Текст книги "Черноморский набат"

Наконец пришло сообщение, что войска ворвались в город и резня идет уже на улицах. Это была уже агония.

Приступ занял всего час с четвертью. По истечении этого времени Очаков стал гигантской могилой. Из двадцати пяти тысяч гарнизона и жителей было убито почти десять тысяч, а остальные пленены. Снег заметал груды окоченелых трупов. Первые сутки от мертвых тел войскам не было прохода. «Город казался жилищем мертвецов» – пишет очевидец.

– Какова смерть, таковы и похороны! – мрачно шутили потемкинские гренадеры.

В плен взяты были более четырех тысяч, включая 283 чиновника, среди которых находился сам сераскир Хусейн-паша, трехбунчужный Гуссейн-паша и тефтердар Ибрагим-эфенди. Среди убитых были найдены янычар-ага Осман и двухбунчужный Селим-паша.

Из воспоминаний поручика фон Раана: «Генерал-майор Волконский и бригадир Горич, которые первые вошли на парапет, убиты. Еще убито штаб– и обер-офицеров 25 и рядовых с небольшим 900 человек; число раненых еще неизвестно. Сопротивление неприятеля было упорно; гарнизону по себе было 9000 человек, а в крепости прежде штурму считали вообще 25 тысяч душ. В добычу получено 300 пушек и множество амуниции. Известно, что у турок в таком случае все способные владеть оружием должны чинить оборону, и, следовательно, число сражавшихся можно полагать до 15 тысяч человек. Число убитых с нашей стороны не было бы так велико, есть ли б от взорвания двух подкопов не погибли многие. Добыча была гораздо более, нежели мы ожидали. Кроме тяжелой амуниции получено множество пистолетов, сабель, кинжалов, стрел, кос и тому подобных вещей, которые после взятия крепости целыми возами продавались. Турецкий пиастр, по нашим деньгам около 60 копеек, потерял половину цены своей, а червонец турецкий ходил за рубль. Число прекрасных женщин очень велико, которые теперь все разделены. Купеческих товаров нашли мы чрезвычайное множество».

Урон победителей не был столь велик. Но ощутима была потеря офицеров, которые подавали пример в атаках. Общие потери русских войск убитыми и ранеными составили полторы сотни офицеров и около трех тысяч солдат.

Из записок Роже Дама о штурме Очакова: «Ужасный случай на минуту прервал резню и крики: взорвало пороховой погреб в углу внутреннего вала; взрыв был настолько силен, что на несколько секунд воздух омрачился от поднявшихся камней, пыли и дыма, которыми мы были окружены; но лишь только просветлело, резня всюду возобновилась. Только пролив достаточно турецкой крови, русские солдаты согласились отдохнуть. Ровно в шесть часов русские вышли из траншей; без четверти девять наступила полнейшая тишина, весь город был взят и 11 000 турок прошли под ярмом. У русских было 2000–3000 убитых и раненых. Я получил одну-единственную рану; укус в пятку; проходя через свод, наступая с трупа на труп, левая нога моя попала в промежуток, глубиною в три или четыре трупа; человек, лежавший на самом низу и уже умиравший, схватил меня зубами за сухую ахиллесову жилу и вырвал кусок сапога и чулка; у меня только покраснела кожа, но не была содрана. Принц Ангальт, свидетель этого странного поранения, сказал мне: “Я с удовольствием буду рассказывать о вашей ране, но не говорите ничего вы сами, потому что вам не поверят”.

Сераскир был взят в плен, но пощажен. Принц Ангальт собрал свои войска, и, с ружьями к ноге, мы ожидали дальнейшего приказа князя, счастливые и удовлетворенные окончанием наших бед…»

Светлейший, как и обещал, отдал армии город на три дня. Солдаты были рады, так как без добычи не остался никто. На долю Потемкина (он велел делить добычу по справедливости) достался изумруд размером с куриное яйцо, которое светлейший отослал императрице Екатерине. Говорят, императрица «очаковскому камню» была особенно рада и почитала его превыше всех иных.

