Текст книги "Стихотворения"

Последняя ночь

 
Я погиб, хотя еще не умер,
Мне приснились сны моих врагов.
Я увидел их и обезумел
В ночь перед скончанием веков.
 
 
Верно, мне позволил Бог увидеть,
Как умеют предавать свои,
Как чужие могут ненавидеть
В ночь перед сожжением любви.
 
 
Жизнь прошла, но я еще не умер.
Слава – дым иль мара на пути.
Я увидел дым и обезумел:
Мне его не удержать в горсти!
 
 
Я увидел сны врагов природы,
А не только сны моих врагов.
Мне приснилась ненависть свободы
В ночь перед скончанием веков.
 
 
Я услышал, как шумят чужие,
А не только говорят свои.
Я услышал, как молчит Россия
В ночь перед сожжением любви.
 
 
Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия!
Я погиб, хотя за край хватаю:
– Господи! А Родина моя?!
 

1993

Ад над нами

 
Туча в сумерки. Буря огня.
Тьму свою отдаю ради света.
Я летаю во сне, и меня
Люди сна ненавидят за это.
 
 
Сразу крючья озлобленных рук
Начинают цепляться и плакать.
Это ад. Это родина мук.
Корчи памяти, пекло и слякоть.
 
 
Вон плывет человеческий зрак
И кровавыми льется слезами.
Только снижусь – и свора собак
Мои ноги хватает клыками.
 
 
Я с трудом отбиваюсь от них.
Башни, стены, какие-то ниши.
Из одной выплывает двойник,
Я лечу сквозь него. Выше, выше!
 
 
Вижу свет, он как будто зовет,
Но туман продолжает сгущаться.
Обрывается плавный полет.
Тьма и трепет. Пора возвращаться!
 
 
…Подле вялого тела жена
На постели сидела вдовою.
– Что с тобою? – кричала она
И трясла то, что было не мною.
 

1993

Плач о самом себе

 
Ходило солнце высоко,
Все отражалось в нем.
Мне было тяжко и легко
Светить его огнем…
 
 
Вещало сердце: мне дано
Идти во глубь глубин,
Где было знание одно
И был язык один.
 
 
Но потемнела жизнь моя,
Душа и плоть моя!
Темнее только мать-земля,
Сырая мать-земля.
 
 
Еще как будто не зарыт
Лежу во тьме степей.
Далекий колокол звонит
Из-под моих ногтей.
 
 
Натянут креп ночного дня,
Так пусто и мертво.
Пришли народы на меня,
Не видя ничего.
 
 
В гробу откроются глаза,
Блестя в последний раз.
Моя тяжелая слеза
Покатится из глаз.
 
 
И встанет Солнце высоко
У гроба моего.
И спросит тихо и легко:
– Ты плачешь… Отчего?
 
 
– О Солнце Родины моей,
Я плачу оттого,
Что изо всех твоих лучей
Не стало одного.
 

1993

Сон копья

 
В этот храм я вхожу, как во сне,
Покоряясь стенам и иконам.
Вот и всадник на белом коне —
Задремало копье над драконом.
 
 
Словно дух, перед ним я стою
Триста лет и семьсот одинако.
Что-то странное снится копью:
Равновесие света и мрака.
 

1993

* * *

 
Что мы делаем, добрые люди?
Неужели во имя любви
По своим из тяжелых орудий
Бьют свои… неужели свои?
Не спасает ни чох, ни молитва,
Тени ада полышут в Кремле.
Это снова небесная битва
Отразилась на русской земле.
 

Октябрь 1993

Федора

 
На площадях, на минном русском поле,
В простом платочке, с голосом навзрыд,
На лобном месте, на родной мозоли
Федора-дура встала и стоит.
 
 
У бездны, у разбитого корыта,
На перекате, где вода не спит,
На черепках, на полюсах магнита
Федора-дура встала и стоит.
 
 
На поплавке, на льдине, на панели,
На кладбище, где сон-трава грустит,
На клавише, на соловьиной трели
Федора-дура встала и стоит.
 
 
В пустой воронке вихря, в райской куще,
Среди трех сосен, где талант зарыт,
На лунных бликах, на воде бегущей
Федора-дура встала и стоит.
 
 
На лезвии ножа, на гололеде,
На точке i, откуда черт свистит,
На равенстве, на брани, на свободе
Федора-дура встала и стоит.
 
