Текст книги "Два товарища"

Я позабыл о маме, о бабушке, о себе самом.

Вдруг она громко зашептала:

– Убери руки, обижаться буду! Руки! – Она peзко меня оттолкнула.

Я зацепил ногой мусорное ведро, оно загремело.

– Тише! – шепнула она.

Глаза мои привыкли к темноте, в слабом свете, проникавшем сквозь окно на площадке между этажами, я различал смутно ее лицо. По-моему, она усмехалась. Усмехалась потому, что я дышал, как загнанная лошадь. Ничего не соображал.

– Ты что, сумасшедший? – спросила она.

– Нет, – сказал я, переводя дыхание.

– А чего ж ты?

– Чего «чего»?

– Чего руки распускаешь, говорю? – сказала она громко.

Я не знал, что ответить.

– Ты всегда так делаешь? – спросила она уже тише.

– Всегда. – Я рассердился и полез в карман за сигаретами.

– Дай закурить, – сказала Таня.

– А ты разве куришь?

– А как же.

Прикуривая, она смотрела на меня с любопытством. Я поспешил прикурить сам и погасил спичку. Некоторое время курили молча. Потом она спросила:

– Ты раньше с кем-нибудь целовался?

– Всю жизнь только этим и занимаюсь.

– Что-то не похоже, – усомнилась она.

– Почему?

– Почему? – Она затянулась и пустила дым прямо мне в нос. – Не умеешь. Хочешь, научу?

Я ничего не ответил. Она взяла у меня окурок и вместе со своим бросила в лестничный пролет. Окурки, ударяясь о ступеньки и рассыпая бледные искры, полетели зигзагами вниз, то встречаясь, то расходясь, и пропали.

– Ну, учись, – сказала Татьяна и пригнула меня к себе.

Назавтра мы договорились встретиться снова. В восемь часов возле универмага.

Приближалось утро, небо бледнело, на улицы вышли дворники и громко шаркали метлами.

Пустырь я пересек напрямую и вышел к площади Победы. За площадью свернул на бульвар и пошел по аллее. Редкие фонари рассеивали конусы света, на темных скамейках блестела роса.

Я шел не торопясь. Торопиться мне, собственно говоря, было уже просто некуда. Бабушка с мамой, конечно, обегали все, что можно обегать ночью, и теперь сидят при свете, ждут. Приду – будут попрекать, будут демонстративно глотать сердечные таблетки и капли. Хоть совсем не приходи.

Потом я услышал какие-то голоса и смех и посмотрел вперед. Впереди меня под фонарем расположилась группа каких-то людей. Они сдвинули вместе две скамейки, некоторые сидели на этих скамейках, а те, кому не хватило места, стояли.

Я несколько сбавил шаг и стал смотреть себе под ноги. Потом нашел кусок кирпича, хотел положить его в карман, но в карман он не влез, я прижал его к бедру и пошел немного правее, подальше от скамейки, на всякий случай. Мало ли чего может случиться, когда на улице нет ни милиции, ни прохожих – никого, кроме меня и этих парней.

О чем они разговаривали между собой, я не слышал, но, когда я поравнялся с ними, они замолчали и уставились на меня, я этого не видел, но чувствовал. Я шел, напрягшись, и держал кирпич так, чтобы его не было видно.

– Валерка! – услышал я знакомый голос и обернулся. Ко мне приближался Толик.

И я сразу вспомнил двор школы, турник, тренирующихся парашютистов и приказ инструктора в кожаной куртке собраться в три часа ночи на бульваре у кинотеатра «Восход».

Я незаметно бросил кирпич в кусты.

– Ты откуда? Из милиции, что ли?

– Из санатория, – сказал я сердито. Я никак не мог простить ему, что он ушел, когда дружинники тащили меня в милицию.

– Ну, я так и знал, что до утра выпустят, – сказал Толик. – У них и без тебя работы хватает.

– Ну да, – сказал я, – ты все знал заранее. А чего ж тогда ты со мной не пошел?

– А зачем нам вдвоем идти? – сказал Толик. – Тебе разве легче было бы, если б меня тоже забрали?

– Морально легче, – сказал я. – Вместе лезли, вместе надо и отдуваться. Я на твоем месте ни за что не ушел бы.

– Ну и зря, – сказал Толик. – Зря не ушел бы. Ты прыгать будешь?