Егеря Голенищева-Кутузова захватили в плен очаковского сераскира – худого сутулого старика в зеленой чалме и в синих мусульманских сапогах. Плененного Хусейн-пашу привели к светлейшему. Потемкин поначалу закричал:

– Посмотри, скольких жизней ты лишил своим упрямством!

Но затем, подумав, сменил гнев на милость:

– Увы, но у каждого есть долг перед своим государем, и я на твоем месте поступил бы так же!

Плененного сераскира отправили в Петербург.

Из записок Дама: «Потребовалось несколько дней, чтобы жители, спасшиеся от резни, перенесли мертвых на середину Лимана, потому что земля настолько промерзла, что нельзя было их похоронить. Они оставались на льду при устье реки, до первой весенней оттепели. Тогда вода своим течением увлекла их в море вместе со льдинами. Вид этих ужасных тел на поверхности лимана, сохраненных морозом в тех положениях, в каких они умирали, представлял собою самое ужасное, что только можно вообразить. Мороз предохранял нас от вредного воздуха, следствием которого неизбежно было бы опустошение в войсках от заразы. Распоряжения князя Потемкина относительно приступа были очень хороши, о чем легко было судить, подробно осмотрев окружность окопов».

Отчаянным штурмом Очакова и кончились действия русской главной армии в 1788 году. Пусть медленно, пусть в самый последний момент, но главная задача кампании – взятие Очакова – была Потемкины решена.

Что касается Украинской армии фельдмаршала Румянцева, то она еще в июле перешла Днестр возле Хотина. Для блокады крепости был оставлен корпус Салтыкова, а главные силы двинулись через Бельцы к Яссам. Румянцев стремился сковать турецкие силы и не допустить их удара в тыл Екатеринославской армии под Очаков. Затем Румянцев двинулся в низовья Прута, чтобы разбить тамошних турок. Сами же турки предприняли попытку прорваться через Яссы для деблокады Хотина, но были отбиты. После этого они остановились в районе Рябой Могилы.

В октябре Украинская армия перешла в наступление у Рябой Могилы. Но турки, не приняв боя, ушли к Фокшанам. В ноябре Украинская армия расположилась между Днестром и Серетом, имея штаб-квартиру в Яссах.

Что касается союзников австрийцев, то их дела шли значительно хуже. Командовавший западным корпусом австрийской армии принц Кобург просто боялся наступательных действий. Когда же его понуждали атаковать, отвечал:

– После долгого мира в нашей армии нет уже людей, которые умели бы бить турок!

Принц до середины сентября возился с Хотиным, который вынудил лишь к почетной капитуляции. Турки удалились из крепости со всем оружием, пушками и знаменами.

В других местах австрийцы воевали и того хуже. Собрав на своей турецкой границе 300-тысячную армию, которая значительно превосходила силы турок, император Иосиф довольствовался занятием ничтожной крепостцы Шабац и, хотя австрийцы начали осаду Белграда, но потом сняли и ее. Турки же, наоборот, перешли в наступление, напали на корпус Вартенслебена и разбили его на голову. Император Иосиф двинулся было на выручку, но на ночном переходе его войска перепутались, бросились вразброд, открыли пальбу по несуществующему неприятелю, а свита императора разбежалась, оставив его одного. Эта жалкая армия, разумеется, была так же разбита турками.

* * *

Императрица осенью была сильно нездорова, однако, узнав о взятии Очакова, на радостях поправилась. Екатерина радостно писала своему фавориту: «За уши взяв тебя обеими руками, мысленно тебя целую, друг мой сердечный… С величайшим признанием принимаю рвение и усердие предводимых вами войск, от высшего до нижних чинов. Жалею весьма об убитых храбрых мужах; болезни и раны раненых мне чувствительны; жалею и Бога молю об излечении их. Всем прошу сказать от меня признание мое и спасибо…»

Награды за Очаков были на редкость щедрые. Туда же под Очаков был срочно прислан светлейшему давно желанный им Георгиевский крест 1-го класса.

