Текст книги "Стихотворения"

Здравица

 
То не ворон считают соловьи —
Мы говорим о славе и любви.
Бокал обвит змеиным женским телом,
Стряхни змею! Займемся русским делом,
Пуская из ноздрей заморский дым.
Но где же слава, Кожинов Вадим?
 
 
За горизонтом старые друзья
Спились, а новым доверять нельзя.
Твой дом парит в дыму земного шара,
А выше Дионисий и гитара,
И с книжной полки окликает Рим:
– Мементо мори, Кожинов Вадим!
 
 
Смерть, как жена, к другому не уйдет,
Но смерти нет, а водка не берет.
Душа верна неведомым пределам.
В кольце врагов займемся русским делом,
Нас, может, двое, остальные – дым.
Твое здоровье, Кожинов Вадим!
 

1982

Встреча

 
На мосту, где двоим разойтись
               ни малейшего шанса,
Одноногий поляк увидал одноногого ганса.
 
 
Ой вы ноги мои! Тот без левой, а этот без правой,
Тот хромал Сталинградом, а этот
               гордился Варшавой.
 
 
– Доннер-веттер! Пся крев! —
               повстречались глухие проклятья.
Чтобы им разминуться, они обнялись,
               словно братья.
 
 
Ноги стали на место, сошлись на мгновенье
               дороги,
И опять разошлись…
Человечество, вот твои ноги!
 

1982

* * *

 
То не лето красное горит,
Не осенний пламень полыхает, —
То любовь со мною говорит,
И душа любви благоухает.
 
 
Пролетают где-то стороной
Городские грохоты и свисты.
И стоят в окне передо мной
Все мои желания и мысли.
 
 
Все они певучи и легки,
Все они цветны и ароматны,
Все они отсюда далеки,
Все передо мной – и невозвратны.
 
 
Я уже не знаю, сколько лет
Жизнь моя другую вспоминает.
За окном потусторонний свет
Говорит о том, что смерти нет,
Все живут, никто не умирает!
 

1982

Новое небо

 
Семь небес никого не спасут
От былой и грядущей печали.
Север. Солнце ни там и ни тут
И не греет косыми лучами.
 
 
Дальний брат возвратился домой
И в пустые просторы рыдает.
Он ладони над мертвой землей,
Словно круглое небо, смыкает.
 
 
Вот что он говорит в забытьи:
– Мир остался без крова и хлеба.
Где вы, братья и сестры мои?
Я построил вам новое небо.
 
 
Вместо рук над моей головой
Вижу звездную млечную сетку.
И роняет на купол живой
Белый голубь зеленую ветку.
 
 
Это небо светло и легко,
Этот голубь не знает печали,
Это солнце стоит высоко
И меня заливает лучами.
 

1982

Былина о строке

 
С голубых небес в пору грозную
Книга выпала голубиная.
Кто писал ее – то неведомо,
Кто читал ее – то загадано.
Я раскрыл ее доброй волею,
Не без помощи ветра буйного.
На одной строке задержал судьбу,
Любоваться стал каждой буковкой.
Что ни буковка – турье дерево,
А на дереве по соловушке,
А за деревом по разбойнику,
За разбойником по молодушке,
На конце концов – перекладина,
Слезы матушки и печаль земли.
Что ни слово взять – темный лес шумит,
Пересвист свистит яви с вымыслом,
Переклик стоит правды с кривдою,
Вечный бой идет Бога с дьяволом.
 
 
А за лесом спят добры молодцы,
Тишина-покой, дремлет истина,
И звезда горит ясным пламенем
После вечности мира сущего.
Неширок зазор между буковок —
Может бык пройти и дорогу дать.
А просвет меж слов – это белый свет,
Вечный снег метет со вчерашнего.
Так слова стоят, что забудешься,
Так долга строка и упружиста,
Глянешь вдоль нее – взгляд теряется.
По строке катать можно яблоко,
А в самой строке только смерть искать.
На конце она обрывается,
Золотой обрыв глубже пропасти —
Головою вниз манит броситься.
Я читал строку мимо памяти,
Мимо разума молодецкого.
А когда читал, горько слезы лил,
Горько слезы лил, приговаривал:
– Про тебя она и про всячину.
Про тебя она, коли вдоль читать,
Поперек читать – так про всячину.
 