– Ну да, прыгать, – сказал я. – Ты-то выспался, а я из-за тебя всю ночь глаз не сомкнул.

– А я, думаешь, спал? – обиделся Толик. – Я этих провожал. Как их? Олю и Полю.

– Ну и что? – спросил я.

– Да ничего. Они в общежитии живут. Я хотел с Олей в подъезде постоять, а эта зараза рыжая тоже стоит, не уходит. Ну, я плюнул и ушел. Поехали, а?

– Да я не знаю, – заколебался я. – Мать волноваться будет.

– Не будет, – сказал Толик. – Она ко мне приходила в час ночи, я сказал, что ты поехал к товарищу за книжками для института и останешься у него ночевать. Поехали.

В это время из-за угла выехал микроавтобус с включенными подфарниками. Он остановился как раз напротив скамеек. Из него вылез знакомый уже нам инструктор и, сложив ладони рупором, весело закричал:

– Эй, парашютисты, вали все сюда!

Всe парашютисты кинулись прямо через газон к машинe.

– Ну что, ты едешь или не едешь? – нетерпеливо спросил Толик.

– Да я не знаю, – сказал я. Я все еще колебался.

– Ну, как хочешь, – сказал Толик и побежал к машине.

– А, была не была, – сказал я и побежал вслед за ним.

Дорога была длинная. Мы проехали весь город, выехали на шоссе, потом свернули на проселочную дорогу и еще долго ехали по ней. Когда приехали на аэродром, было уже совсем светло.

Аэродром был аэроклубовский. На нем не было, как я себе представлял раньше, бетонных дорожек или стеклянных ангаров – просто клочок поля с выгоревшей травой, два небольших домика и несколько белых цистерн с бензином, врытых наполовину в землю.

Маленькие зеленые самолетики (потом я узнал, что называются «ЯК-18») взлетали, садились, рулили по земле, таща за собой хвосты желтой пыли. По полю взад и вперед сновали какие-то люди в комбинезонах.

Наш микроавтобус подъехал к одному из домиков, над крышей которого болтался полосатый мешок.

Инструктор первый вылез из кабины и встал возле дверцы.

– Вылезайте, да побыстрей, – скомандовал он.

Парашютисты стали по одному выпрыгивать из машины, а инструктор считал:

– Раз, два, три, четыре…

Пятым из машины вылез я.

– А ты встань сюда. – Инструктор показал мне место рядом с собой. – И ты тоже, – сказал он вылезшему из машины Толику. Пересчитал остальных. Скомандовал: – В колонну по два становись! Равняйсь! Смирно! Шагом марш вон к тому самолету. – Он показал на самолет, который стоял отдельно от других. У него на фюзеляже был нарисован такой же, как на куртке инструктора, парашютный значок.

– А мы как же? – растерялся Толик.

– Как хотите, – сказал инструктор. – У меня вас в списках нет.

Мы остались одни.

– Дурачок какой-то, – укоризненно сказал Толик, глядя вслед удаляющемуся инструктору. – Раньше не мог сказать.

– А он нарочно завез нас, хотел проучить, – сказал я.

– Я и говорю: дурачок. – Вид у Толика был виноватый. – Может, такси где поймаем? У меня деньги есть. Я у отца трешку свистнул.

– Какое уж тут такси, – безнадежно сказал я.

Я достал сигареты, дал Толику, взял себе. Пробегавший мимо человек в комбинезоне сказал:

– Ребята, здесь курить нельзя. Там, за домом курилка.

За домиком вдоль стены тянулась длинная, врытая в землю скамейка, перед ней железная бочка, тоже врытая в землю и наполненная наполовину водой. Вода была мутная, в ней плавали жирные размокшие окурки. На краю скамейки сидели два летчика. Один – лет тридцати, маленький, коренастый, черный, как жук, – был похож на мелкого жулика. На нем были широкие брюки и бежевая куртка на молниях. Из-под белого подшлемника выбивалась на лоб аккуратно подстриженная челочка. Другой был постарше, повыше, рыжий, с белыми глазами, как у альбиноса. Мы с Толиком сели с другого края.

Летчики не обратили на нас никакого внимания, они и между собой вели какой-то странный, непонятный мне разговор.

Белоглазый жаловался:

– Выходит, курсант сломал ногу, а ты должен за него отвечать.

– А как он сломал? – спросил черный. – Ткнулся на три точки?