Не поскупилась Екатерина и на награды остальным участникам очаковской эпопеи. В представлении к наградам был помещен и Суворов. Потемкин положил против него такую аттестацию: «Командовал в Кинбурне и под Очаковым, во время же поражения флота участвовал немало действием со своей стороны». Его же отметка: «перо в шляпу». Таким образом, за Очаков и все свои многочисленные раны Суворов получил бриллиантовое перо с буквою «К», что означало «Кинбурн». Награда необычная и очень весомая.

Императрицу потрясло мужество генерал-аншефа Меллера, шедшего в бой с тремя сыновьями и потерявшего при штурме старшего из них. Она наградила его сразу двумя высокими орденами – Андрея Первозванного и Георгия II степени, возвела в баронское достоинство, с повелением писаться впредь, как «Меллер-Закомельский», но какие награды могут заменить отцу любимого сына? Генерал-аншефа Меллер-Закомельского смертельно ранят два года спустя при штурме Килии. По просьбе умирающего его похоронят рядом с сыном.

Генерал-майор Голенищев-Кутузов получил сразу два ордена – Святой Анны 1-го класса и Святого Владимира II степени. Особенно отличившимся офицерам пожаловали Георгиевские и Владимирские кресты 4-го класса, а не получившим этих орденов «жаловали Мы, – писала императрица, – знаки золотые для ношения в петлице на ленте с черными и желтыми полосами». Ныне это знак именуется Очаковским крестом. Именно такой крест получил за штурм никому еще тогда не известный подпоручик Петр Багратион. За храбрость грузинский князь тогда же был произведен «за отличие» через чин в капитаны. Так началось восхождение к славе будущего «льва русской армии».

Нижние чины за штурм неприступной крепости награждены серебряной медалью «За храбрость, оказанную при взятии Очакова».

Что касается Потемкина, то он отъехал в Петербург настоящим триумфатором, отдыхать после своих подвигов. В темные зимние ночи дорогу для него освещали кострами. По городам очаковского победителя встречали толпы обывателей во главе с генерал-губернаторами. Народ кричал «ура»! Едва светлейший добрался до столицы, как Екатерина сама посетила его и поздравила с победой.

В январе 1789 был устроен праздник в честь князя Таврическаго. Из докладной записки секретаря императрицы Храповицкаго видно, что празднование было в Царском Селе, куда был отправлен известный архитектор Кваренги с живописцами, что «станут работать ночь и день и завтра в вечеру непременно иллюминация зажжена быть может». Не удержавшись, Екатерина даже сочинила на взятие Очакова собственные вирши:

О пали, пали, с звуком, с треском,

Пешец и всадник, конь и флот,

И сам, со громким верных плеском,

Очаков, силы их оплот!

Расторглись крепи днесь заклепны,

Сам Буг и Днепр хвалу рекут;

Струи Днепра великолепны

Шумняе в море потекут.

Вскоре на князя обрушился поток наград: похвальная грамота, медаль на память потомству, фельдмаршальский жезл, осыпанный бриллиантами, орден Святого Александра Невского, прикрепленный к бриллианту в сто тысяч ценой, шпага с бриллиантами и сто тысяч рублей на достройку Таврического дворца. Известному художнику Казанове Потемкин поручил написать две картины, изображающие штурм Очакова. Одна была назначена для графини Браницкой, другая – для столовой в Таврическом дворце.

Екатерина была готова исполнить любую просьбу своего любимца.

– Что бы ты еще желал, Гришенька? – вопрошала она его.

– Желаю смены Румянцева. Старик стал совсем невыносим!

– Воля твоя! – кивнула императрица. – На будущий год возглавишь сразу обе армии! Верю, что в скором времени ты в плеске волн въедешь в константинопольский храм Софии!

Меж тем весть о победе русских войск давно гремела по всей России! Все зачитывались новой одой Гавриилы Державина:

Герои русские, примите песнь мою:

Я ваши подвиги геройские пою.

Я буду почитать вовек ваш прах священный,

Монархине, сынам Отечества любезный,

Она с героями сплетает вам венец

За то, что храбры вы, что славен ваш конец.

