Текст книги "Два товарища"

– Если ты ночевал у него, почему же ты весь день после этого спишь?

– У меня летаргия, – сказал я нетерпеливо. – Где мои брюки?

Бабушка оставила машинку и посмотрела на меня из-под очков.

– Твои брюки мама спрятала, чтобы ты никуда сегодня не ходил, а готовился в институт.

– А, в институт… – сказал я. – Хотите, чтобы я стал образованным и интеллигентным человеком, a cами воруете мои штаны. Придется мне идти на улицу в трусах.

– Как хочешь, – ответила бабушка, возвращаясь к любимому делу.

Эта угроза на нее не подействовала. Я вернулся в маленькую комнату и стал рыться в шифоньере в поисках брюк. Брюки я не нашел, но нашел старую мамину юбку из какого-то лохматого зеленого материала. Я взял и примерил ее на себя. Посмотрел в зеркало. А что? Я в ней выглядел не так уж плохо.

Я снова вышел в большую комнату, сказал бабушке:

– Ну, я пошел, – и направился к двери.

– Валера, – остановила меня бабушка, – ты что, серьезно собираешься в таком виде на улицу?

Все-таки она испугалась.

– А что, разве так плохо? – спросил я простодушно.

– Нет, ты, конечно, если тебе самому не стыдно, можешь поступать, как тебе заблагорассудится. Но этим поступком ты поставишь в неловкое положение не только себя, но и нас с мамой. Где это видано, чтобы взрослый мужчина ходил по улицам в юбке?

– Взрослый мужчина, – повторил я. – Во-первых, у взрослых мужчин штаны не отбирают, а во-вторых, тут ничего такого нет, шотландцы, например, взрослые и не взрослые, сплошь и рядом ходят по улицам в юбках.

– Но ты же не шотландец.

– А кто знает? Я же не буду каждому паспорт показывать.

С этими словами я направился к выходу.

– Валерий! – строго сказала бабушка.

Я остановился.

– Я не могу позволить тебе в таком виде выходить на улицу.

– Тогда отдай брюки.

– Хорошо, я тебе отдам брюки, но маме я скажу, что ты меня вынудил.

– Согласен, – сказал я.

Бабушка открыла ящик стола, на котором стояла машинка, и достала брюки. На них были пятна от пыли.

– Прежде чем прятать брюки, надо как следует протирать ящик, – сказал я. – У меня лишних выходных брюк нет.

Я пошел к себе в комнату и, не снимая ботинок, быстро переоделся. Было без пяти восемь.

– Валера, – еще раз попыталась образумить меня бабушка, – зачем ты уходишь, если мама тебе не разрешила?

– У меня дела, – сказал я.

– Какие могут быть на улице дела?

– Разные.

Я вышел.

Когда я пришел к универмагу, было четыре минуты девятого. Я оглянулся вокруг – Тани не было. Хорошо, что пришел раньше я, а не она.

Скамейку под часами захватила группа ребят. Их было много, скамейки им не хватило. Посреди скамейки сидел белобрысый парень с гитарой на веревочке и нещадно рвал струны. Остальные, которые сидели от него справа и слева или стояли напротив, покачивались в такт музыке и, делая зверские рожи, что-то такое пели. Песни у них были разные, а припев ко всем песням один:

 
Эх, раз! Еще раз!
Еще много-много раз!
Лучше сорок раз по разу,
Чем ни разу сорок раз!
 

При этом один из стоявших парней хлопал себя по ляжкам и лихо взвизгивал:

– Ух-ха!

Шла двадцатая минута девятого, Тани не было. Под часами остановилась какая-то девушка. Я подошел ближе, посмотрел на нее сбоку. Девушка держала в руке изящную сумочку, на которой был изображен космонавт Леонов, свободно плавающий в космическим пространстве. Подпись под рисунком гласила: «Пролетая над Крымом». Я пригляделся к этой девушке и понял, что Таню в лицо я как следует не запомнил. То ли она, то ли не она. Они сейчас все одинаковые. Делают большие глаза и прически вроде тюрбанов. Я описал вокруг девушки глубокий вираж, посмотрел ей в лицо – ничего не понял. Сделал еще один круг в надежде на то, что если это Таня, то она узнает меня. Девушка взглянула на меня равнодушно и отвернулась. Значит, не Таня. Я отошел к газетному стенду, прочел заголовки: «Не снижать темпы заготовки кормов», «Новые злодеяния расистов», «Москва приветствует высокого гостя», «Демократия по-сайгонски», «Замечательная победа советских ученых», «Переполох в Белом доме».