– Если б на три. А то как шел носом, так и воткнулся.

– И что, ничего теперь с ногой сделать нельзя?

– Черт ее знает. Отдали пока в ПАРМ, может, там сварят. А не сварят – придется новую ставить. А за новую вычтут из зарплаты.

– Это уж точно, – вздохнул черный. – У меня в прошлом году курсант фонарь в воздухе потерял, и то два месяца высчитывали, а это же нога.

Он встал и швырнул в бочку окурок. Белоглазый тоже встал и свой окурок раздавил каблуком.

Они ушли.

Впереди нас, немного левее, белели наполовину врытыe в землю большие цистерны. Они были огорожены колючей проволокой. Между двумя цистернами стоял маленький черный ишак, запряженный в двухколесную тележку, на которой лежала железная бочка. И маленький человек в грязном комбинезоне при помощи ручного насоса перекачивал что-то не то из цистерны в бочку, не то из бочки в цистерну.

– А я эту Олю вчера поцеловал, – неожиданно похвастался Толик. – Мы стояли в подъезде, а рыжая пошла к себе воды попить. А я Олю к батарее прижал и – чмок, прямо в губы. А она ничего, только говорит: «Не надо, Толя, мы еще мало знакомы». А я говорю: «Так будем больше знакомы». И тут эта рыжая снова приперлась и помешала. – Толик с видом явного превосходства посмотрел на меня.

– Подумаешь, – сказал я. – Я всю ночь целовался.

– С милиционером?

– Зачем с милиционером? С девчонкой. Вчера познакомился.

– Где познакомился? – Толику никак не хотелось в это поверить.

– В милиции, – сказал я.

– Не заливай.

– Не веришь – не надо, – сказал я и снова стал следить за человеком в грязном комбинезоне.

Человек перестал качать насос. Сложил шланг, после чего залез на бочку и пнул ишака сапогом. Ишак покорно тронулся и, миновав узкий проход в колючей проволоке, побрел в сторону стоянки самолетов, таща за собой двуколку с железной бочкой, на которой крупными белыми буквами было написано: «Масло».

– Слышь, – не выдержал Толик. – А что за девчонка? Красивая?

– Красивая, – сказал я.

– А зовут как?

– Таня.

Я не хотел рассказывать ему, но он пристал как банный лист: как выглядит да сколько лет, и я постепенно ему все рассказал. Тогда Толик подумал и сказал с oблегчением:

– А, я ее знаю.

– Откуда? – удивился я.

– Да ее все знают, – сказал Толик. – Она с Козубом путалась.

– Кто это тебе говорил? – не поверил я.

– Козуб. Да я и сам сколько раз видел их вместе.

– Мало ли чего ты видел. Может, это вовсе и не она.

– Да как же не она? – сказал Толик. – Все сходится: Татьяна, работает парикмахершей. Она за Дворцом живет?

– Нет, не за Дворцом, – соврал я. Продолжать этот разговор мне не хотелось.

Далеко над опушкой леса на большой высоте кружился самолет. Он делал всевозможные фигуры: петли, бочки, иммельманы, то падал вниз камнем, то свечой взмывал вверх и терялся за легким облачком.

Из-за домика вышел белобрысый паренек в комбинезоне, подпоясанном армейским ремнем. Под ремнем болтался шлемофон с дымчатыми очками. В руках у него было ведро, в ведре лежала какая-то часть мотора, болты, гайки. Я сначала не обратил на парня никакого внимания, потому что следил за самолетом.

– Во дает! – восхитился Толик. – Вот бы на нем прокатиться. Скажи?

Я не ответил.

Паренек достал из кармана комбинезона сигареты, спички, закурил.

– Смотри, смотри, штопорит! – закричал Толик.

– Не штопорит, а пикирует, – поправил парень.

– Да? Пикирует? – усомнился Толик. Он осмотрел парня с ног до головы, задержал взгляд на шлемофоне с очками и спорить не стал.

Я тоже посмотрел на парня и вдруг узнал:

– Славка!

Славка недоуменно посмотрел на меня и тоже просиял:

– Валерка! Ты что здесь делаешь?

– Да ничего. Толик, познакомься: это Славка Перков, мы с ним в школе вместе учились.

Толик не спеша протянул Славке руку и со значением представился:

– Толик.

– А ты здесь что делаешь? – спросил я.