* * *

До Константинополя весть о потере Очакова дошла 10 декабря через курьера, посланного от измаильского паши. Известие привело Порту в крайнее уныние. Никто не хотел верить происшедшему. Для выяснения ситуации тайно от народа к Очакову был послан кирлангич. В довершение всего именно в ту же ночь сильный пожар охватил здания Порты: канцелярию, архивы и визирьские покои. Находившийся там капудан-паша в самый последний момент смог выбраться только через окно. Старый Гассан был потрясен случившимся. Всеми же остальными пожар был воспринят как «несчастливое предзнаменование».

22 декабря в Босфор вернулся посланный к Очакову кирлангич, капитан которого объявил, что, увидев над крепостью российский флаг, далее идти не посмел. Эски-Гассан, выслушав известие, пришел в ярость:

– Грязный шелудивый пес! Тебе почудилось знамя московитов, и ты бежал, не разбирая дороги! Заковать в кандалы и отправить на каторгу!

– За что? – упал в ноги несчастный капитан.

– За обман! – топнул ногой в золотой туфле капудан-паша. – А чтобы больше неповадно было меня обманывать, дайте ему пятьсот палок по пяткам!

Лишь в конце зимы правоверные узнали о потере Очакова. В Константинополе надолго воцарился траур.

Часть третья
Победные залпы

Глава первая
На море и на суше

Зима с 1788 на 1789 год была для турок печальной. Голода в Константинополе не было, но цены на хлеб были, однако, весьма высоки, что вызывало ропот. Султан Абдул Гамид тяжело болел, его мучили боли в животе, и он гнал от себя всех прочь.

– Я готовлюсь предстать перед Аллахом, а потому мне нет теперь дела до ваших дрязг! Я думаю о вечности! И заканчивайте войну с московитами, да пребудет с нами мир и покой!

Великий визирь Юсуф-паша непрерывно заседал в диване. Там решали, как воевать с Московией в следующем году, чтобы выторговать более выгодный мир. Сам визирь был настроен мрачно.

– Все идет худо! – говорил он с отчаянием. – Нас уверяют, что у цесарцев и у русских не лучше, но что нам до того? У нас нет ни одного лишнего пиастра, а потому мы не можем набрать войск столько, как в прошлую кампанию.

Ему вторил реис-эфенди:

– Хотя б Швеция и продолжила войну с Россиею, нам из того не может быть иной прибыли, что русский флот не пройдет в Архипелаг. Даже если Пруссия и Англия за нас вступятся; то все будет лишь для их выигрыша, а не для нашего счастья!

Порта не знала, чем и как продолжить предстоящую кампанию. Несмотря на строгие повеления и агитацию мулл, никто не желал идти во флот. Слишком свежи были рассказы оставшихся в живых о погроме в очаковских водах. Кое-как чинился разбитый флот. Так как в казне денег не было, делал это Эски-Гассан на свои кровные. Поначалу капудан-паша принялся за ремонтные дела с желанием, но потом приуныл, деньги из его карманов исчезали стремительно, а работы продвигались слишком медленно, чем бы ему хотелось.

Посол Булгаков, даже сидя в Семибашенном замке, знал от надежных людей о положении в Константинополе и через датского посла слал тайные письма в Петербург и Потемкину. Из письма Булгакова светлейшему: «Взятие Очакова привело здесь не только турок вообще, но и известных наших врагов и завистников (то есть европейских послов. – В.Ш.) в крайнюю робость. Султан, совет, большие бороды – плачут; все желают мира».

В довершение всего в первый день нового 1789 года в Константинополе начался бунт янычар, не получавших уже десять месяцев жалованья. Янычары били колотушками в опрокинутые суповые котлы и кричали проклятья в адрес султана. Выгребя последние горсти золота, им кое-как заткнули глотки. Теперь уже и в диване не шепотом, как ранее, а во весь голос заговорили о необходимости мира. Тем не менее прусский и английский послы по-прежнему уверяли Порту в необходимости продолжения войны.

– Участь войны может быть решена несколькими кинжальными ударами, которые по плечу храбрым турецким воинам! – заверяли они реис-эфенди.

– Воины Аллаха, разумеется, храбры, как пустынные львы, – соглашался с ними министр иностранных дел Порты. – Но они голодны и озлоблены, а голодный лев опасен больше для своих, чем для чужих!