Я вернулся к часам.

Ребят с гитарой на скамейке уже не было, на их месте сидели старичок с газетой и старушка с вязаньем. Было без пяти девять. Ну что ж, не пришла – значит, не пришла. Я пошел было по улице в надежде встретить Толика, но тут же вернулся. А вдруг она что-нибудь перепутала и решила, что мы встречаемся не в восемь, а в девять.

Я проторчал там еще ровно двадцать минут и только после этого ушел.

Толика я нигде не встретил, он был уже, наверное, в парке. В парк мне идти одному не хотелось, я вернулся домой.

После полета со Славкой во мне что-то словно бы перевернулось. Где бы я ни был – на работе, дома или на улице, – я все время представлял себе, что летаю.

Мама с бабушкой чувствовали, что со мной что-то произошло, но никак не могли понять, что именно, а я им ничего не рассказывал, понимая, что это бессмысленно – все равно не поймут.

Мать однажды не выдержала и спросила:

– Что ты ходишь все время словно очумелый? Может, у тебя какие-то неприятности? Неужели ты не испытываешь желания поделиться с родной матерью?

– Мама, у меня нет никаких неприятностей, – сказал я, – у меня все в порядке.

Вскоре, однако, меня крупно разоблачили. Как-то я вернулся домой с работы раньше обычного. Мама с бабушкой стояли над фанерным ящиком от посылки, в котором у нас хранились документы. Сейчас содержимое ящика было вывалено на стол беспорядочной грудой.

– Чего вы тут роетесь? – спросил я с самым беззаботным видом.

Мама выпрямилась и строго спросила:

– Где твой аттестат?

Я хотел сказать сразу правду, но не решился и уклонился от прямого ответа:

– Какой аттестат?

– У тебя что, много разных аттестатов? – повысила голос мама.

– А, – сказал я, – разве его здесь нет?

– Валера, куда ты дел аттестат?

– Я его не брал, – сказал я.

Мама подошла ко мне.

– А ну, посмотри мне в глаза.

– Да что там смотреть! – Я рассердился и пошел к себе в комнату. – Нет аттестата, я его сдал.

Мама пошла за мной и встала в дверях.

– Куда сдал? – тихо спросила она.

– Куда надо, туда сдал, – сказал я. – В конце концов, я уже достаточно взрослый человек и могу сам распоряжаться своей судьбой.

Мама не отступала:

– Я тебя спрашиваю, куда ты сдал аттестат?

– Куда, куда, – сказал я. – В военкомат.

– Зачем? – Несмотря на всю суровость маминого тона, глаза у нее были испуганные. Мне стало ее жалко, и я сбавил тон.

– Мам, ты не сердись, – сказал я, – я подал заявление в летное училище.

– Так я и знала, – сказала бабушка и всплеснула руками.

Мама вошла в комнату и села на кровать.

– Это правда?

– Правда, – сказал я, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– И ты все хорошо продумал? – спросила она, помолчав.

– Да, мам, – сказал я. – Я все продумал. Я летал недавно на самолете, меня катал Славка Перков, и я понял, что хочу быть летчиком. Я не хочу быть энергетиком.

– Но почему обязательно энергетиком? – закричала мама. – Ведь есть много других специальностей. Ты можешь стать физиком, металлургом, железнодорожником. Неужели ты не можешь выбрать из всех одну какую-нибудь приличную специальность?

– Я уже выбрал, – твердо сказал я. – Я буду летчиком.

Мама попыталась воздействовать на мои сыновние чувства.

– Валера, – сказала она, – прошу тебя, пойми меня. Если ты будешь летать, я никогда не буду спокойна. Неужели ты не можешь понять, что ты у меня единственный сын. Что, если, не дай бог, с тобой что-нибудь случится, я этого не переживу.

Я промолчал.

– Короче говоря, – успокаиваясь, сказала мама, – ты сейчас же пойдешь в военкомат и заберешь документы.

– Да ты что? Кто мне их отдаст? – сказал я.