– Вообще, то же, что и все, – сказал Славка. – Летаю.

– Как летаешь? – не понял я.

– Ну как летаю. Обыкновенно. Я же в аэроклубе учусь. Ты разве не знал?

– Первый раз слышу.

– Вот тебе на. – Славка даже присвистнул. – Да я уже кончаю. Еще месяц – и все.

– А потом что? – спросил я.

– Потом пойду в истребительное училище. Сейчас у истребителей такие скорости, что летать можно только лежа.

– И ты сам можешь летать на самолете без инструктора?

– Конечно, сам, – сказал Славка. – Я же тебе говорю: кончаю уже.

– И вот так можешь? – Я показал на самолет, выполнявший фигурный пилотаж.

– Знаешь что? – Славка встал, взял ведро в руки. – Хочешь со мной прокатиться?

– А разве можно?

– Даже нужно. А то нам вместо человека мешок с песком во вторую кабину кладут. Для центровки. Но на всякий случай, если спросят, хочешь ли в аэроклуб, говори: «Хочу». Мечта, мол, всей жизни. Понял?

– Понял, – сказал я. – Только я ведь с товарищем.

– Ну, можно и товарища. – Славка посмотрел на Толика. – Пойдешь?

– Я-то?

– Ты-то.

Толик посмотрел на Славку, потом на кувыркающийся самолет, снова на Славку.

– Да нет, – сказал он лениво, – что-то не хочется. – Повернулся ко мне: – А ты иди, если хочешь, я здесь подожду.

Мы со Славкой прошли в конец стоянки, к самолету, который стоял без колес, поднятый на «козелки». Из открытой кабины торчали ноги в брезентовых сапогах.

– Техник! – Славка поставил ведро и забрался на крыло. – Техник! – Он дотронулся до одной ноги и покачал ее. – Я карбюратор промыл, все в порядке.

Голос из кабины ответил:

– Теперь промой подшипники колес, набей смазкой, я шплинт поставлю, потом проверю.

– Техник, – сказал Славка, – мне летать пора.

Ноги поползли сперва вверх, потом опустились на крыло, из кабины вылез рыжий человек с перепачканным смазкой лицом.

– «Летать», «летать», – сказал он, вытирая потный лоб рукавом и еще больше размазывая грязь. – Летать все хотят, а как драить машину, так вас днем с огнем не найдешь. Скажи командиру, пусть пришлет курсантов, которые отлетали.

– Ладно, – сказал Славка, – скажу. – Он повернулся ко мне: – Бежим.

Посреди аэродрома квадратом были расставлены четыре длинные скамейки, на них сидели курсанты в комбинезонах, полный человек в кожаной куртке и военной фуражке и летчик с белыми глазами, который в курилке жаловался на курсанта, сломавшего какую-то ногу.

В стороне от квадрата маленький летчик, похожий на жулика, распекал долговязого, нескладного парня с длинными, как у обезьяны, руками.

– Ты, Кузнецов, – говорил летчик, – длинный фитиль. Ты не можешь сообразить своей головой, что, когда у тебя крен семьдесят градусов, руль поворота paботает как руль высоты, а руль высоты работает как руль поворота.

– Почему не могу? Могу, – тихо обижался Кузнецов.

– А если можешь, какого хрена выправляешь шарик ногой, когда его надо ручкой тянуть?

Курсант виновато глядел в пространство. Может быть, он не знал, что ответить.

Тут Славка схватил меня за руку и всунулся между летчиком и курсантом.

– Иван Андреич, – сказал он. – Вот мой товарищ, хочет в аэроклуб поступить.

– Молодец, – сказал Иван Андреич. – Летчик – самая настоящая профессия для мужчины. Летчик – это романтика, красивая форма, деньги…

– И короткая жизнь, – неожиданно сострил Кузнецов.

– Что ты сказал? – возмутился Иван Андреич.

– Я пошутил, – быстро сказал Кузнецов.

– Ах, ты пошутил. Сейчас же на стоянку к Моргуну и драить машину. Понял?

– Иван Андреич, я пошутил, – взмолился Кузнецов.

– Шутка становится остроумней, когда за нее надо расплачиваться, – изрек Иван Андреич. – Шагом марш к Моргуну!

Курсант нехотя двинулся в сторону стоянки.