1983

Бой в сетях

«Воздух полон богов» —

так говорили древние греки.

 
Воздух полон богов на рассвете,
На закате сетями чреват,
Так мои кровеносные сети
И морщины мои говорят.
 
 
Я покрылся живыми сетями,
Сети боли, земли и огня
Не содрать никакими ногтями —
Эти сети растут из меня.
 
 
Может быть, сам с собой я схватился,
И чем больше рвалось, тем сильней
Я запутался и превратился
В окровавленный узел страстей?
 
 
Делать нечего! Я погибаю,
Самый первый в последнем ряду,
Перепутанный мрак покидаю,
Окровавленным светом иду.
 
 
Бог свидетель, как шел я по жизни —
Дальше всюду и дальше нигде
По святой и железной отчизне,
По живой и по мертвой воде.
 
 
Я нигде не умру после смерти.
И кричу, разрывая себя:
– Где ловец, что расставил мне сети?
Я свобода! Иду на тебя!
 

1983

Поединок

 
Противу Москвы и славянских кровей
На полную грудь рокотал Челубей,
Носясь среди мрака,
И так заливался: – Мне равного нет!
– Прости меня, Боже, – сказал Пepeсвет, —
Он брешет, собака!
 
 
Взошел на коня и ударил коня,
Стремнину копья на зарю накреня,
Как вылитый витязь!
Молитесь, родные, по белым церквам.
Все навье проснулось и бьет по глазам.
Он скачет. Молитесь!
 
 
Все навье проснулось – и пылью и мглой
Повыело очи. Он скачет слепой!
Но Бог не оставил.
В руке Пересвета прозрело копье —
Всевидящий Глаз озарил острие
И волю направил.
 
 
Глядели две рати, леса и холмы,
Как мчались навстречу две пыли, две тьмы,
Две молнии света —
И сшиблись… Удар досягнул до луны!
И вышло, блистая, из вражьей спины
Копье Пересвета.
 
 
Задумались кони… Забыт Челубей,
Немало покрыто великих скорбей
Морщинистой сетью.
Над русскою славой кружит воронье,
Но память мою направляет копье
И зрит сквозь столетья.
 

1983

* * *

 
Мне снился сон, когда в меня стреляли…
Я выстрелы услышал там и тут —
Во сне и наяву они совпали.
Куда бежать? И там и тут убьют!
 
 
Потом во сне тень женщины явилась,
От встречных пуль собою заслоня.
И так сказала: – Я тебе приснилась
В последний раз. Не забывай меня.
 
 
Смертельный страх моих волос коснулся,
Свистели пули, ветер гнул траву.
Когда она упала, я проснулся
И услыхал: стреляют наяву.
 
 
Крутись, крутись, планида голубая!
Светились пули густо в пустоте,
Летели, мое тело огибая,
И гасли, исчезая в темноте.
 
 
О близкой смерти я гадал по звуку.
Как страшно в этом мраке погибать!
– Взойди, светило! – протянул я руку,
И пули стали руку огибать.
 
 
Взошло светило. На меня открыто
Летели пули. Ветер гнул траву.
Тень женщины во сне была убита,
Свет женщины остался наяву.
 
 
Любовь ушла. Не надо возвращенья.
– Тебя убьют! – кричу ей, как судьбе. —
Мне твоего не пережить прощенья.
Живи вдали! Я помню о тебе.
 

1983

Заклинание

 
Мир с тобой и отчизна твоя!
Покидая родные края,
Ты возьми и мое заклинанье.
В нем затупятся молнии лжи,
В нем завязнут чужие ножи,
Что готовят тебя на закланье.
 
