Текст книги "Стихотворения"

Портрет учителя

Он истину мира сего

Принес на ладони тебе:

«Не мысли другому того,

Чего не желаешь себе».

 
Он светло-рус, и мягко бьет о плечи
Его волос струящийся потоп,
И чист его широкий светлый лоб,
И нет на нем морщин противоречий;
Темней волос его прямые брови,
Его глаза невыразимы в слове,
Как будто небеса глядят на вас,
Чуть подняты обочья синих глаз,
И глубину ресницы оттеняют;
Едва заметно скулы проступают,
А плавный нос ни мягок и ни груб,
Усы не закрывают полных губ,
Густая борода невелика,
Слегка раздвоена на подбородке.
Высок и прям. Его издалека
Народы узнавали по походке.
 
 
Он исходил и Запад, и Восток,
И Юг, и Север вдоль и поперек.
Две бездны разом видел он во мраке:
И солнце и луну. И на песке
Порой чертил пространственные знаки
И после их сметал в глухой тоске.
Ученики, предавшие его,
Такое действо посчитали странным
И, потаясь, спросили: – Отчего
Не пишешь ты на чем-то постоянном?
И слово указательным перстом
Он начертал на воздухе пустом.
И вспыхнуло, и засияло слово,
Как молния… И молвил он сурово:
– Вот ваше постоянное. Вот то,
Чего не может вынести никто.
Покоя нет: вы грезите покоем,
А силы тьмы вокруг теснятся роем.
Три битвы, три войны идут от века.
Одна идет, сокрыта тишиной,
Между свободной волей человека
И первородно-личною виной.
Вторая битва меж добром и злом,
Она шумит по всем земным дорогам.
 
 
А третья – между дьяволом и Богом,
Она гремит на небе голубом.
В душе и рядом бьется тьма со светом,
И первый крик младенца – он об этом.
Раскаты грома слышатся в крови,
Но говорю вам: истина в любви.
Не ждите чуда, не просите хлеба.
Ваш путь туда! – он указал на небо.
Ученики ему сказали: – Отче,
Уныние в крови, а ты горишь
И коротко, и просто говоришь,
Но можешь ты сказать еще короче?
— Могу! – и на ладони написал
Он истину и миру показал:
– В двух первых битвах победите с нею.
О третьей битве говорить не смею.
Направит вас туда, преобразив,
Иного мира воля и порыв.
 

1987

Голос

 
И вестник молчанья на землю сошел,
И мира коснулся, и голос обрел:
 
 
«Звезда подо мной, а под вами земля.
Я вижу: сквозят и сияют поля,
 
 
И недра прозрачны, и камень лучист,
И прах на дороге, как бездна, сквозист.
 
 
Но это не каждому видеть дано,
Светло в моем сердце, а в вашем темно».
 
 
Он бродит, неведомый вестник, и с нас
Не сходит сиянье невидимых глаз.
 
 
Младенец от темного мира сего
Смеется – во сне он увидел его.
 
 
Светло в моем сердце. И слышу в ночи:
«Сияй в человечестве! Или молчи».
 

1987

Русская бабка

 
Утром фрицу на фронт уезжать,
И носки ему бабка вязала,
Ну совсем как немецкая мать,
И хорошее что-то сказала.
 
 
Неужели старуха права
И его принимает за сына?
Он-то знал, что старуха – вдова…
И сыны полегли до едина.
 
 
– На, возьми, – ее голос пропел,
Скоро будут большие морозы! —
Взял носки, ей в глаза поглядел
И сдержал непонятные слезы.
 
 
Его ужас три года трепал.
Позабыл он большие морозы.
Только бабку порой вспоминал
И свои непонятные слезы.
 

1988

Очевидец

 
Вела дорога прямо на вокзал,
По сторонам носился птичий щебет.
Отец надел медали и сказал:
– Пойдем смотреть – товарищ Сталин едет!
 