– Если попросишь как следует, отдадут. В крайнем случае, можешь сказать, что мама тебе не разрешает поступать в это училище.

Тут мне даже стало смешно.

– Ну и чудачка ты, – сказал я. – Да что это такое ты говоришь? Как это я пойду в военкомат и скажу, что мама не пускает меня в училище?

– Да, так и скажешь, – сказала мама. – И ничего тут смешного нет.

– Как же не смешно, – сказал я. – Да надо мной там весь военкомат обхохочется. А если будет война, я тоже скажу, что мама не пускает?

– Если будет война, тогда другое дело, а сейчас ты пойдешь и заберешь документы, если не хочешь, чтобы я это сделала сама.

С этими словами мама встала и пошла в большую комнату. Я пошел следом за ней посмотреть, что она будет делать. Она открыла шкаф, вынула из него свой выходной темно-синий костюм с ромбиком (этот костюм она надевала только в самых торжественных случаях) и пошла в ванную переодеваться.

– Если бы ты был хорошим мальчиком, ты бы не стал так волновать свою маму, – хмуро сказала бабушка.

– Значит, я нехороший мальчик, – сказал я и сел на стул.

Мама вернулась из ванной. Под синей жакеткой на ней была полупрозрачная блузка.

– Ты что, серьезно собралась в военкомат? – спросил я.

– Абсолютно серьезно, – сказала мама, вешая в шкаф свой халат. – Я сейчас же пойду к командиру военкомата.

– Не командир, а начальник, – сказал я.

– Вот я пойду к этому начальнику. Я с ним поговорю. Что это за безобразие? Как это можно мальчика без разрешения родителей записывать в военную школу?

– Мама, – я встал в дверях, – ты никуда не пойдешь.

– Это еще что такое? – еще больше возмутилась мама. – Отойди от дверей.

– Не отойду, – сказал я.

– Ты, может быть, еще драться с матерью будешь? Отойди сейчас же!

В конце концов я отошел.

– Как хочешь, – сказал я. – Все равно документы тебе никто не отдаст.

– Ну, это мы еще посмотрим, – сказала мама и вышла.

Она вернулась примерно через час, возбужденная и довольная. Начальник сперва не хотел ее слушать, а потом сдался и пообещал затребовать документы обратно.

Я ничего не сказал ей. Я пошел к себе в комнату, лег на кровать. Вошла мама и села рядом со мной.

– Сынок, – тихо сказала она и, как в детстве, погладила меня по голове. – Сыночек. Прости меня, пожалуйста, но я не могла поступить иначе. Если бы ты стал летчиком, я бы этого не пережила.

Я ощущал себя самым несчастным на земле человеком. До каких же это пор мной будут руководить? Когда мне позволят самому отвечать за свои поступки?

У Толика жизнь была тоже не сахар. Однажды в получку он пересчитал деньги и сказал:

– Порядок. Сегодня иду покупать мотороллер. Пойдешь со мной?

Документы для покупки в кредит у него были давно заготовлены. Не заходя домой, мы пошли сначала в cберкассу, там у Толика лежало шестьдесят с чем-то рублей и еще набежало четыре копейки процентов.

Мотороллер мы катили по очереди.

Сначала Толик сидел за рулем, а я толкал, потом толкал Толик, а я сидел.

Мотороллер был весь новенький, жирно смазанный маслом, а передние амортизаторы были еще обернуты вощеной бумагой, чтоб не пылились.

Уже в переулке, недалеко от нашего дома, мы остановились, чтобы передохнуть, мотороллер поставили на дороге, а сами сели на тротуар и закурили.

– Значит, в институт будешь поступать? – спросил Толик.

– Придется, – сказал я не очень весело, – я уже подал в наш педагогический.

– Ты же в Москву хотел? – удивился Толик.

– Чего я там не видел, – сказал я. – Раз в училище не вышло, поступлю сюда, а там будет видно.

– Слушай, – сказал Толик. – А ты, может, в армию пойдешь? Оттуда в училище попасть легче, чем с гражданки. Там всем, у кого среднее образование, предлагают.

– Ну да?

– Точно тебе говорю. У меня братан двоюродный так поступил.