 
На граблях, на ковре-пансамолете,
На колокольне, где набат гремит,
На истине, на кочке, на болоте
Федора-дура встала и стоит.
 
 
На опечатке, на открытой ране,
На камне веры, где орел сидит,
На рельсах, на трибуне, на вулкане
Федора-дура встала и стоит.
 
 
Меж двух огней Верховного Совета,
На крыше мира, где туман сквозит,
В лучах прожекторов, нигде и где-то
Федора-дура встала и стоит.
 

1993

Утешение

 
Вздыхает долина разымчивым эхом.
Вздыхает иголка в стогу.
Усталые люди вздыхают на этом,
А тени – на том берегу.
Вздыхает обида, печаль и забота.
Вздыхает родное авось.
Вздыхают раскрытые ветром ворота
И стонут, как рана насквозь.
Вздыхает молчанье, молитва, беседа,
Вздох истины глух и глубок.
В твоем пораженье вздыхает победа.
Вздыхают прорехи меж строк.
Широкое время вздыхает и стонет,
Вздыхает судьбы колесо.
Заклеклая дума головушку клонит,
Но вздох поднимает лицо.
Живую и мертвую боль и тревогу
В душе никогда не таи.
Все вздохи и стоны возносятся к Богу,
Все вздохи и стоны твои.
 

1994

Колыбельная

 
Спой, родная, мне что-нибудь прежнее,
Задушевное, чистое, нежное.
Я ведь стал это все забывать.
Мою память прокаркали вороны.
Я устал воевать на две стороны —
Наяву и во сне воевать.
 
 
– Отдохни! – мне промолвила милая
И взошла, как душа над могилою,
И запела на темном краю…
Все мне помнится, видится, слышится.
Вон небесная нива колышется
И баюкает славу мою.
 
 
Не ракетные стрелы прицельные —
Тихой песни слова колыбельные
В страх и ужас приводят врагов.
Чую, света в душе прибавляется,
Мировая война замедляется,
Отдаляется гибель веков.
 

1994

Сухой бутон поэта

 
Была ты далека и сокровенна,
Когда строку лелеяла рука.
Он сотворил свой мир. Самозабвенно
Благоухает каждая строка.
 
 
Бутон в стакане рядом золотился,
И ждал тебя, и начал засыхать.
Явилась ты – сухой бутон раскрылся,
И зазвенел, и стал благоухать.
 
 
Так много в этом мире изменялось
От твоего случайного огня.
А ты прочла стихи и засмеялась:
– Подумать только! Снова про меня!
 
 
Не только про тебя так откровенно
Писала на свету его рука!
Не только про тебя самозабвенно
Благоухает каждая строка!..
 

1994

Вечный изгнанник

 
Я изгнан оттуда, где древо
Познанья роняет глагол.
Я изгнан из женского чрева
На волю – и гол как сокол.
 
 
Я изгнан из круга родного
В толпу, что не помнит родства.
Я изгнан из Божьего Слова
В пустые земные слова.
 
 
Я изгнан, как искра из камня
Копытом бегущего дня.
Кто знает причину изгнанья,
Тот, видно, и проклял меня.
 
 
А что моя жизнь? Дуновенье
Оттуда, где нет ничего.
Как в воду, вхожу во мгновенье,
Но изгнан уже из него.
 
 
В трагической формуле мира
Я изгнан за скобки. Мой знак
Стоит одиноко и сиро,
Таращась в распахнутый мрак.
 
 
Теряя последнюю силу,
Я чую небесный излет,
Когда буду изгнан в могилу
Из этого света на тот.
 
 
Душа с того света рванется,
Во сне распрямляя крыла…
Но искра уже не вернется
В тот камень, где раньше спала.
 

1994

Последний человек

 
Он возвращался с собственных поминок
В туман и снег, без шапки и пальто,
И бормотал: – Повсюду глум и рынок.
Я проиграл со смертью поединок.
Да, я ничто, но русское ничто.
 
 
Глухие услыхали человека,
Слепые увидали человека,
Бредущего без шапки и пальто;
Немые закричали: – Эй, калека!
А что такое русское ничто?
 
 
– Все продано, – он бормотал
               с презреньем, —
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем —
Вот что такое русское ничто.
 
 
Глухие человека не слыхали,
Слепые человека не видали,
Немые человека замолчали,
Зато все остальные закричали:
– Так что ж ты медлишь, русское ничто?!
 