 
Мелькнул товарищ Сталин вдалеке:
Глаза, усы, неполная улыбка,
И трубка в направляющей руке,
И змейка дыма – остальное зыбко.
 
 
Пришли домой, схватил отец ремень,
Стал сына бить так, что летели клочья:
– Я бью, чтоб ты запомнил этот день,
Когда увидел Сталина воочью!
 
 
От ужаса и боли сын ревел,
И мать кричала: – Люди, заступитесь!
Один сосед ребенка пожалел
И на отца донес как очевидец.
 
 
Отца на Север увели с крыльца.
Об этом сын не говорит ни слова.
Отшибло память. Он забыл отца.
Но Сталина он помнит, как живого.
 

1988

Ложные святыни

 
Вокруг индустриальные пустыни,
Ловушки быта расставляет век.
Легко ты принял ложные святыни,
Рассеянный и гордый человек.
От двух из них заходит ум за разум.
Вот ты стоишь у Вечного огня,
Как перс-язычник пред горящим газом
Стоял когда-то, голову склоня.
Гляди, чего на свете не бывает!
Огонь потух: подвел газопровод.
Сухой снежок горелку заметает,
И по домам расходится народ.
 
 
А вот другой обман перед глазами,
С почетным караулом и цветами.
Могила Неизвестного солдата —
К нему приходят люди на поклон.
Его покой велик и место свято.
Но почему он имени лишен?
Кому он неизвестен? Близким людям?
Сиротам? Овдовевшим матерям?
О Боге всуе говорить не будем,
Уж он-то знает всех по именам.
Тут Сатана, его расчет холодный:
Заставить нас по нашей простоте
Стирать черты из памяти народной
И кланяться безликой пустоте.
 

1988

Наваждение

 
Призраки с четвертым измереньем
В мир проникли плотным наважденьем.
Среди них ты ходишь и живешь,
Как в гипнозе, слыша их галдеж.
 
 
Лица их – сплошные негативы,
Мины их презрительно-брезгливы,
А в глазах, как мысль, мелькает цель,
Людям неизвестная досель.
 
 
Одного, другого ненароком
Тронешь, и тебя ударит током.
Мрак включен. Остерегайся впредь;
Ты задел невидимую сеть.
 
 
Тут система, ну а мы стихия,
А за нами матушка-Россия,
А за нами Божия гроза…
Все-таки гляди во все глаза.
 

1988

Солнце Родины смотрит в себя

 
Солнце родины смотрит в себя,
Потому так таинственно светел
Наш пустырь, где рыдает судьба
И мерцает отеческий пепел.
 
 
И чужая душа ни одна
Не увидит сиянья над нами:
Это Китеж, всплывая со дна,
Из грядущего светит крестами.
 

1988

Захоронение в Кремлевской стене

 
Когда шумит поток краснознаменный,
Рыдай и плачь, о Русская земля!
Смотри: идет проклятьем заклейменный,
Последний, поименный штурм Кремля.
 
 
Нашел кирпич почетную замену,
Которую потомство не простит.
Ячейки с прахом прогрызают стену —
Она на них едва ли устоит.
 

1988

Откровение обывателя

 
Смотрим прямо, а едем в объезд.
Рыба-птица садится на крест
И кричит в необъятных просторах.
Что кричит, мы того не возьмем
Ни душою, ни задним умом.
Теснотой и обидой живем.
Заливается ночь соловьем,
День проходит в пустых разговорах.
 
 
Заскучаю и муху ловлю,
Жаль, что быстрой езды не люблю
И нельзя провалиться на месте.
Мне поведал проезжий во мгле:
«Перестройка идет на земле!»
Мне-то что! Хлеб и соль на столе,
И летает жена на метле.
Я чихал на такое известье!
 