Это меня заинтересовало. Значит, если я провалю экзамены – возьмут в армию. Из армии – прямая дорога в училище. Это же просто здорово! Блестящий выход из положения.

– Ладно, – сказал я, – поехали дальше.

Толик взгромоздился на мотороллер, и мы пoexали. То есть он поехал, а я толкал. Так, подталкиваемый мною, Толик и въехал торжественно в наш двор.

Во дворе было шумно. Мужчины в беседке забивали «козла». Женщины вывели детей и стояли толпой, разговаривали о своих делах.

Группа пацанов в переулке играла в футбол. Когда мы с Толиком въехали, они сразу свой матч закончили, кинулись к Толику, обступили мотороллер и стали обсуждать его достоинства и недостатки.

Подошла и мать Толика, тетя Оля, которая развешивала во дворе белье. Она так и подошла с оставшимся бельем, перекинутым через руку.

– Это что такое? – спросила она у Толика, кивая на мотороллер.

– Не видишь, что ли? Мотороллер, – сказал Толик довольно бодро.

– А где ты его взял?

– По лотерее выиграл, – сказал Толик.

– Ах ты, идиот несчастный, – сказала мать. – Да что же ты врешь, бессовестный! – Она подошла к своему окну (они жили на первом этаже) и постучала свободной рукой: – Федор!

Там долго никто не откликался.

– Федор, – повторила она, – выйди-ка на минутку.

Окно растворилось, из него высунулся небритый человек в нижней рубахе.

– Чего кричишь? – сказал он недовольно. – Знаешь ведь: человек с работы пришел, отдохнуть должен.

Но тут он заметил Толика с мотороллером, замолчал и долго с любопытством разглядывал и мотороллер, и Толика.

– Что это? – спросил он наконец.

– Не видишь, что ли? Мотороллер, – понуро объяснил Толик, глядя на отца грустными и преданными глазами.

– Мотороллер? – заинтересовался отец. – Надо поглядеть.

Он раздвинул на подоконнике горшки с цветами и вылез наружу прямо через окно. Кроме нижней рубахи, на нем еще были серые галифе и шерстяные носки с дырами у больших пальцев. Он оглядел мотороллер со всех сторон, заглянул под переднее колесо, потом погладил рукой сиденье.

– Вот это машина, – сказал он с явным восхищением и повернулся к Толику: – И небось дорого стоит?

– Он его по лотерее выиграл, – насмешливо сказала мать.

– Да не по лотерее, – сказал Толик, – я пошутил. В рассрочку взял. Восемьдесят рублей всего заплатил, а остальные из зарплаты постепенно вычитать будут.

– Постепенно – это хорошо, – сказал отец одобрительно. – Постепенно – это не то что сразу. А на кой он тебе нужен?

– На работу с Валеркой ездить будем.

– На работу, – согласно кивнул отец. – С Валеркой? Это хорошо. Самое главное – удобно. В автобусе давиться не надо.

– И тебя буду возить, – осмелев, задобрил Толик.

– И меня, – эхом откликнулся отец и, неожиданно развернувшись, влепил Толику такую оплеуху, что он повалился вместе со своим мотороллером на землю и чуть не отдавил матери ноги, да она вовремя отскочила. – Чтоб больше я этого мотороллера не видел, – спокойно сказал отец Толика и пошел обратно к окну.

– Дурак старый, – сказал ему вслед Толик, поднимаясь и потирая покрасневшую сразу щеку.

– Что ты сказал? – спросил отец и обернулся.

– Тунеядец кривой, – сплевывая на землю кровь, сказал Толик, хотя отец его был вовсе не кривой и даже не тунеядец.

– А ну подойди! – грозно сказал отец и сделал шаг к Толику.

– Сейчас подойду, – сказал Толик, отступая назад.

– Ну ладно, – сказал отец, – ужо домой придешь – поговорим. – И полез в окно. На каждой ягодице у него было по огромной рыжей заплате.

– Ты с отцом лучше не спорь, – примирительно сказала мать и пошла развешивать дальше белье.

Толик поднял мотороллер и стал смотреть, не погнулся ли руль.

Вечером, когда мы, как всегда, должны были идти в парк, я зашел за Толиком, но, не дойдя до его двери, остановился в коридоре. Из-за двери доносился нечеловеческий крик и звонкие удары ремня по чему-то живому и теплому. Мне стало жаль Толика.