 
Все проклятья в него упадут,
Все подводные камни всплывут,
Все летящие пули застрянут.
Волчьи ямы, что роют тебе,
И провалы на горной тропе
Зарубцуют слова и затянут.
 
 
Все рогатки оно разогнет,
Глаз дурной на себя отведет,
Упасет от ловушки и яда,
От великих и малых когтей,
От земных и небесных сетей:
Все возьмет на себя, если надо.
 
 
А когда ты вернешься домой
И пойдешь по дороге прямой,
С двух концов подожги заклинанье —
И сгорит твоя верная смерть,
А на пепел не стоит смотреть,
Черный пепел развеет дыханье.
 

1984

Маркитанты

 
Было так, если верить молве,
Или не было вовсе.
Лейтенанты всегда в голове,
Маркитанты в обозе.
 
 
Шла пехота. Равненье на «ять»!
Прекратить разговоры!
А навстречу враждебная рать —
Через реки и горы.
 
 
Вот сошлись против неба они
И разбили два стана.
Тут и там загорелись огни,
Поднялись два тумана.
 
 
Лейтенанты не стали пытать
Ни ума, ни таланта.
Думать нечего. Надо послать
Толмача-маркитанта!
 
 
– Эй, сумеешь на совесть и страх
Поработать, крапивник?
Поразнюхать о слабых местах
И чем дышит противник?
 
 
И противник не стал размышлять
От ума, от таланта.
Делать нечего. Надо послать
Своего маркитанта!
 
 
Маркитанты обеих сторон —
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времен
Понимали друг друга.
 
 
Через поле в ничейных кустах
К носу нос повстречались,
Столковались на совесть и страх,
Обнялись и расстались.
 
 
Воротился довольный впотьмах
Тот и этот крапивник
И поведал о темных местах
И чем дышит противник.
 
 
А наутро, как только с куста
Засвистала пичуга,
Зарубили и в мать и в креста
Оба войска друг друга.
 
 
А живые воздали телам,
Что погибли геройски.
Поделили добро пополам
И расстались по-свойски.
 
 
Ведь живые обеих сторон —
Люди близкого круга.
Почитай, с легендарных времен
Понимают друг друга.
 

1984

Простота милосердия

 
Это было на прошлой войне,
Это Богу приснилось во сне,
Это Он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочел:
Не разведчик, а врач перешел
Через фронт после вечного боя.
Он пошел по снегам наугад,
И хранил его – белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: – Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.
Помогите!.. —
                 Вскочили враги,
Кроме света, не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
– Это русский! Хватайте его!
 
 
– Все мы кровные мира сего, —
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
– Все мы братья, – сказали враги, —
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна. —
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
Отправляясь к заклятым врагам,
Он прошел по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!
 

1984

Опора

 
На дно своих скорбей глядят глаза
У тех людей с воздетыми руками,
Бичуемых ветрами и снегами,
Им даже слезы вытереть нельзя.
 
 
Земные руки их напряжены,
Как будто небо держат над собою.
Они такими вышли после боя.
Никто не виноват. Окружены.
 
 
Но мертвая земля прозрела вдруг,
И мертвый воздух разорвали звуки:
«Они сдаются? Поднимают руки?
Пусть никогда не опускают рук!»
 
 
И тяжесть свыше снизошла на них,
Они кремнели, рук не опуская…
Из всех опор невидимого рая
Есть и такая – не слабей других.
 

1984

Связь

 
Он был связистом на войне,
А нынче бродит в тишине,
Звук издавая странный
Ногою деревянной.
 
 
Среди теней, среди светил
Он стук морзянки уловил,
Идущий ниоткуда,
И понял: дело худо.
 
 
На братском кладбище ни зги.
В сухое дерево ноги
Стучал слетевший дятел,
Или с ума он спятил?
 
 
Тире и точки слух прожгли,
Живая боль из-под земли
Ему стучала в уши:
«Спасите наши души!
 
 
Спасите наши имена!
Спасите наши времена!
Спасите нашу совесть!
Одни вы – не спасетесь!»
 