 
Жизнь свихнулась, хоть ей не впервой,
Словно притче, идти по кривой
И о цели гадать по туману.
Там котел на полнеба рванет,
Там река не туда повернет,
Там Иуда народ продает.
Все как будто по плану идет…
По какому-то адскому плану.
 
 
Кем мы втянуты в дьявольский план?
Кто народ превратил в партизан?
Что ни шаг, отовсюду опасность.
«Гласность!» – даже немые кричат,
Но о главном и в мыслях молчат,
Только зубы от страха стучат,
Это стук с того света, где ад.
Я чихал на подобную гласность!
 
 
Мне-то что! Обываю свой крест.
Бог не выдаст, свинья не доест.
Не по мне заварилася каша.
Рыба-птица на хрип перешла,
Докричаться до нас не могла.
Скучно, брат мой! Такие дела,
Особливо, когда спохмела…
Жаль души, хоть она и не наша.
 

1988

Пузыри

 
Всяк пузырь на волю выпускает
Джинна, заключенного внутри.
Но младенец этого не знает,
Млечные пуская пузыри.
 
 
Хочется тебе пузырь потрогать —
Дьявол строит рожи изнутри.
Вечный бой. Ты слышишь гром
               и грохот —
То металл пускает пузыри.
 
 
А когда кометы возникают
Около земного бытия, —
Пузыри кровавые пускают
Чистый разум и душа твоя.
 
 
Вечность дышит, как морская пена,
Пузырится главами собор.
Плоть живая пенится мгновенно,
И душа уходит на простор.
 
 
Мир звенит пустыми пузырями
Праздных грез и дутого стекла,
Мыльными мгновенными шарами,
Что пускают слава и хвала.
 
 
Наложи печати и запреты,
Только ничего не говори,
Потому что дети и поэты
Все же верят в эти пузыри.
 

1988

Афганская змея

 
Аллах и пуля в рай ведут душмана,
И русский сон тревожен в том краю.
Один солдат в горах Афганистана
Заметил полумертвую змею.
 
 
Она на солнце узко отливала
Узорчатым черненым серебром.
Он пожалел и каждый день, бывало,
Поил ее из миски молоком.
 
 
Уже змея солдата узнавала,
Уже она из рук его пила.
Других она к себе не подпускала.
Окрепла и однажды уползла…
 
 
Застава спит. В палатке сон глубокий.
В глухую ночь стоял он на посту.
И только вспомнил отчий край далекий —
Опасность просквозила темноту.
 
 
И, уловив опасность по скольженью,
Присел от страха и узнал змею —
Та самая! И обвила за шею
Она его, как гурия в раю.
 
 
Хотел он встать, не тут-то было дело!
Змея вздымала голову пред ним,
В лицо шипела и в глаза глядела.
Так и сидел он в страхе, недвижим.
 
 
Как будто шум со стороны палатки,
Как будто тихо… Вечность протекла.
Змея, разжав кольцо смертельной хватки,
Его освободила. Уползла.
 
 
Он распрямился и, мрачней заката,
Прошел насквозь заставу, – кровь и прах.
Все вырезаны, все его ребята,
И первыми – кто были на постах.
 
 
Как жить ему? Его сомненье гложет,
Подумать страшно: может быть, змея
Его спасла за счет других… О Боже,
Печальна тайна, но она твоя!
 

1989

* * *

 
Ой ты, горе, луковое горе!
Остановка: здравствуй и прощай!
На разбитом на глухом просторе
Вон окно мигнуло невзначай.
 
 
Я не знаю, может быть, светает…
Ничему не верится во тьме.
Чей-то голос за душу хватает:
– До свиданья! Встретимся в тюрьме.
 

1989

Свеча

 
Хор церковный на сцене стоит, как фантом,
И акафист поет среди срама.
Камень веры разбился в песок, и на нем
Не воздвигнешь ты нового храма.
 
 
Ни царя в голове, ни царя вообще.
Покосилась луна у сарая.
День грядущий бредет в заграничном плаще,
Им свою наготу прикрывая.
 