Сочинение мы сдавали в том самом актовом зале, где некоторое время спустя я проходил медкомиссию. Я пришел сюда с созревшим желанием получить двойку.

Окна были распахнуты настежь, ветер гулял по залу и слегка шевелил листки бумаги, аккуратно разложенные на длинных черных столах по три стопки на каждом.

Мы ввалились туда огромной толпой, нас было человек сто пятьдесят или больше, может быть, даже двести. Все сразу кинулись занимать места поудобней; пока я колебался, осталось только четыре передних стола, за одним из них, стоявшим возле окна, уселась девушка в белой блузке с комсомольским значком, вероятно отличница. Уже все расселись, а я стоял в проходе между столами и растерянно озирался в надежде на какое-нибудь место сзади, но там было все забито.

Две преподавательницы, ожидая, пока все успокоятся, тихо о чем-то между собой разговаривали. Одна из них, высокая, худая, с крашеными волосами и выдающимся вперед подбородком, подняла голову и посмотрела на меня.

– Молодой человек, вы что, не можете найти себе место? Садитесь сюда. – Она кивнула на стол перед собой.

– Ничего, я здесь, – сказал я и сел рядом с девушкой в белой блузке, хотя мне она (я говорю про девушку) совершенно не нравилась.

Место было не из самых лучших, зато возле окна, которое выходило во двор института, засаженный тополями.

За моей спиной стоял тихий гул, все перешептывались, скрипели стульями и шелестели бумагой. Преподавательницы начинать не спешили и продолжали вполголоca свой не слышный мне разговор.

Потом высокая преподавательница посмотрела на большие мужские часы, что были у нее на руке, и встала.

Она молча обвела аудиторию медленным взглядом, все сразу перестали шуршать бумагой и замерли.

– Товарищи, – сказала она негромким приятным голосом, – сейчас я напишу на доске темы ваших сочинений. Всего их будет четыре. Три по программе и одна свободная. Времени вам дается три часа. Бумаги достаточно. Если кому не хватит, мы дадим еще. Чистовики писать на листках со штампами. Все ясно?

Кто-то сзади сказал:

– Ясно.

– Я думаю, насчет шпаргалок и списывания вас предупреждать не надо: вы уже люди взрослые и хорошо знаете, чем это грозит.

После этого она подошла к доске и стала писать темы сочинений: «Образы крестьян в поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», «Образ Катерины в пьесе Островского «Гроза» и «Тема революции в поэме Маяковского «Хорошо». Свободная тема называлась «Моральный облик советского молодого человека».

Когда преподавательница написала это все на доске, все погалдели немного, посуетились, а потом опять стало тихо – началась работа. Девушка в белой блузке спросила, будут ли неточности в цитатах считаться ошибками. Преподавательница ответила, что смотря какие неточности; девушка успокоилась, разложила перед собой бумагу и стала усердно трудиться, закрыв свое сочинение промокашкой, чтобы я не подглядывал.

Я сперва хотел писать по Некрасову и уже вывел на бумаге название темы и стал составлять план, но потом мне стало скучно. Я подумал: зачем я буду писать по Некрасову или еще что-нибудь, если я все равно хочу получить двойку? Может, лучше и не стараться, просидеть все три часа просто так, а потом сдать чистую бумагу – да и все? И я стал смотреть в окно, что там происходит. Но там, собственно, ничего особенного не пpоисходило.

– Молодой человек, вы почему не работаете?

Я поднял голову. Надо мной стояла высокая преподавательница и смотрела на чистую бумагу, которая лежала передо мной.

– Как не работаю? – не понял я.

– Я вас спрашиваю: почему вы ничего не пишете!

– Я думаю, – сказал я.

– Пора бы уже что-нибудь и придумать, – сказала она, посмотрев на свои большие часы. – Прошло полчаса, а вы еще не написали ни строчки.

– Ладно, – сказал я, – я успею.

– Смотрите, дело ваше. – Она пожала плечами и пошла между столами, проверяя, кто чем занимается.

Я подумал, что времени впереди еще много и, наверное, надо чем-то заниматься, а так просто сидеть смотреть в окошко неудобно, да и смотреть, собственно, не на что.