1994

Заклятие в горах

 
Когда до Бога не дойдет мой голос
И рухнет вниз с уступа на уступ,
Тогда пускай в зерно вернется колос
И в желудь снова превратится дуб.
 
 
Иному человечеству приснится,
Как вдаль бредет мой распростертый труп —
А на одной руке растет пшеница,
А на другой – шумит могучий дуб.
 

1994

Сербская песня

 
Как случилось, как же так случилось?!
Наше солнце в море завалилось.
Вспомню поле Косово и плачу,
Перед Богом слез своих не прячу.
Кто-то предал, ад и пламень лютый!
В спину солнца нож вонзил погнутый.
Кто нас предал, жги его лют пламень!
Знает только Бог и Черный камень.
И наутро над былой державой
Вместо солнца нож взошел кровавый.
Наше сердце на куски разбито,
Наше зренье стало триочито:
Туфлю Папы смотрит одним оком,
Магомета смотрит другим оком,
Третьим оком – Русию святую,
Что стоит от Бога одесную…
Бог высоко, Русия далеко,
Ноет рана старая жестоко.
В белом свете все перевернулось,
Русия от Бога отвернулась.
В синем небе над родной державой
Вместо солнца всходит нож кровавый.
Я пойду взойду на Черну гору
И все сердце выплачу простору.
Буду плакать и молиться долго,
Может, голос мой дойдет до Бога.
Может, ангел плюнет в очи серба,
Его душу заберет на небо.
 

1995

Поцелуй во сне

 
Он спал. Ты тихо в дом вошла,
Глядела на него.
Поцеловала и ушла,
И больше ничего.
 
 
Его под пули занесло
На дальней стороне.
Все прозвенело и прошло,
Как поцелуй во сне.
 

1995

ИЗ СТАЛИНГРАДСКОЙ ХРОНИКИ

 
Сотни бед или больше назад
Я вошел в твой огонь, Сталинград,
И увидел священную битву.
Боже! Узы кровавы твои.
Храм сей битвы стоит на крови
И творит отступную молитву.
Я молюсь за своих и чужих,
Убиенных, и добрых, и злых.
Но когда человек убивает,
Он становится зверя страшней
В человеческом доме страстей;
И мне жаль, что такое бывает.
Кто я? Что я? Зегзица огня.
Только знаю, что, кроме меня,
Эту битву никто не закончит.
Знаю: долго во имя любви
Мне идти по колено в крови
Там, где тьма мировая клокочет.
Волга, Волга – текучая твердь!
Начинается битва, где смерть —
Явь и правда особенной жизни.
Поднимаю свой голос и зрак:
Отче! Я в Твоей воле… Итак,
Посвящаю поэму Отчизне.
 

 
Нерв войны – это связь. Неказиста,
Безымянна работа связиста,
Но на фронте и ей нет цены.
Если б знали убогие внуки
Про большие народные муки,
Про железные нервы войны!
Принимаю по русскому нраву
Я сержанта Путилова славу.
Встань, сержант, в золотую строку!
На войне воют черные дыры.
Перебиты все струны у лиры…
Ужас дыбом в стрелковом полку.
Трубку в штабе едва не пинали.
Связи нет. Два связиста пропали.
Полегли. Отправляйся, сержант!
Полз сержант среди огненной смази
Там, где рвутся всемирные связи
И державные нервы шалят.
Мина в воздухе рядом завыла,
Тело дернулось, тяжко заныло,
И руда из плеча потекла.
Рядом с проводом нить кровяная
Потянулась за ним, как живая,
Да и вправду живая была.
Доползло то, что в нем было живо,
До смертельного места обрыва,
Где концы разошлись, как века.
Мина в воздухе снова завыла,
Словно та же была… И заныла
Перебитая насмерть рука.
Вспомнил мать он, а может, и Бога,
Только силы осталось не много.
Сжал зубами концы и затих,
Ток пошел через мертвое тело,
Связь полка ожила и запела
Песню мертвых, а значит – живых…
Кто натянет тот провод на лиру,
Чтоб воспеть славу этому миру?..
 
 
Был бы я благодарен судьбе,
Если б вольною волей поэта
Я сумел два разорванных света:
Тот и этот – замкнуть на себе.
 