 
Что же ты не рыдаешь, не плачешь навзрыд?
Твою родину мрак обступает.
А она, как свеча, перед Богом горит…
Буря мрака ее задувает.
 

1990

Стояние

 
На горе церквушка застоялась
На крови, на жертвенном огне,
На болоте цапля замечталась
В самой точке на одной ноге.
 
 
Цапля ничего не понимает,
Полетает, снова прилетит.
Только одну ногу поменяет,
Ногу поменяет – и стоит.
 
 
Все стоит в знак вечного покоя…
Столпник перед Господом стоит.
Древо жизни умирает стоя,
Но стоит и мне стоять велит.
 

1990

* * *

 
В воздухе стоймя летел мужик,
Вниз глядел и очень удивлялся
И тому, что этот мир велик,
И тому, что сам не разбивался.
 
 
Так-то так. Но он не знал того,
Пролетая над частями света,
Что таким представила его
Дикая фантазия поэта.
 
 
Между тем поэт о нем забыл:
Голова на выдумки богата,
А мужик летит среди светил,
И, пожалуй, нет ему возврата.
 

1990

Газета

 
По вольному ветру, по белому свету,
По нашему краю
Проносит газету, проносит газету,
А я не читаю.
 
 
Я душу спасаю от шума и глума,
Летящих по краю.
Я думаю думу; о чем моя дума,
И сам я не знаю.
 
 
И вот в стороне человек возникает,
Подобно туману.
Прикрывшись газетой, за мной наблюдает,
Что делать я стану.
 
 
Рычит ли собака, мычит ли корова,
Система на страже.
Один соглядатай сменяет другого,
Газета все та же.
 
 
Наверно, сживут меня с белого свету
И с нашего краю,
Где даже скотина читает газету,
А я не читаю.
 

1990

Бабьи слезы

 
Эти слезы надо понимать!
Я в пивной с названьем «Бабьи слезы».
Тут услышишь про такую мать,
Что по коже побегут морозы.
 
 
Тут напомнит бравый старикан:
– Впереди и сзади пулеметы! —
Если ты нальешь ему стакан,
Он расскажет про штрафные роты.
 
 
Так и гаркнет: – Я клянусь войной!
Впереди и сзади нет пощады.
Родину закроем мы собой!
Вырежем сперва заградотряды!
 
 
И другой напомнит старикан:
– Я потом срывал с него награды! —
Если ты плеснешь ему в стакан,
Он расскажет про заградотряды.
 
 
Так и скажет: – Я клянусь пивной!
Сталин дал приказ, и мы едины…
Да не становись ко мне спиной!
Я видал и не такие спины.
 
 
Мне на это нечего сказать.
Я уйду… Эх, белые березы!
Эх, моя Россия! Божья мать!
Дай тебе я вытру бабьи слезы.
 

1990

Струна

 
В землю белый и красный легли,
Посылая друг другу проклятья,
Два ствола поднялись из земли
От единого корня, как братья.
 
 
В пыль гражданская распря сошла,
Но закваска могильная бродит.
Отклоняется ствол от ствола,
Словно дьявол меж ними проходит.
 
 
Далеко бы они разошлись,
Да отца-старика по наитью
Посетила счастливая мысль —
Их связать металлической нитью.
 
 
Слушай, слушай, родная страна,
В грозовую ненастную пору,
Как рыдает от ветра струна
И разносится плач по простору.
 
 
В ясный день не рыдает она,
И становятся братья родными.
И такая стоит тишина,
Словно ангел витает над ними.
 

1990

Сон

 
Я уже не поэт, я безглавый народ,
Я остаток, я жалкая муть.
Если солнце по небу зигзагом пойдет,
То душа повторит этот путь.
 
 
Мать-отчизна разорвана в сердце моем,
И, глотая, как слезы, слова,
Я кричу: – Схороните меня за холмом,
Где осталась моя голова!
 