И тут меня вдруг осенила замечательная идея, я даже не знаю, как это мне пришло в голову – я решил написать, как я летал на самолете, как Славка давал мне подержать ручку, как он разрешил потянуть ее до отказа на себя, а левую ногу вперед, а потом опять ручку на себя и правую ногу вперед, и как самолет кувыркался в воздухе, и как кувыркались и летели навстречу деревья, и как мне было при этом страшно. И писать интересно будет, и двойку наверняка поставят, потому что сочинение не по теме.

Я вот только не знал, с чего начать – то ли с того момента, когда я ночью в сквере встретил Толика, то ли еще раньше, когда мы с Толиком увидели парашютистов во дворе школы, но потом мне показалось, что всего этого будет слишком много, и я начал прямо с аэродрома, как встретил Славку. Я все написал подробно: и как он сидел в курилке, и какой на нем был комбинезон, и какой за поясом висел шлемофон, и как мы ходили упрашивать Ивана Андреича, и как Иван Андреич спорил с белоглазым, и как мы потом со Славкой летели, и как он кричал по радио: «Альфа», я – тридцать первый, вошел в зону, разрешите работать!»

Всe это я описал подробно, как что было, кто где стоял, кто что говорил. И я так здорово себе это все стал представлять, что даже и не заметил, как стал говорить вслух, подражая руководителю полетов:

– Тридцать первый, я – «Альфа», работать разрешаю, разрешаю работать, я – «Альфа», как поняли меня? Прием.

– Молодой человек, – услышал я голос высокой преподавательницы, – вы что разговариваете?

Я жутко смутился. Еще чего не хватало – вслух начал разговаривать.

– Да я про себя.

Страшно неловко. Ничего себе, подумает – паренек с приветом.

Преподавательница как-то странно на меня посмотрела, но ничего не сказала, только пожала плечами.

Это меня немного сбило с толку, и я не сразу смог войти в прежний ритм, но потом опять все вспомнил и пошел писать дальше. Я описывал все очень подробно, потому что жалко было что-нибудь пропустить. И про то хотелось написать, и про это, и я не добрался еще до самого полета, как у меня кончилась вся бумага.

– Можно еще бумаги? – спросил я.

– А что, у вас разве уже кончилась? – удивилась преподавательница. Она только что обошла все столы и вернулась на свое место.

– Кончилась, – сказал я виновато.

– Ну, вот возьмите еще.

Я подошел к столу, она пододвинула ко мне лист бумаги.

– Мало, – сказал я.

Она дала мне еще лист.

– Еще, – сказал я.

Она переглянулась со своей соседкой и уставилась на меня.

– Да вы что? – сказала она. – Вы целый роман хотите писать?

– А разве нельзя?

Время, отпущенное на экзамен, уже истекало, а я только дошел до самого главного. «Ручку влево и левую ногу вперед – левая бочка, ручку вправо и правую ногу вперед – правая бочка. Ручку на себя до отказа и левую ногу вперед – левый штопор. Ручку на себя до отказа и правую ногу вперед…»

– Товарищ, вы что гудите?

Я очнулся. Скрестив на груди руки, надо мной стояла высокая преподавательница, а я, поставив ноги на воображаемые педали, тянул на себя воображаемую pучку управления самолетом и изо всех сил изображал губами рев мотора на полном газу.

Сзади кто-то хихикнул. Моя соседка по столу бросила на меня уничтожающий взгляд и отодвинулась, как бы подчеркивая, что не имеет со мной ничего общего.

– Ничего, – сказал я, – я просто так.

Преподавательница отошла.

Вскоре у меня опять кончилась бумага. Преподавательница дала мне сразу листов десять и сказала, что теперь-то уж мне должно хватить наверняка.

– Посмотрим, – сказал я уклончиво.

Время шло незаметно. Я не написал еще и половины, преподавательница посмотрела на часы и сказала:

– Заканчивайте, товарищи, осталось пятнадцать минут.

Девушка в белой блузке положила свое сочинение на преподавательский стол и тихо вышла из зала. За ней сдал свою работу демобилизованный солдат в гимнастерке с отложным воротником, потом косяком пошли остальные. Они молча клали свои листочки на стол и выходили. Осталось человек шесть. Преподавательница ходила между столами и торопила:

– Заканчивайте, товарищи, заканчивайте, время вышло. – Она подошла ко мне: – Заканчивайте.