1984

Голоса

 
Когда склонился этот свет к закату,
Зашевелились кости мертвеца:
– Меня убила родина за правду,
Я не узнал ни одного лица…
 
 
Заговорили голоса из бездны,
Затрепетала полоса теней:
– Не поминай убийц. Они известны.
Открой нам имя родины твоей…
 
 
Но если имя родины откроет,
Ее убьют чужие и свои.
И он молчит, и только бездна воет
В живом молчанье смерти и любви.
 

1984

Сито

 
Наша истина – сито полное,
В чьих руках оно, ты не спрашивай…
Сито частое мать с гвоздя брала,
Против солнышка муку сеяла,
Из муки простой вышел хлеб святой.
Старший ел его да похваливал,
Средний ел его да покрякивал,
Младший ел его да помалкивал,
Да на вольный свет все поглядывал.
Вон звезда горит, вон еще одна,
Много в небе дыр, да не выскочить,
Крепко дух сидит в белых косточках.
Вон старик идет, еле тащится,
Из него давно дух повыскочил,
Из него давно песок сыплется.
Мать-сыра земля – наша истина,
Через девицу сеет весточки,
Через матушку сеет косточки,
Через старицу сеет высевки.
Мать-сыра земля не про нас с тобой.
Через белый свет, через истину
Племена прошли – не задумались,
Времена прошли – словно не были.
Мы пройдем насквозь – не задержимся,
Ничего от нас не останется,
Что останется – будет лишнее.
 

1984

Мужик

 
Птица по небу летает,
Поперек хвоста мертвец.
Что увидит, то сметает.
Звать ее – всему конец.
Над горою пролетала,
Повела одним крылом —
И горы как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Над страною пролетала,
Повела другим крылом —
И страны как не бывало
Ни в грядущем, ни в былом.
Увидала струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И весьма невозмутимо
На крыльце мужик сидит.
Птица нехотя взмахнула,
Повела крылом слегка
 
 
И рассеянно взглянула
Из большого далека.
Видит ту же струйку дыма,
На пригорке дом стоит,
И мужик невозмутимо
Как сидел, так и сидит.
С диким криком распластала
Крылья шумные над ним,
В клочья воздух разметала,
А мужик невозмутим.
– Ты, – кричит, – хотя бы глянул,
Над тобой – всему конец!
– Он глядит! – сказал и грянул
Прямо на землю мертвец.
Отвечал мужик, зевая:
– А по мне на все чихать!
Ты чего такая злая?
Полно крыльями махать.
Птица сразу заскучала,
Села рядом на крыльцо
И снесла всему начало —
Равнодушное яйцо.
 

1984

* * *

 
Я скатаю родину в яйцо.
И оставлю чуждые пределы,
И пройду за вечное кольцо,
Где никто в лицо не мечет стрелы.
 
 
Раскатаю родину мою,
Разбужу ее приветным словом
И легко и звонко запою,
Ибо все на свете станет новым.
 

1985

* * *

 
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь!
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут ее
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твое
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук,
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
 

1984

Поступок

 
Жизнь коротка, кроме звездного мига,
Молодец гол как сокол.
Не про него голубиная книга,
Хватит того, что прочел.
 
 
Пал Люцифер – сводный брат Прометея.
В пору разбоя и битв,
В пору орла и ползучего змея,
В пору хулы и молитв
 
 
Дух отрицанья учуял: победа!
Нюхом мгновенно постиг
Племя, укравшее тень у соседа,
Память, богов и язык.
 
 
И возгремел: – Проходимцы гордыни,
Я Сатана-Прометей!
Слугами вас избираю отныне,
Станете тенью моей.
 
 
Каждому дам по невидимой шапке,
Будете жить без лица.
Смело воруйте и злато, и тряпки,
Мысли и, может, сердца.
 
 
Зримое вам отдаю по закону,
В чем сомневаться не след.
А пресловутому роду людскому
Я докажу, что вас нет.
 