1991

Урок французского

 
Кровь голубая на помост хлестала…
Ликуй, толпа! Сжимай свое кольцо!
Но, говорят, Антуанетта встала
И голову швырнула им в лицо.
 
 
Я был плохим учеником, признаться;
В истории так много темных мест.
Но из свободы, равенства и братства
Я вынес только королевский жест.
 

1991

Бабочка

 
Вьешься, не зная заботы
В нашем убогом краю.
Белая бабочка! Кто ты?
Тайну открой мне свою.
 
 
Или о чем вспоминаешь,
Светлым миганьем полна?
– Если умрешь, то узнаешь! —
Так отвечала она.
 
 
Мыслью, и словом, и делом
Столько я раз умирал,
Но за последним пределом
Я ничего не узнал.
 
 
– Мыслью, и словом, и делом
Мало еще ты страдал,
И за последним пределом
Ты не совсем умирал.
 

1991

* * *

 
Пыль солнца земля отряхает,
И эхо гуляет в лугах.
Мой дух на цветах отдыхает,
На девушках и облаках.
 
 
Синеют, алеют, белеют,
И эти смеются, и те.
И легкие бабочки веют
На этой и той высоте.
 
 
Доверчиво очи синели,
Анютины глазки цвели.
Прошли мои дни, прошумели.
Ни облачка нет. Ни земли.
 
 
А сказка все длится и длится,
И взгляд мой теряется там,
Где веют прекрасные лица
И платья метут по цветам.
 

1991

Певучий голос

 
Говори! Я ни в чем не согласен,
Я чужак в твоей женской судьбе.
Только голос твой чист и прекрасен,
Он мне нравится сам по себе.
 
 
Нахваталась ты слов, нахваталась,
Все твои измышления – ложь.
Только в голосе жизнь и осталась,
Вызывая ответную дрожь.
 
 
Говори! Я с тобой, словно в чаще,
И твой голос могу осязать:
Шелестящий, звенящий, журчащий…
Но такое нельзя рассказать.
 
 
Он звенит, он летит, он играет,
Как малиновка в райском саду.
Даже платье твое подпевает,
Мелодично шумит на ходу.
 
 
Даже волосы! Каждый твой волос
От дыханья звенит моего.
Я хотел бы услышать твой голос
Перед гибелью света сего.
 

1991

Молчание Пифагора

 
Он жил и ничего не мог забыть,
Он камень проницал духовным зреньем.
Ему случалось человеком быть,
И божеством, и зверем, и растеньем.
 
 
Свои рожденья помнил с оных пор
И в нескольких местах бывал он разом.
Река встречала: – Здравствуй, Пифагор! —
Он проходил: – Прощай, мой бывший разум!
 
 
Он в тишине держал учеников
И вел беседы только через стену.
И измышлял для будущих веков
Мусическую стройную систему.
 
 
Он говорил: – Она должна звучать,
Но тайно, как община на Востоке. —
Об истине предпочитал молчать,
Но позволял окольные намеки:
 
 
«Не спорь с народом. Слово нагишом
Не выпускай: его побьют камнями.
Живой огонь не шевели ножом:
Он тело Бога. Не любись с тенями…»
 
 
Он толковал на берегу морском,
Где волны отливали синим светом:
– Мы промолчать не можем обо всем,
Так помолчим хотя бы вот об этом!
 
 
Он ставил точку в воздухе, как рок:
– Вот точка духа. Вот его основа!
Все остальное мировой поток,
То бишь число. А посему ни слова!..
 
 
Он этим ничего не утвердил
И в прошлый раз на берегу пустынном,
Когда он треугольник начертил:
– Вот красота! Тут множество в едином.
 
 
Безмолвствует такая красота,
Она не для обычного сознанья.
Он первым из людей замкнул уста
И сей завет назвал щитом молчанья.
 