– Сейчас, – сказал я.

Я все еще писал самое главное. «Ручку на себя, левую ногу вперед. Ручку от себя, правую ногу вперед. Ручку влево, левую ногу вперед. Ручку вправо, правую ногу вперед. Ручку вперед, ногу назад. Ногу вперед, ручку назад…»

Нет, что-то не так. Я зачеркнул это, чтобы написать правильно. «Ручку на себя, ногу от себя. Ногу на себя, ручку от себя…»

В конце концов я запутался намертво. Я поднял голову и ошалелым взглядом окинул аудиторию. Из абитуриентов я остался один. Высокая преподавательница, скрестив на груди руки, стояла передо мной и ждала, не давая сосредоточиться.

– Молодой человек, – сказала она, – может быть, вы думаете, что я вас буду ждать до вечера?

– Сейчас, – сказал я. – Еще две минуты.

– Никаких минут, – сказала она, – сдавайте работу немедленно.

Я отвечать ей не стал, мне было некогда. Мне надо было еще написать про сектор газа, про перегрузки, про то, как на выходе из пикирования оттягивает щеки к плечам, как дрожит и «парашютирует» самолет на малой скорости перед вводом в штопор; мне надо было многoe еще рассказать, и я торопился, а преподавательница стояла у меня над головой и все чего-то ворчала.

– Молодой человек. – Она взяла меня за плечо. – Что с вами? Очнитесь!

– Отберите у него бумагу! – взвизгнула другая, сидевшая за столом преподавательница. – Что вы на него смотрите?

Та, которая стояла возле меня, схватила бумагу и потянула к себе. Авторучка оставила на бумаге косую полосу.

– Не трогайте! – закричал я, закрывая бумагу телом. – Я сейчас. Еще полминуты.

Но преподавательница дернула бумагу к себе, бумага затрещала, и я отпустил, чтоб не порвать.

– Очень странно вы ведете себя, молодой человек, – сказала преподавательница и понесла мои листочки к столу.

– А ну вас, – сказал я и, закрыв ручку, сунул ее в карман и пошел к выходу.

Я думал, что они меня остановят и отчитают за грубость, но они ничего не сказали: наверное, не хотелось им связываться с психом. Я вышел в коридор.

В конце концов, стоит ли ради двойки так уж стараться?

Через день я пошел узнавать оценку. В приемной комиссии было много народу, все толклись возле девушки, сидевшей за боковым столиком.

– Ребята! – пыталась она перекричать всех, кто ее окружал. – Через полчаса оценки вывесят в коридор и вы все узнаете. Неужели так трудно подождать полчаса?

Девушка, которая была прошлый раз в белой блузке (сейчас на ней была зеленая кофточка), стояла перед столом секретарши и ныла:

– Девушка, ну пожалуйста, что вам стоит, посмотрите на «У», Уварова.

– Девушка, я вам сказала, через полчаса сами увидите.

– Ну что через полчаса? Ну какая вы странная. Неужели так трудно?

– А вы думаете, не трудно? Вас вон сколько, и каждый хочет, чтоб ему сделали исключение, – говорила секретарша, листая журнал. – Как вы говорите? Уварова? Двойка вам, Уварова. Приходите после обеда, получите документы. Вам что, молодой человек?

Демобилизованный солдат в гимнастерке с отложным воротником держал в руках зеленую хлопчатобумажную солдатскую шляпу. Сейчас такие шляпы носят солдаты, которые служат на юге.

– Перелыгина посмотрите, – робко попросил он.

– Девушка, ну как же – двойка? – не уходила Уварова. – Этого не может быть. Я в школе ниже чем на четыре никогда не писала.

– Перелыгин, у вас тройка. Вы идете вне конкурса?

– А как же, – обрадовался Перелыгин. – Мне больше тройки не надо.

– Девушка, вы еще посмотрите, там, наверно, ошибка.

– Уварова, – секретарша устало поморщилась, – я вам сказала все. Документы в отделе кадров после обеда. Ваша фамилия? – обратилась она ко мне. – Важенин? Вы знаете, с вами хочет поговорить Ольга Тимофеевна.

– Кто это – Ольга Тимофеевна? – спросил я.