Послы переглядывались. Потом, вздыхая, лезли в карманы камзолов, доставая оттуда увесистые кожаные кошели.

– Этого мало на всех, но вполне хватит для одного из храбрых львов султана!

Реис-эфенди ловко прятал золото, после чего закатывал к небу глаза:

– Видит Аллах, что я делаю все возможное, чтобы продолжить эту праведную войну, но недовольных слишком много!

– Сделайте невозможно и действуйте более решительно – рубите смутьянам головы! – советовали послы, откланиваясь.

7 апреля 1789 года скончался двадцать седьмой султан Османской империи Абдул Гамид Первый. Говорили, что причиной смерти султана стали чрезмерные любовные утехи с его последней усладой сердца – пышногрудой красавицей Накшидиль.

Под этим именем скрывалась французская аристократка и авантюристка Эмма де Ривери. Мало кто знает, но «услада сердца султана» была кузиной супруги Наполеона Жозефины, а посему сам будущий французский император приходился, таким образом, свояком турецкому султану! Вот уж воистину чудны переплетения человеческих судеб! Так как сын Абдул Гамида и Накшидиль был еще мал, на престол был возведен 28-летний племянник Селим, ставший в череде султанов-османлисов Селимом Третьим.

Восшествие на престол состоялось в великой Гидинской мечети с подобающей восточной пышностью. Очевидец событий писал: «При входе султана в храм ревностные молитвенники кричали свои восклицания к великому пророку, прося от него долгожительной жизни новому их самодержцу и счастливого успеха во всех его предприятиях».

Селим Третий был по своей натуре философом: любил созерцать в телескоп ночное небо, беседовать с мудрецами и писать стихи арабской вязью. Тайно от всех он читал и европейские книги, причем не слезливые романы, как иные, а деяния великих мужей.

О себе Селим говорил скромно:

– Аллах избрал меня султаном, а значит, я должен сделать все возможное для величия Порты!

Когда великий визирь спросил нового владыку о его намерениях относительно мира с Россией, тот зло сверкнул глазами:

– Я намерен начать свое царствование только победным миром, а потому шлите мой фирман воинам – война будет продолжаться до полной победы над неверными!

Юсуф-паша смиренно склонил голову. Война продолжалась!

Дипломат князь Кочубей в своем исследовании о состоянии Османской империи писал о новом султане так: «Принц сей преисполнен многих качеств, редких в оттоманском монархе. Он честолюбив… хотя скуп и корыстолюбив, как все турки, но не имеет жадности предшественников своих… Ревность его к благу империи есть также для земли сея необыкновенная… Но все хорошие расположения и свойства сии весьма теряют своего весу, когда помыслить о невежестве его, о непостоянстве и слабости нрава, кои непрерывно мысли его переменяют».

Вскоре в покоях султана был замечен французский инженер барон Тотт. Селим много беседовал с ним и внимал советам французского полковника. Зная об этом, занервничал великий визирь Юсуф-паша и иные. Кто знает, что насоветует молодому султану хитрый франк?

А француз советовал призвать в страну европейских инженеров, заняться обучением корабельных команд, построить новые верфи, преобразовать артиллерию, и что самое главное – разогнать янычар, а вместо них создать армию по французскому образцу, во главе которой султан мог бы покорить весь мир.

Предложения барона были столь захватывающи, что вечерами Селим отказывал в расположении удрученным женам и наложницам и, игнорируя гарем, в одиночестве мечтал о грядущих переменах. Увы, пока ему следовало думать о делах более злободневных – продолжить или завершить столь необдуманно начатую его дядей войну.

Уже через несколько дней после восшествия Селим собрал в диване большой совет, на котором было решено «продолжать войну с величайшей живостью».

– Повелеваю! – объявил Селим. – Против венцев снарядить сильный корпус. Остальным же силам, разделенным на два главных войска, наступать на пашалыки Бессрабский и Молдавский против московитов, не давая никому пощады!

Вельможи согласно закивали, выказывая полное согласие с мудростью падишаха.