 
Во вселенских сетях бытия
Быт полка лишь одна ячея,
Да и та расслоилась на роты.
В чистом поле прямые бои,
В Сталинграде кривые бои,
Городские бои-повороты.
Что ни площадь – свинцовый сквозняк.
Что ни стогна – смертельный просак.
Каждый дом упирается рогом.
Алексей! Между злом и добром
Твоя рота идет напролом.
Твоя рота отмечена Богом.
Что за черт твою душу засек!
Это ад приоткрыл свой глазок,
Это дзот распластал твою роту.
 
 
Ни вперед, ни назад, хоть убей.
Так, видать, и живем… Алексей!
Жизнь твоя подбирается к дзоту.
Так воскрес в тебе Бог-Человек
И закрыл своим телом навек
Амбразуру всезрячего дзота.
Во вселенских сетях бытия
Это место – одна ячея.
Заняла ячею твоя рота.
Там, на небе, меж злом и добром
Дух твой светлый рванул напролом
На мятежное вражье светило.
А на нашей на грешной Земле
Твое тело внизу на земле
Тот небесный рывок повторило.
 

1995

Птицы

 
То не шум семейного совета,
То не камень веры пал на грудь, —
На страницы Вечного Завета
Птичья стая села отдохнуть.
 
 
Отдохните, птицы, отдохните,
Подремлите, милые мои,
На страницах самой мудрой книги.
На ладонях матери-земли.
 
 
Но трепещут в ужасе страницы,
И кричат все птицы как одна.
Все они клюют больную птицу —
Им такая в стае не нужна.
 
 
Пролетали души, пролетали,
А одна осталась умирать…
То ли деды внука заклевали,
То ли дети заклевали мать.
 

1996

Икона Божьей матери

Икона – окно в тот мир.

Народное изречение

 
Кто на веру из нас не тяжел!
Кто по деду из нас не безбожник!
Всякий сброд через хату прошел,
В нашей хате растет подорожник.
 
 
Незабудки давно отцвели
И забудками стали навеки.
На земле не хватает земли.
Степь не та и не те человеки.
 
 
Солнце мертвых мигает во мгле,
И на совести голос прощальный
Проступает в оконном стекле
Божьей Матери образ печальный.
 
 
Это знак! Это знак непростой!
Что-то страшное с нами случится.
Побирается образ святой
И живыми слезами сочится.
 

1996

* * *

 
Тень от тучи родину нашарила.
Матушка! Темно в твоих глазах.
Во все небо молния ударила.
Родина! Ведь это наш зигзаг.
 
 
Вся страна горит подножным пламенем,
И глазами хлопает народ.
Матерь Божья, хоть под красным знаменем
Выноси святых огнем вперед!
 
 
Полыхает наша фанаберия,
И на небе звезды говорят:
Вон горит великое безверие,
Но его святые не горят!
 
 
Жизнь напустит холода и голода,
Обобьют наш голос и бока.
Не удержит ни серпа, ни молота
Наша угорелая рука.
 
 
Мы сойдемся на святом пожарище
Угли покаяния сбирать.
А друзья и бывшие товарищи
Будут наши угли воровать.
 

1996

Кубанка

 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 
 
Гроза гремела спозаранку.
А пули били наповал.
Я обронил свою кубанку,
Когда Кубань переплывал.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы, в ней зашитой
Рукою матери родной.
 
 
Кубань кубанку заломила,
Через подкладку протекла,
Нашла молитву и размыла,
И в сине море повлекла.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы позабытой,
Молитвы родины святой.
 
 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 

1996

Книги

 
От проницательного чтенья
Вся обнажается до дна
Литература самомненья,
Где копошится злоба дня.
 
 
Где топчут бисер свиньи быта,
На ум дерзает интеллект,
И у разбитого корыта,
Как вещь в себе, сидит субъект…
 
 
Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.
 
 
И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много твоего.
 

1996

Погребение зерна

 
Последний век идет из века в век.
Все прах и гул, как и во время оно.
– Не может быть! – воскликнул человек,
Найдя зерно в гробнице фараона.
 
 
Он взял зерно – и сон зерна пред ним
Во всю земную глубину распался.
Прошли тысячелетия, как дым:
Египет, Рим, и все иные царства.
 
 
В каком-то поколенье хлебороб,
А по занятью осквернитель праха,
Он в чистом поле зернышко погреб,
Хотя и не без трепета и страха.
 
 
Зерно погибло – вырос хлеб вины.
Шумит в ушах бессонница-пшеница.
Но этот мир лишился глубины,
И никому уже он не приснится.
 