– Ваш преподаватель. Она сейчас, кажется, в деканате. Пойдете прямо по коридору, четвертая дверь направо.

Честно сказать, идти в деканат мне не очень хотелось. Если поставили двойку, о чем разговаривать? Сказали бы, как Уваровой: «Приходите за документами» – и я бы пришел. Спорить не стал бы.

Ольга Тимофеевна сидела на столе и о чем-то разговаривала с черным, похожим на цыгана человеком, он стоял у окна. Мундштук папиросы, которую она держала в руке, был весь перемазан помадой.

Я поздоровался.

– Здрасьте, – хмуро ответила Ольга Тимофеевна. – Вы ко мне?

– Да, меня послали, – сказал я.

– Ваша фамилия Важенин? Возьмите стул, посидите. Я сейчас освобожусь. Так вот, Сергей Петрович, я думаю, что этот вопрос мы в ближайшее время решим. Николай Николаевич сказал, что он лично не возражает.

– Ну, хорошо, – сказал Сергей Петрович, – посмотрим, там будет видно.

Он взял со стола большой желтый портфель, а со шкафа снял соломенную шляпу с аккуратно загнутыми полями, попрощался и вышел.

Мы остались вдвоем. Ольга Тимофеевна раскурила погасшую папиросу. Она сидела прямо напротив меня, положив ногу на ногу.

– Так вот что, товарищ Важенин, – заговорила она не спеша, подбирая слова, – я прочла ваше сочинение. Оно написано не по теме.

– Правильно, – подтвердил я охотно.

– Вообще, – сказала она, – у нас не принято, чтобы абитуриенты писали что хотели, но ваше сочинение очень понравилось, и я поставила вам пятерку.

– Пятерку? – Я посмотрел на нее: шутит, не шутит.

– Там, конечно, были незначительные ошибки, я их сама исправила. Но, вообще, все сочинение написано так свежо, так выразительно, хороший диалог, точные детали… Я поражена. Из моих абитуриентов еще никто так не писал. Вы занимаетесь где-нибудь в литкружке?

– Нет, – сказал я и сострил: – Может, все дело в генах?

– В каких генах?

– Ну, в обыкновенных. Наследственность. У меня ведь отец писатель. Не слышали – Важенин?

– Нет, – заинтересовалась она. – А где он печатается?

– Да он печатается мало. Он в цирке пишет репризы.

– А, – сказала она.

– Ага, – подтвердил я.

Она положила окурок в чернильницу и слезла со стола.

– Я очень рада, что познакомилась с вами. У нас в институте есть литературное объединение «Родник». Я им руковожу. У нас там очень способные ребята. Правда, прозаиков мало. В основном поэты. – Она помолчала, подумала и сообщила: – Я, между прочим, тоже пишу стихи.

– Да? – удивился я.

– Хотите послушать?

– С удовольствием.

– Я вам прочту последнее свое стихотворение.

Она отошла к стене, напряглась, вытянула шею и вдруг закричала нараспев:

 
Гроза. И гром гремит кругом,
Грохочет град, громя гречиху.
Над полем, трепеща крылом,
Кричит и кружится грачиха.
 
 
И я, подобная грачу,
Под громом гроз крылом играю.
Куда лечу? Зачем кричу?
Сама не знаю.
 

При этом на шее у нее вздулись жилы и лицо покраснело от напряжения. Она перевела дух и остановила на мне взгляд, выжидая, что я скажу. Я молчал.

– Ну как? – не выдержала она. – Вам понравилось?

– Очень понравилось, – сказал я поспешно.

– Мне тоже нравится, – искренне призналась она. – Я вообще не очень высокого мнения о своих способностях, да и времени не всегда хватает, но эти стихи, по-моему, мне удались. Вы обратили внимание на аллитерации? Часто повторяющийся звук «гр» подчеркивает тревожность обстановки. «Грохочет град, громя гречиху…» Вы чувствуете?

– Да, это есть, – согласился я.

– А образ грачихи, которая кружит над полем и тяжело машет намокшими крыльями?

– Ну, это вообще, – восхитился я.

– Я послала эти стихи в журнал «Юность», не знаю, напечатают или нет.

– Должны напечатать, – сказал я убежденно. – Если такие стихи не будут печатать…