Затем Селим изгнал в ссылку визиря Юсуфа-пашу, советники покойного дяди были ему ни к чему. Вместо него великим визирем Селим определил известного своим военным талантом Гассана-пашу, тезку Эски-Гассана, потрепавшего немало нервов австрийцам в прошлую кампанию. Новому визирю вменялось лично возглавить армию против гяуров и добиться долгожданных побед.

Следующий же шаг султана вызвал всеобщее изумление. Внезапно для всех Селим призвал к себе грозного Эски-Гассана. По углам дивана сразу зашептались об опале, а может быть, даже и о возможном удавлении старого моряка. Сам «крокодил морских сражений» был готов услышать что угодно, только не то, что услышал из уст своего султана.

– Зная тебя, старый Гассан как великого воина, повелеваю я отныне не именоваться тебе капудан-пашой, а именоваться очаковским сераскиром! – сказал ему Селим голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Но ведь твердыня очаковская ныне в руках нечестивых гяуров? – вопросил опешивший от такой новости Эски-Гассан.

– Вот ты и вернешь мне ее обратно! – рассмеялся султан Селим, оглаживая крашенную хной бородку.

Эски-Гассан буквально онемел. Еще бы, его не только изгоняли с высшей должности, но и назначили туда, откуда был только один путь – под топор палача! Даже последний бездомный константинопольский мальчишка знал, что московиты обратно Очаков ни за что не отдадут. За сегодняшней опалой чувствовалась чья-то интрига. Но адмирал был слишком мудр, чтобы давать волю своим чувствам.

– О, великий! – грохнулся он головой в ковер. – Сегодня мой самый счастливый день! Клянусь, что я сам себе вырву седую бороду, если не исполню твоего повеления! Обязуюсь к началу похода собрать на свои деньги семитысячный корпус!

Селим заулыбался, готовность старого Гассана жертвовать деньги ему понравилась. Увидев улыбку на лице падишаха, Эски-Гассан приободрился и, подползши к Селиму, с жаром целовал носки его туфель. Глаза старого адмирала были холодны и злы.

Через несколько дней стало известно, что одновременно с наступлением Гассана на Очаков сам новый великий визирь Гассан-паша должен будет начать военные действия на Дунае.

– Что ж, посмотрим еще, чья голова упадет первой! – прокомментировал новоявленный очаковский сераскир эту новость. – Визири приходят и уходят, а старый крокодил нужен Порте всегда!

Что касается опустевшего места капудан-паши, то туда был, к удивлению многих, определен друг детских игр Селима Хуссейн-паша. Впрочем, о нем говорили, что «он столь же знающ и опытен в мореплавании, как и в военной науке, и о выходе великого флота неусыпно старается». Помимо всего прочего Хуссейн был женат на любимой сестре Селима Эсмэ, а значит, входил в семейный клан, что само по себе уже значило немало!

Куда более критично отозвался о новом капудан-паше наш дипломат граф Василий Кочубей: «Едва зная читать и писать, как и все серальские чиновники, он горд столько же, сколько и они, но с весьма легкими понятиями и большою деятельностью. Он вздумал скоро о себе, что нет искуснее его адмирала, так как и то, что флот турецкий согласно с мыслями сераля не имеет себе подобного… Он считал, что еще более прославиться может, померившись с державою, коей успехи столь туркам тяжелы».

Чтобы обезопасить своего друга и родственника от неудач, в помощь капудан-паше был дан старый и опытный тунисский хадиф Саит-бей, из берберийских разбойников, человем многоопытный и решительный.

На предстоящую кампанию в Топхане снаряжалось два флота. Первый (большой) в Черное море для сражений с русскими. Второй (малый) в составе одного линейного корабля и восьми фрегатов в море Средиземное, для поимки и уничтожения Ламбро Качиони и его корсаров. Лучше иных выглядели купленные зимой в Англии два новых 40-пушечных фрегата, вооруженных английской артиллерией. Команды в этот год набирали так же, как и в предыдущий, кого посулами, а кого и облавами. Некоторых приводили в цепях прямо из тюрем, но людей все равно не хватало. Современник писал: «Греческий и армянский патриархи имеют повеление каждый дать по 2000 человек матросов. Армяне намерены откупиться деньгами. Здесь полагают, что как скоро визирь выйдет из столицы, то капитан-паша намерен его свергнуть».