 
Своим молчаньем он сказал о том,
Что истина рождается не в спорах.
Но многие философы потом
Жизнь провели зазря в словесных €орах.
 
 
Есть немота, по ней легко узнать
В любой толпе иного человека:
Он хочет что-то важное сказать,
Его душа немотствует от века…
 
 
Река времен все помнит и шумит,
Безмолвствует и спит река забвенья,
Одна река мерцает и дрожит,
Другая – тень застывшего мгновенья.
 
 
Какие прошумели племена
На берегу печали и раздора!
Какие пролетели времена
Над златобедрым прахом Пифагора!
 
 
Великая любовь не говорит,
А малая хохочет и болтает.
Великая печаль не голосит,
А малая и ропщет и рыдает.
 
 
Любовь слила два сердца – взор во взор,
Они молчат на берегу пустынном.
Ни слова, о, ни слова, Пифагор,
О красоте, чья двойственность в едином!
 
 
У вечного покоя не шумят,
А для других стоят в молчанье строгом.
Не просто так покойники молчат,
А чтоб душа заговорила с Богом.
 
 
Затишье перед битвой чутко спит,
Безмолвье после битвы спит глубоко.
Душа живая около молчит,
А души мертвых… те молчат далеко.
 
 
Бывало, в бой стеной молчанья шли:
Ни голоса, ни выстрела, ни звяка.
Психической атаку нарекли.
Психея, ты молчишь? Твоя атака!
 
 
Ты помнишь зал? Беспечный бал гремел.
Но ты вошла – и все как онемели.
И кто-то молвил: «Ангел пролетел!»
Не только ангел. Годы пролетели!..
 
 
Молчанье – злато, слово – серебро,
А жизнь – копейка с мелким разговором.
Silentium! Вытряхивай добро,
Сдавай бутылки вместе с Пифагором!
 
 
Когда молчать преступно, то умри,
Не покупай народного вниманья!
 
 
В речах вождей блистает изнутри
Дешевая фигура умолчанья.
 
 
Что шепчет демон, ухо щекоча?
Откуда в слабой женщине болтливость?
Где кротость духа? Где его свеча?
Шумит свобода. Где ее стыдливость?..
 
 
Вперед, вперед! Веди, угрюмый стих!
Веди меня по всем камням-дорогам
К безмолвью просветленных и святых,
Обет молчанья давших перед Богом.
 
 
Веди в подвалы вздыбленных держав,
Где жертвы зла под пытками молчали;
Ни истины, ни правды не предав,
Они самозабвенно умирали.
 
 
Замри, мой стих!.. Безмолвствует народ
В глухой долине смуты и страданья.
И где-то там, из мировых пустот,
Очами духа светит щит молчанья.
 

1991

Последнее искушение

 
Сидя в лодке, учил он народ,
Но сошло на него искушенье.
И в блистающем зеркале вод
Он увидел свое отраженье.
 
 
На него, как на призрак, взирал,
Как на беса, который умело
Все движенья его повторял,
Но другой половиною тела.
 
 
Половина, что правой была,
Оказалась у призрака левой.
Половина, что левой была,
Оказалась у призрака правой.
 
 
В полный голос зашлась тишина,
И случилось на море трясенье.
– Отойди от меня, Сатана! —
Он сказал на свое отраженье.
 
 
В полный голос зашлась тишина,
И разбились зеркальные воды.
Отошел от него Сатана,
Но шипел, словно пена свободы:
 
 
– Сидя в лодке, учил ты любви,
Но народ, как твое отраженье,
Повторял все движенья твои,
Им давая иное значенье.
 
 
Ты не зря на свой призрак похож,
На Антихриста царства земного.
Ты еще от него отойдешь
И не скажешь при этом ни слова.
 
 
Час настал!.. Перед тем как принять
Все большие и малые муки,
Встретил сын свою светлую мать
И услышал счастливые звуки.
 