1996

Сухое зло

 
Копошится звездный муравейник.
Все дороги отягчают дух.
Зло и сухо думает репейник
Обо всем, что движется вокруг.
 
 
Цепким зраком он следит за нами,
Хоть о нас не знает ничего.
Все-таки держи повыше знамя,
А не то он вцепится в него.
 

1996

Русский лубок

 
Во вселенной убого и сыро,
На отшибе лубочный пустырь.
Через темную трещину мира
Святорусский летит богатырь.
 
 
Облака, что бродячие горы,
Клочья пены со свистом летят.
Белый всадник не чует опоры,
Под копытами бездна и смрад.
 
 
Он летит над змеиным болотом,
Он завис в невечернем луче.
И стреляет кровавым пометом
Мерзкий карлик на левом плече.
 
 
Может быть, он указы бросает
И рукой его бьет по плечу.
Может быть, свою душу спасает:
«Осторожно! Я тоже лечу».
 
 
Облик карлика выбит веками,
И кровавые глазки торчком…
Эх, родной! Не маши кулаками.
Сбрось его богатырским щелчком.
 

1996

Щука

 
Ворюга! Сегодня ты пьешь из горла.
Трубят твои медные трубы.
Державная щука навек умерла.
Остались ракетные зубы.
 
 
Не зарься на русский великий покой,
Пусть он остается за нами.
Пусть щука издохла. Не трогай рукой,
А то она клацнет зубами.
 

1997

Темные люди

 
Мы темные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звездах,
Собой освежая и землю и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
 

1997

Косынка

 
Весна ревнует русскую глубинку.
Люби и помни, родина моя,
Как повязала синюю косынку
И засмеялась девочка твоя.
 
 
Все лето грезит знойная глубинка
Живой водой и мертвою водой.
И выгорает синяя косынка
На голове у девки молодой.
 
 
Туманит осень серую глубинку,
И с головы у женщины седой
Срывает ветер смертную косынку,
Косым углом проносит над водой.
 
 
Забило снегом бедную глубинку,
И унесло за тридевять морей
Косым углом летящую косынку —
Седой косяк последних журавлей.
 
 
Опять весна – и в русскую глубинку
Веселый ветер гонит журавлей.
И надевает синюю косынку
Та девочка, которой нет живей.
 

1997

Легкая походка

 
Моим ногам приснились небеса.
Легко идти вдоль голубой дороги.
И облаков летучая роса
Приятно холодит босые ноги.
 
 
Я утром встал – а ноги налегке
Уносят от родного околотка.
Иду один в туманном далеке,
И, как во сне, легка моя походка.
 
 
Душе и сердцу ничего не жаль,
Им все равно, куда ведут дороги.
И я иду в неведомую даль,
Не я иду – меня уносят ноги.
 

1997

След человека

 
Степь да степь. Сияющая синь.
И сухая бабочка порхает.
Дымчатую чуткую полынь
Тронешь и она благоухает.
 
 
Тишина стоит из века в век,
Синяя, громовая, густая.
Тут прошел недавно человек
И как будто в воздухе растаял.
 
 
Но слегка примятая полынь
От его следов благоухает.
А кругом сияющая синь,
И живая бабочка порхает.
 

1997

Лежачий камень

 
Лежачий камень. Он во сне летает.
Когда-то во Вселенной он летал.
Лежит в земле и мохом зарастает…
Упавший с неба навсегда упал.
 
 
Старуха-смерть снимала жатву рядом,
И на него нашла ее коса.
Он ей ответил огненным разрядом,
Он вспомнил голубые небеса.
 
 
Трава племен шумит о лучшей доле,
Река времен обходит стороной.
А он лежит в широком чистом поле,
Орел над ним парит в глубокий зной.
 
 
И ты, поэт, угрюм ты или весел,
И ты лежишь, о русский человек!
В поток времен ты только руку свесил.
Ты спишь всю жизнь, ну так усни навек.
 
 
Спокойно спи. Трава племен расскажет,
В реке времен все волны зашумят,
Когда он перекатится и ляжет,
Он ляжет на твою могилу, брат!
 

1997

Рука Москвы

 
Твоя рука не опускалась
Вовек, о русский богатырь!
То в удалой кулак сжималась,
То разжималась во всю ширь.
 
 
Что в глубине твоей, Россия?
Что в кулаке твоем, Москва?
Иль непомерная стихия,
Иль площадная трын-трава?
 
