зародил в нем столько сомнений в своей лояльности, что французский император решил предупредить опасность с этой стороны путем сокрушения, раз навсегда, северного колосса. Началось знаменитое шествие его на Москву.

В старых учебниках истории гибель Великой Армии рассматривалась обычно как сигнал для восстания всей покоренной Наполеоном Европы. Ни Пруссия, ни Австрия пальцем не пошевелили. Гипноз имени Наполеона был таков, что никто не дерзнул поднять оружие на корсиканского льва, даже смертельно раненного. Европа не решалась на освободительную войну. Даже Англия – заклятый враг Наполеона – настаивала на мире. Но царь, изгнав врага из российских пределов, призывал всех к свержению ига и к походу на Париж. Против этого решительно высказывался сам фельдмаршал Кутузов: “Наша территория освобождена, а другие пусть сами освобождаются”.

Император Николай I – второй сын Павла Петровича, был человеком такого же темперамента. Все его войны, как и войны брата его Александра, имели единственным источником своего возникновения – волю самодержца. Вместо великой задачи внутреннего устроения своей еще не окрепшей империи, он всей душой пристрастился к внешней политике. Он усвоил агрессивный тон, бряцал оружием, ввязывался в ненужные конфликты и сложные дипломатические положения, приведшие в середине 50-х годов к знаменитой Крымской войне, кончившейся позорным поражением. Подлинным шедевром николаевской политики было знаменитое подавление венгерского восстания в 1849 году. Венгерцы населяли чуть не половину Австрийской империи. Отделение их от Австрии наносило ей непоправимый урон и превращало во второстепенное государство. Имперская роль Австрии была бы кончена навсегда, и Россия избавилась бы от этого коварного союзника, бывшего всегда ее тайным врагом. И не стоило бы это ни одного рубля, ни одного солдата. Надо было только спокойно сидеть и ждать. У венгерцев нашлось достаточно собственных сил, чтобы свергнуть австрийское иго. В их лице Россия обрела бы хороших друзей. Но в Фельдмаршальском зале Зимнего дворца в Петербурге давно повешена и до сих пор, может быть, висит громадная картина в золоченой раме, изображающая капитуляцию венгерской национальной армии и сдачу ее русскому фельдмаршалу Паскевичу при Виллагоше. Разбив австрийцев и уже почувствовав себя свободными, венгерцы сокрушены были стотысячной армией Паскевича и вынуждены вернуться в прежнюю зависимость от Австрии.

Никогда столь откровенно и столь недостойно русские национальные интересы не приносились в жертву отвлеченному монархическому принципу, понятому самым нелепым образом. Враги России не преминули объявить ее “европейским жандармом”, и смыть это клеймо было уже невозможно. Николай Павлович позднее понял ошибку своей услужливости. Лет через пять, в разговоре с графом Ржевусским, сказал: “Самым глупым польским королем был Ян Собесский, потому что освободил Вену от турок, а самый глупый из русских государей – я, потому что помог австрийцам подавить венгерский мятеж”. Признанная здесь “глупость” была не единственной и не последней.

Пагубные страсти вновь открылись в царствование последнего царя – Николая II. Если войны Николая I, как и его покойного брата Александра, имели единственным источником своего возникновения волю самодержца, то при слабовольном недалеком Николае II видную роль стало играть сановное окружение, высшее военное начальство и даже “вневедомственные влияния”. Не прошло и пяти лет со дня коронации нового царя, как начались разговоры о захвате Босфора. Обручев – глава генерального штаба – хотел захватить Босфор, двигаясь туда на плотах. Сам император увлечен был босфорской затеей и дал санкцию на ее осуществление. Дело дошло до того, что Нелидов уже поехал в Константинополь, чтобы сделать нужные приготовления и дать оттуда сигнал. Расстроил все Витте, доказавший абсурдность и вредность замысла. А “вневедомственные влияния”, несмотря ни на что, росли. Появился Безобразов, сделанный статс-секретарем, начал подбор в государственный аппарат таких же безответственных дельцов, как он сам, и повел свою “дальневосточную” политику. Когда немцы захватили Киао-Чао, русская военная клика решила захватить Порт-Артур и Даляньвань не по каким-то веским соображениям, а единственно по логике: раз немцы грабят, то и нам надо. Дальневосточная авантюра потребовала создания русского военного флота, на постройку которого пришлось отпустить 90 миллионов рублей “вне государственной росписи”. Раздраженные русской агрессией японцы потребовали отозвания наших воинских сил с Дальнего Востока. Но в Петербурге долгое время не замечали этого требования. Тогда последовало нападение на Порт-Артур и потопление царского флота.