– Бегом! – крикнул ему вслед Иван Андреич. И повернулся ко мне: – После аэроклуба можешь поступить в любое училище. Три года – и ты лейтенант. Еще три – старлей. Восемнадцать лет прослужишь – полковник. Документы принес?

– Нет, – сказал я, ошеломленный богатством открывшихся перспектив.

– Хорошо, принесешь завтра. Аттестат зрелости, справку с места работы, с места жительства, две фотокарточки. В отделе кадров скажешь, чтоб записали во второе звено ко мне. Понял?

Тут незаметно подошел белоглазый.

– Почему же он должен записываться во второе, – сказал он, – может, он хочет в первое.

Иван Андреич повернулся к белоглазому, осмотрел с головы до ног, словно видел впервые, и тихо, но внятно сказал:

– В первое он не хочет. Ему там нечего делать.

– Почему же нечего? – обиделся тот. – Что ты – лучше других?

– Я лучше, – убежденно сказал Иван Андреич. – Я курсантов летать учу, а не шасси ломать.

– Тоже мне учитель нашелся, – фыркнул презрительно белоглазый. – А в прошлом году кто фонарь потерял?

– А ты – хрен в сметане, – не найдя других возражений, буркнул Иван Андреич.

– Товарищи! – крикнул из квадрата человек в кожанке. – Прекратите немедленно. Вы что тут базар устроили? Хоть бы постеснялись курсантов.

– Да мы ничего, товарищ майор, – смутился Иван Андреич. – Просто небольшой обмен опытом. – Он наклонился ко мне и тихо напомнил: – Во второе звено. Понял?

– Иван Андреич, – снова влез Славка. – Можно я его с собой в зону возьму для ознакомления?

Иван Андреич замялся.

– В зону нельзя, – сказал он. – По кругу еще куда ни шло, а в зону нет. Строжайший приказ по ДОСААФ: посторонних не возить.

– А я его возьму, – сказал белоглазый. – У меня сейчас Ухов летит, посажу к нему.

– Еще чего не хватало, – возмутился Иван Андреич. – Да твой Ухов летать не умеет. Угробит зазря человека. А из него, может, ас мирового класса бы вышел, может, вышел бы космонавт.

Он говорил таким тоном, будто неизвестный мне Ухов уже меня загубил.

– Перков! – закричал Иван Андреич Славке так, словно Славка был далеко. – Разрешаю. Понял? Под свою ответственность. Пусть возьмет мой парашют. Только без фокусов. Если что, ноги вырву, спички вставлю и ходить заставлю. Понял?

– Так точно. Понял, – ответил Славка.

Первый раз в жизни я в воздухе. Натужно на одной ноте гудит мотор, самолет, задрав нос, медленно подбирается к пухлому облаку. Внизу какой-то чахлый лесок, деревушка, узкая полоска шоссе с ползущим по нему ярко-красным, похожим на божью коровку автобусом. В наушники сквозь гул мотора прорываются голоса:

– «Альфа», я – сорок шесть, закончил третий, pазрешите посадку.

– «Альфа», я – семнадцатый, к взлету готов.

– Сорок шестому – посадка.

– Семнадцатый, побыстрее взлетайте, не чухайтесь на полосе.

– Двадцать третий, куда лезешь не в свою зону, дурак.

– Четырнадцатый, прекратите болтовню в эфире. Ваша зона четвертая, четвертая зона. Как поняли меня? Я – «Альфа». Прием.

– Я – четырнадцатый, понял вас, понял. Прием.

Низкий невнятный голос сонно бубнит:

– Даю настройку, настройку, настройку. Один, два, три, четыре, пять, пять, четыре, три, два, один. Как понял меня? Прием.

– Понял, давно понял, закройся. Прием.

– Радисты, радисты, я – «Альфа», перестаньте хулиганить. Я – «Альфа».

– Валерка, – неожиданно слышу я свое имя и вздрагиваю, – как чувствуешь себя?

Сообразив, в чем дело, нажимаю на кнопку переговорного устройства (кнопку мне показали еще на земле):

– Тридцать первый, я – Валерка, чувствую себя отлично. Как поняли? Прием.

– Не дурачься, – отвечает спокойно Славка.