При выходе флота из Терсаны один из кораблей оказался столь дыряв, что едва не потонул. Разгневавшись на такое несмотрение, Селим Третий решил показать свою решимость и велел отрубить голову очередному начальнику адмиралтейства.

Новый капудан-паша умел красиво говорить, а султан Селим привык слушать своего красноречивого друга.

– В прошлое правление было сделано немало ошибок и нам уготована участь их исправить! Под мудрым водительством Селима Великолепного и Счастливого мы исполним все предначертания Аллаха! – вещал капудан-паша.

– Река твоего красноречия приятная моим ушам! – кивал головой его венценосный друг. – Я сам желаю ехать в Адрианополь, дабы воодушевить своих воинов!

На константинопольских площадях глашатаи читали фирман, в котором султан обещал отомстить московитам за Очаков или лишиться трона.

– Ай-ай-ай! – качая головам, расходились обыватели. – Видно, быть большой крови, новым поборам и голоду!

Сразу после окончания совета Селим, однако, получил хорошую головомойку от своей матери султанши-валиде.

– Ты слишком юн, доверчив и ничего не смыслишь в военном деле, а потому легко можешь потерять там свою голову! – выговаривала она сыну назидательно. – А потому сиди и властвуй, а с московитами разберутся другие!

Не особо сопротивляясь, Селим легко дал себя уговорить.

Между тем барон Тотт, французский посол Шуазель-Гуфье нашли общий язык с новым капудан-пашой. Втроем они наметили и план действий турецкого флота на 1789 год. План этот был впечатляющ: блокада Черноморского флота в Севастополе, десанты в Крыму и у Хаджибея, отбитие Очакова. Теперь дело было за малым – претворить сей честолюбивый план в жизнь. Нашли и одного из крымских Гиреев. Селим одарил его собольей шубой и кинжалом.

– Возьмешь под свое начало корабль, два фрегата и транспорты, посадишь на них семь тысяч войска и поплывешь в Анап, а оттуда с помощью Аллаха переправишься в Крым на Ениколь и Керчь. Исполнишь, быть тебе крымским ханом!

– Исполню! – обещал Гирей.

* * *

Всю зиму и весну готовились к новым боям и на противоположной стороне Черного моря. К сожалению, не обошлось без потерь. Оставленный зимовать во льдах у Очакова фрегат «Василий Великий» был раздавлен льдами и затонул, едва успели спасти команду, другой фрегат «Федот Мученик» был в ледоход унесен льдами в море и едва остался на плаву. Впрочем, к этим потерям отнеслись как к неизбежному в море форс-мажору.

Что касается Потемкина, то он ближе к весне произвел давно назревшие перестановки – прежде всего, сменил командующего корабельным Севастопольским флотом. Вместо трусоватого бездельника Войновича назначил деятельного и решительного бригадира Федора Ушакова, а чтобы авторитет нового командующего был должным, отписал письмо императрице: «Долг справедливости требует всеподданнейшего засвидетельствования пред Вашим Императорским Величеством о ревностной и отличной службе состоящего во флоте Черноморском: бригадира флота капитана Ушакова, офицера весьма искусного и храброго, которого и приемлю удостоить в контр-адмиралы».

– Что ж, – пожала плечами Екатерина. – Гришеньке на месте видней, что и как!

И подмахнула ордер на контр-адмиральский чин. Что касается Войновича, то его определили старшим членом Черноморского адмиралтейского правления, вместо изгнанного с флота Мордвинова. Однако Войнович был не так прост. Покидая Севастополь, он оставил Ушакову флаг-офицером свою креатуру капитана 1-го ранга Овцына. Ушаков немедленно возмутился и написал жалобу Потемкину: «Таковые оскорбительные чувства лишают последнего здоровья и отнимают ту способность, которую надеялся бы я при ободренном духе при нынешних военных обстоятельствах употребить с пользою против неприятеля».

Прочитав слезницу, светлейший принял сторону Ушакова:

– Каждый командующий вправе выбрать себе такого флаг-офицера, с кем ему будет лучше! Пусть Ушаков себе и выберет такового!