 
Теперь во тьме духовной рвани
И расщепленного ядра
Дыра свистит в твоем кармане
И в кулаке гудит дыра.
 
 
Врагам надежд твоих неймется.
Но свет пойдет по всем мирам,
Когда кулак твой разожмется,
А на ладони – Божий храм.
 

1997

Свеча в заброшенной часовне

 
Глухоманью проезжали дровни,
И мужик, хвативший первача,
Видел, как в заброшенной часовне
Загорелась редкая свеча.
 
 
Слез он помолиться ради Бога.
Ангелы стоят вокруг свечи.
И один ему заметил строго:
– Уходи отсюда и молчи!
 
 
Тут стоять тебе прибыток малый,
Но сулит великую вину.
Ты увидел подвиг небывалый —
Молится она за Сатану.
 

1997

Серафим

 
Души рассеянная даль,
Судьбы раздерганные звенья.
Разбилась русская печаль
О старый камень преткновенья.
 
 
Желает вольный человек
Сосредоточиться для Бога.
Но суждена ему навек
О трех концах одна дорога.
 
 
Песок и пыль летят в лицо,
Бормочет он что ни попало.
Святой молитвы колесо
Стальные спицы растеряло.
 
 
А на распутье перед ним
На камне подвига святого
Стоит незримый Серафим —
Убогий старец из Сарова.
 

1997

Сновидение в ночь на Рождество

 
Из лона Матери-Земли
Во тьме предродовой
Дурные воды потекли —
Мир скрылся под водой.
 
 
Земля от мук изнемогла
И позабылась сном.
Во сне младенца родила
В ночь перед Судным Днем.
 
 
Среди бледнеющих светил
Взошла заря стыда.
И крик младенца возвестил
День Страшного Суда.
 
 
Мы не восстанем во плоти
Перед лицом Суда.
Да нас и не было почти
Нигде и никогда.
 
 
Мы показаться лишь могли
В ту ночь на Рождество.
Мы – сновидения Земли,
И больше ничего.
 

1997

Классическая лира

 
Жизнь улеглась… Чего мне ждать?
Конца надежде или миру?
В другие руки передать
Пора классическую лиру.
 
 
Увы! Куда ни погляжу —
Очарованье и тревога.
Я никого не нахожу;
А кто и есть, то не от Бога.
 
 
И все достойны забытья.
Какое призрачное племя!
Им по плечу мешок нытья,
Но не под силу даже время.
 
 
Когда уйдет последний друг
И в сердце перемрут подруги,
Я очерчу незримый круг
И лиру заключу в том круге.
 
 
Пусть к ней протянут сотни рук
Иного времени кумиры,
Они не переступят круг
И не дотронутся до лиры.
 
 
Пусть минет век, другой пройдет,
Пусть все обрыднет в этом мире, —
Круг переступит только тот,
Кому дано играть на лире.
 
 
Я буду терпеливо ждать,
Но если не дождусь поэта,
И лира станет умирать, —
Я прикажу ей с того света:
 
 
– Окружена глухой толпой
Среди загаженного мира,
Играй, играй сама собой,
Рыдай, классическая лира!
 
 
Небесной дрожью прежних дней
Она мой прах в земле разбудит,
Я зарыдаю вместе с ней…
Пусть лучше этого не будет!
 

1997

Бледная русалка

 
Не знал он радости и горя,
Тем паче раны ножевой.
Он вышел в ночь на берег моря
И закричал: – Кто там живой?
 
 
Пучина моря расступилась,
Русалка вышла на песок.
Краса бескровная светилась,
Был звонок бледный голосок:
 
 
– Не знал ты радости и горя,
Но ты позвал – и вот я здесь.
В твоей крови есть привкус моря,
А в море привкус крови есть.
 
 
Ты моря малая частица,
В твоей крови оно шумит.
Что кровь людская не водица,
Так только смертный говорит.
 
 
Ты примешь смерть не от любови,
Умрешь от раны ножевой.
Я жить хочу! Я алчу крови!.. —
Он близ стоял, едва живой.
 
 
Что за неведомая сила!
И холодна, и весела!
До крови в губы укусила,
Захохотала и ушла…
 
 
Однажды за горбушку хлеба
Он пал от раны ножевой.
Его душа кричала с неба:
– Эй, на земле! Кто там живой?
 
 
А кровь его текла из раны,
Клубя солоноватый дым.
И бледной девы образ странный
Склонялся с трепетом над ним.
 

1997