Он сидит в передней кабине. Передо мной, заслоняя горизонт, торчит его круглая голова, обтянутая кожей потертого шлемофона. Славка – мой школьный товарищ, с которым я просидел столько времени за одной партой, – ведет этот самолет. Он может накренить его влево или вправо, может по своему усмотрению ввести в пике или перевернуть вверх колесами. Славка, которому я не однажды давал по шее, который учился в школе гораздо хуже меня, может управлять этой машиной, может делать с ней все, что угодно. На разворотах машина кренится, одно крыло опускается к земле, другое упирается в небо. Я хватаюсь за подлокотники кресла. Самолет переваливается на другое крыло, потом выравнивается и опять ползет вверх.

Снова Славкин голос:

– Поуправлять хочешь?

Я недоверчиво смотрю на его затылок:

– Ты мне, что ли?

– А кому же еще? Поставь ноги на педали.

Нагибаюсь, смотрю на педали, потом осторожно всовываю ноги под ремешки.

– Поставил? – спрашивает Славка. – Теперь возьми ручку управления.

Беру.

– Ручка управления, – говорит он тоном преподавателя, – служит для управления элеронами и рулем высоты. Ручку от себя – самолет идет вниз, ручку на себя – вверх, ручку влево – левый крен, ручку вправо – правый. Педали служат для управления рулем поворота. Чтобы повернуть влево, надо координированным движением дать ручку влево и левую ногу вперед. Boт так.

Ручка и педали чуть шелохнулись, самолет накренился, горизонт поплыл вправо мимо Славкиной головы.

– Понял? – спросил Славка и выровнял самолет.

– Понял, – сказал я.

– Ну давай, шуруй.

Я взял и, недолго думая, двинул ручку влево к борту кабины и тут же бросил ее, потому что самолет чуть не перевернулся – левое крыло оказалось внизу, а правое уперлось в небо. Потом крылья описали обратную дугу, самолет покачался и пошел ровно.

– Ты что, ошалел? – испуганно сказал Славка.

– Ты же сам сказал – ручку влево, ногу вперед.

– Я сказал, – проворчал Славка, – надо чуть-чуть, еле заметным движением. Хорошо, что аэродром далеко, а то руководитель полетов сделал бы замечание.

– Ты извини, я не хотел, – сказал я.

– Ничего, обошлось, – сказал Славка и закричал: – «Альфа», «Альфа», я – тридцать первый, вошел в зону, разрешите работать!

Работать ему разрешили.

Я посмотрел на стрелки высотомера – прибора, похожего на часы. Маленькая стрелка стояла на единице, большая на двойке. «1200 метров», – сообразил я.

– Сейчас будем делать восьмерку, – сказал Славка. – Сперва левый вираж на триста шестьдесят градусов, потом правый. Вон видишь, на горизонте телевизионная вышка? По ней будем ориентироваться.

Я посмотрел вперед и увидел в дымке город – бесчисленное количество серых коробочек. Вышки я не увидел.

Правое крыло плавно поползло вверх, все выше и выше, я подумал, что самолет сейчас перевернется, вцепился в подлокотники сиденья, но крыло остановилось почти вертикально, и горизонт пополз вправо. Неимоверная тяжесть вдавила меня в сиденье. Такое ощущение, будто к ногам и рукам привязали двухпудовые гири, а щеки вместе с ушами ползут к плечам.

Славка поворачивает ко мне расплывшееся от счастья лицо.

– Ну как, жмет?

– Жмет немного, – бодрюсь я, еле двигая отяжелевшей челюстью.

– Это что, – говорит Славка, – ерундовая перегрузка. Вот на реактивных – там жмет. Переходим в правый вираж.

Правое крыло падает вниз, левое занимает его место над головой. Снова перед глазами плывет горизонт, но теперь уже в другую сторону.

Самолет выходит из виража, выравнивается.

– Петля! – коротко объявляет Славка.

Я не могу передать все свои впечатления, не могу рассказать, как все это было. У меня для этого не хватает слов.

Были петли и полупетли, бочки правые и левые, боевые развороты и перевороты через крыло. Не всегда я мог понять, где верх, где низ. Земля и небо менялись местами. Иногда казалось, что самолет висит неподвижно, а вселенная вращается вокруг его оси.

Потом наступило затишье, и все встало на свои места. Земля была внизу, небо вверху – даже не верилось.

– Хочешь еще поуправлять? – спросил Славка.

– Еле заметным движением? – спросил я, приходя понемногу в себя.