 
Как свеча, его нежность зажглась,
Но сошло на него искушенье.
В темных-темных зрачках ее глаз
Он увидел свое отраженье.
 
 
Обнял мать на последнем пути
И увидел Антихриста снова.
От нее поспешил отойти,
Не сказав ни единого слова.
 
 
Тяжко было ему принимать
Все большие и малые муки,
На восход и закат простирать
Навсегда пригвожденные руки.
 

1991

Ловля русалки

 
Свет-русалка, ты слушала песни Садко
И на лунное солнце глядела легко.
 
 
Испокон с тобой дружат вода и земля,
Мирно дышат зубчатые жабры Кремля.
 
 
Твое царство живет крепким задним умом.
Управляется прошлым, как рыба хвостом.
 
 
Бьет со дна его чистый прохладный родник…
Но великий ловец ниоткуда возник.
 
 
Он явился, как тень из грядущего дня,
И сказал: «Эта тварь не уйдет от меня!»
 
 
Ты дремала, не зная о близкой беде.
Он словечко «свобода» подкинул тебе.
 
 
Чтобы в тину зазря не забилось оно,
Ты поймала словечко – с крючком заодно.
 
 
Острый воздух хватаешь разинутым ртом,
Возмущая все царства могучим хвостом.
 

1992

Забор

 
Покосился забор и упал,
Все заборы в России упали.
Голос свыше по пьянке сказал,
Что границы прозрачными стали.
 
 
Это верно я вижу простор,
Где гуляет волна за волною,
Потому что упал мой забор
Прямо в море – и вместе со мною.
 
 
Оглянуться назад не успел
На поля и могилы родные,
На два голоса с ветром запел:
– Ой вы, кони мои вороные!
 
 
Позабыл я про радость труда,
Но свободно дышу на просторе
И уносит меня в никуда
На родном деревянном заборе.
 

1992

Счет одиночества

 
Есть в мире две неравных части,
Два царства: мертвых и живых.
Мир жив и мертв, двоятся страсти,
Один страдает за двоих.
 
 
Ума и сердца не хватает
Поверить мертвых и живых.
Во мне отчизна вымирает,
Одна страдая за других.
 
 
Уж я один останусь скоро,
И мой огарочек во тьме
Учтет небесная контора,
Один запишет, два в уме.
 
 
Но я всегда жил нелюдимым
И перед Господом во тьме
Я написал себя единым,
А остальных держал в уме.
 

1992

Сирень и береза

 
Рос когда-то сиреневый куст
Под окном у забытой сторожки.
Был рассеян, развесист и густ,
Но все время он знал о березке.
 
 
Он скрывал свою боль много лет
Под окном у забытой сторожки.
Из него пробивалась на свет
Кривоватая струйка березки.
 
 
Он глушил свою старую боль,
Он душил ее в сердце косматом.
Свою ненависть или любовь
Обвевал по весне ароматом.
 
 
Но пробилась она, но взошла
И над ним распустила сережки,
Иссушила его, извела
Кривоватая воля березки.
 
 
Время-птица летит и летит,
А устанет – на ветку садится,
На березу, что криво стоит
И не может никак распрямиться.
 

1992

Полотенце

 
Мы в любви сошлись не по закону,
Выбрав ночь и угол потемней.
Ты в углу заметила икону
И смутилась: Не могу при ней!
 
 
На иконе Божья Мать с младенцем.
Я сказал, не поднимая глаз:
Занавесь икону полотенцем,
Хоть она и смотрит не про нас.
 
 
Полотенцем плотным закрывала
Матушку с прощением в глазах.
Жар брала и жаром отдавала,
И проснулась в утренних слезах.
 
 
За окном, как чистый сон младенца,
Плакали и пели соловьи…
Ты сняла с иконы полотенце,
Чтобы слезы вытереть свои.
 

1993