Овцын был отправлен в Херсон вслед за своим покровителем.

Едва сошел лед, из Херсона в Севастополь были посланы линейный корабль «Владимир» с шебекой «Березань». У Тарханкута их встретили высланные из Севастополя суда. Чуть позднее с Рогожских хуторов, что на Дону, пришли еще два фрегата – 46-пушечные «Петр Апостол» и «Иоанн Богослов».

Таким образом, к началу кампании Севастопольский флот был несколько усилен, хотя все еще сильно уступал турецкому. Особенно недоставало линейных кораблей. Потемкин, впрочем, решил эту проблему мудро и быстро.

– Коль кораблей линейных у нас кот наплакал, повелеваю впредь именовать 46-пушечные фрегаты кораблями и ставить их в бою в линию баталии!

И в самом деле, все так просто!

Войнович в те дни хвастал:

– Теперь турецкий флот, кажется, имеет с кем поговорить на Черном море!

В начале июля в Балаклавскую гавань из-за шторма завернула французская шхуна «Латартака Ладель» шкипера Джозефа Гарнье. Стражники балаклавского легиона, как и положено, осмотрели трюм, проверили команду и пассажиров. К всеобщему удивлению на борту шхуны оказался французский капитан Луи Болот. Капитана сразу же взяли под стражу, а вдруг шпион?

Допрашивал француза контр-адмирал Ушаков. Командующий Севастопольским флотом был человеком дела, а потому сразу перешел к сути:

– Чем докажите, что вы не шпион державы французской!

На это Луи Болот вытащил из кармана бумагу, согласно которой он значился поверенным коммерческой французской компании в Константинополе, после чего предъявил и рекомендательное письмо французского посла Шуазеля-Гуфье.

– Ладно, – смягчился Ушаков, бумаги прочитав. – Ну, мусью, рассказывай, что у турок на флоте видел?

Луи Болот не заставил себя упрашивать и охотно поведал русскому адмиралу много интересного о составе турецкого флота в нынешнюю кампанию, и о том, сколько и каких пушек на кораблях турецких поставлено, и о прибытии двух купленных в Англии фрегатов, и о трудностях с набором команд, которые ловят, где только придется.

– Прибывший из Константинополя на судах с войсками крымский хан выгрузился на берег в Суджук-Кале, а после перешел и расположился в Анапе, где собирает войска и намерен сделать на Тавриду нападение в проливе Еникальском. Войск у него до семи тысяч, а затем ожидает еще привоза из разных мест, – бойко рассказывал все, что знал наблюдательный французский капитан. – Также ходят разговоры, что и флот турецкий к Анапе ожидается.

– Интересно, интересно! – кивал головой Ушков, внимательно слушая рассказчика. – Ишь, зашевелились турки уже, пора и нам в море выступать!

Из доклада Ушакова по результатам опроса Луи Болота: «Во время бытности его с судном против Буюк-Дере, – докладывал Ушаков, – турецкий флот стоял на рейде, расположившись в разных местах от Константинополя проливом к Буюк-Дере, когда ж сделался им благополучный ветр иттить в море, в то самое время и флот, снимаясь с якорей, подходил и останавливался против Буюк-Дере. По замечанию его, флот состоял тогда не более как из двенадцати кораблей, около восьми фрегатов, одна галера. Дубель-шлюпок, кирлангич и разных небольших судов более 80-ти. В том числе одна двухмачтовая батарея, на которой он прежде из любопытства был. Пушек на оной по семи на стороне, и две на носу – всего 16. Из них на средине судна по две на стороне 36-фунтового калибра, а прочие все 14-фунтовые. Судно оное плоскодонное, в грузу ходить мелко, потому в бейдевинд ходить не может. На дубель-шлюпках пушки поставлены на некоторых на носу по две, а на иных по одной пушке 24– и 18-фунтовые, из них одна дубель-шлюпка сделала прошедшей зимой в Константинополе отменной конструкции, нос и корма равной остроты, по одной пушке поставлено на ней, на носу и на корме 24-фунтовые, а на бортах по шесть пушек на стороне маленькие…»