– Теперь наоборот. Можешь показать все, на что способен. Поставь ноги на педали, возьми ручку. Когда я скажу «пошел», возьмешь ручку на себя до отказа, а левую ногу до отказа вперед. Не резко, но энергично. Понял?

– Понял.

Славка убрал газ, стало тихо. Скорость падала, самолет терял устойчивость – покачивался и проваливался вниз, «парашютировал».

– Пошел!

Я что было сил рванул ручку на себя и двинул вперед левую педаль. Самолет взмыл вверх, встал почти вертикально и вдруг рухнул на левую плоскость. Беспорядочно вращаясь, рванулась навстречу земля. Я испуганно бросил ручку, схватился за подлокотники кресла. Славка перевел самолет в пикирование, потом боевым разворотом вывел на прежнюю высоту.

– Знаешь, что ты сделал? – спросил он.

– Иммельман, – наобум брякнул я.

– Левый штопор, – объяснил Славка. – Сейчас будем правый делать. Ручку на себя и правую ногу вперед. Приготовься. – Он убрал газ, самолет снова начал «парашютировать».

– Пошел!

В правый штопор я ввел самолет более уверенно. И вот наконец мы садимся, рулим по земле. Нас встречает усатый механик. С поднятыми вверх руками он пятится назад, и самолет послушно тащится за ним. Механик остановился. Остановился и самолет. Механик сложил руки крестом, Славка выключил двигатель. Потом он выбрался на плоскость и открыл фонарь надо мной.

– Ну как ты, живой? – спросил он, заглядывая ко мне в кабину.

– Голова кружится, – сказал я.

– Ну и вид, – сказал Славка. – Зеленый, как огурец. Ничего, бывает хуже. Я первый раз после зоны облевал всю кабину. Потом самому чистить пришлось.

И все-таки мне этот полет понравился. Потом я летал много и на самых разных самолетах. Летал со скоростью звука и быстрее звука, сам делал и петли, и полупетли, бочки горизонтальные и восходящие бочки. Один раз мне даже пришлось катапультироваться, когда я вошел в плоский штопор и не мог из него выйти, но ни от одного полета у меня не осталось столько впечатлений, сколько от того первого раза, когда Славка разрешил мне прикоснуться к ручке управления.

После полета я пошел искать Толика. В ушах еще стояли крики по радио, шум мотора. Перепонки болели от перепадов давления. Меня еще мутило, в ногах была слабость, а земля казалась нетвердой и зыбкой. Толик мне был нужен немедленно. Я хотел ему рассказать, как все было, как я летал, как говорил по радио, как управлял самолетом и вообще, какой я был молодец. Меня просто распирало от впечатлений.

Толик сидел в прежней позе на прежнем месте. Судя по его отрешенному виду, он отсюда и не уходил никуда.

– Ну как? – спросил он со слабо выраженным любопытством. – Летал?

– Летал, – сказал я счастливо. – Еще как летал, Толик!

– Здорово? – спросил он недоверчиво.

– Здорово, – сказал я и, пока не остыл, начал рассказывать: – Значит, так. Надеваем парашюты, садимся в кабину. Запустили мотор, проверили управление. «Альфа», я – тридцать первый, разрешите выруливать». – «Тридцать первый, я – «Альфа», выруливать разрешаю». – «Альфа», я – тридцать первый, разрешите взлет». – «Тридцать первый, я – «Альфа», взлет разрешаю»…

– Подожди, – перебил Толик, – а чего ты такой бледный?

– Ерунда, – сказал я, – укачало немного. Ты слушай дальше. «Альфа», я – тридцать первый, разрешите работать».

– Слушай, – вдруг загорелся Толик. – А что, если мы с тобой сейчас проваливаемся и перед нами голая баба, а?

– Дурак ты, – сказал я, – и не лечишься.

– Нет, ты рассказывай, рассказывай, – сказал Толик.

– Иди ты к черту.

Я махнул на него рукой и пошел в сторону стоянки. Туда подошла машина, которая должна была увезти нас в город.

Домой я вернулся около часу дня. Благодаря усилиям Толика мое возвращение прошло без скандала.

В квартире пахло распаренным бельем и мылом. Стиральная машина гудела на кухне, как самолет. Мать вышла из кухни, вытирая намокшие руки о полы халата.

– Привет, – сказал я ей преувеличенно бодрым тоном. – Как вы тут без меня живете?

– Валера, – спокойно сказала мама, – в следующий раз, когда ты захочешь ночевать у товарища, я бы хотела знать об этом заранее.

– Ладно, ладно, – сказал я и прошел в комнату.

Бабушка сидела у окна и читала Библию.

Библия была у нее настольной книгой. Еще когда я был совсем маленьким, она читала мне Новый завет вперемежку с «Коньком-горбунком» и «Песней о купце Kалашникове». Помню, мне было жалко не столько самого Иисуса, сколько его ученика Петра, которому Иисус предсказал в роковую ночь, что, прежде чем прокричит петух, Петр трижды отречется от него. Так оно и получилось: трижды отрекся Петр от Христа, а потом вспомнил его слова и горько заплакал.

Потом, когда я научился читать, мне нравилось, как пишутся слова в этой книге «Ветхаго и Новаго завета». И еще нравилось, что все касающееся Иисуса писалось с большой буквы: «Истинно говорю тебе, что Человек Сей есть Сын Божий».

Не могу сказать, чтобы бабушка моя была очень набожной, хотя регулярно читала Библию и ходила иногда в церковь не молиться, а слушать, как там красиво поют, и сама порой подпевала тоненьким своим голосочком.

Вообще-то голос у нее был нормальный, но пела она всегда тоненько (слезно), и я вспоминал при этом сказку, в которой волку подковали язык.

К бабушкиным религиозным причудам я относился снисходительно, особенно после того, как в седьмом классе наша учительница химии Леонида Максимовна (она работала по совместительству внештатным лектором в обществе «Знание») посредством нескольких химических опытов неоспоримо доказала отсутствие бога. В Библию я тоже давно не верил, но то, что все, касающееся бога, писалось там с большой буквы, мне по-прежнему нравилось. При случае мне хотелось о себе самом написать в подобном стиле. Например, как меня сажали в самолет: «И взяли Его за Руки Его, посадили Его в кабину. А Плечи Его и Живот Его и все Тело Его привязали ремнями».

Я поприветствовал бабушку (помахал ей рукой и сказал: «Приветик»), прошел к себе в комнату, снял пиджак и повесил на спинку стула. Мама вошла следом за мной и остановилась в дверях.

– Ты есть хочешь? – спросила она.

– Пожалуй, можно слегка подзакусить, – великодушно согласился я.

– Иди мой руки.

Я пошел в ванную, умылся. Вернулся на кухню. Съел две тарелки фасолевого супа, две котлеты с картошкой и с ощущением легкого голода пошел к себе в комнату.

– Ты что собираешься делать? – спросила мама.

– Хочу немного вздремнуть.

– Ты разве ночью не спал? – Мама подозрительно посмотрела на меня.

– Вообще-то спал, но еще немного подремать не мешает.

Я снял рубашку и брюки, повесил на спинку стула, забрался под одеяло и уснул как убитый.

Я проснулся с ощущением, что спал очень долго. Я открыл один глаз и посмотрел на часы – они показывали половину восьмого. В восемь я обещал Тане быть возле универмага.

До универмага на автобусе три остановки, пешком минут десять. Десять минут на сборы, пять на то, чтобы что-нибудь пожевать. Пять минут можно еще подремать. Я закрыл глаза.

Через пять минут я решил, что десять минут на сборы слишком много – пяти минут за глаза хватит. За эти пять минут я подсчитал, что на дорогу тоже оставил слишком много – если даже не будет автобуса, быстрым шагом ходьбы минут шесть. Семь от силы. Короче говоря, без десяти восемь я все-таки встал и в трусах побежал в ванную ополоснуться.

Бабушка сидела за швейной машинкой. Мамы не было.

– Физкультпривет, – сказал я бабушке, пробегая мимо.

Вернувшись, я хотел быстро одеться, но брюки куда-то пропали. Ложась спать, я повесил их на спинку стула. Теперь их на стуле не было. Не было и под стулом. На всякий случай я перерыл постель, заглянул под кровать и вышел в большую комнату.

– Бабушка, где мама? – спросил я.

– Мамы нет, – ответила бабушка, продолжая трещать машинкой. – Она ушла в кино.

– В кино – это хорошо, – сказал я. – А где мои брюки?

– А где ты сегодня ночевал? – спросила бабушка.

– Странный вопрос, – удивился я. – Я же сказал: у товарища.