 
«Тсс!..» – ваш пароль.
Чрез века проходите.
Вас до конца сохраню.
Только зеркал никогда не крадите,
Не прикасайтесь к огню…
 
 
Каждый надел по невидимой шапке,
Сразу исчез во плоти.
Крал государства, и злато, и тряпки,
Мысли – и душу почти.
 
 
Если порой кто-нибудь со злодея
Шапку случайно срывал
И обличал, словно подлого змея,
Черт адвокатом вставал.
 
 
Всяко им было, платили и кровью,
Хмуро глядело на них
Духом высокое Средневековье,
Хмуро глядит и сей стих.
 
 
Жизнь коротка, кроме звездного мига,
Молодец гол как сокол.
Не про него голубиная книга,
Хватит того, что прочел.
 
 
Он разгадал их секреты и входы,
Он их застал на местах:
– Шапки долой! Я предтеча свободы!
Вспомните совесть и страх.
 
 
Воры схватились за злато и тряпки,
Видя ни свет ни зарю:
– Знать не хотим про какие-то шапки.
– Шапки горят, говорю!
 
 
Мигом забыли и злато, и тряпки,
Вспомнили ужас и страх.
Мигом сорвали неявные шапки —
Вспыхнули шапки в руках.
 
 
К небу воззвал он, высокому слухом,
К низкому долу воззвал,
К роду-изотчеству, нищему духом:
– Виждь, кто тебя обобрал!
 

1985

Испытание зеркалом

 
Я хотел рассказать о себе,
Но в ту ночь на Ивана Купала
Треснул с грохотом мир – и в избе
Я увидел зиянье провала.
Возле бездны поставил я стул,
Чтоб туда не шагнуть ненароком.
И, конечно, туда бы шагнул,
Окажись я в раздумье глубоком.
По избе, разглагольствуя вслух,
Я ходил и не скоро заметил,
Как из бездны возник некий дух.
– Что за черт!
               – Это я! – он ответил.
Сел на стул.
              Я не стал возражать.
Гость как гость, и ума не лишенный.
– Ты явился меня искушать? —
Он сказал: – Ты давно искушенный.
 
 
Ты в себе, как в болоте, погряз,
Из привычек не вышел ни разу.
Дальше носа не видел твой глаз,
Дальше глаза не видел твой разум.
Оттого ты всю жизнь изнывал,
От томления духа ты плакал,
Что себя самого познавал,
Как задумал дельфийский оракул.
Одиночество духа парит,
Разрывая пределы земные,
Одиночество духа творит,
Прозревая уделы иные.
Но принес тебе зеркало я,
Чтоб не мог ты один оставаться,
Как влюбленный Нарцисс от ручья,
От себя самого оторваться.
Ты поверил, что правда сама,
А не кривда глядит из зерцала.
Ты, конечно, сошел бы с ума,
Если б в нем отраженье пропало.
Ты попался в ловушку мою,
На дешевую склянку купился.
Глянь вокруг! Ты, как Данте в раю,
В лабиринте зеркал очутился.
 
 
Зеркалами я скрыл глубину,
Плоскость мира тебя отражает.
Вместо солнца ты видишь луну,
Только плоскость тебя окружает.
На пустое кричишь ты: «Мое!»,
В роковое уставясь зерцало.
– Я плевал на зерцало твое!
– Но оно твой плевок возвращало.
– Я твои зеркала разобью,
И смеяться осколки заставлю,
Лабиринты твои распрямлю,
И тебя куда надо отправлю.
– Разбивай – и начнешь, как двойник,
Размноженный в осколках, смеяться.
Распрямляй – и уткнешься в тупик,
Отправляй – сам начнешь отправляться.
Мой хозяин в неравной борьбе
Угадал свой конец неминучий.
Он заложника видит в тебе,
Он на всякий надеется случай.
Мне нужна твоя помощь. Поверь,
Был когда-то и я человеком,
И понес очень много потерь, —
Он мигнул мне оборванным веком.
 
 
Грянул гром – и рассеялся дым.
Сквозняком по избе потянуло.
Гость исчез, стул остался пустым,
И края свои бездна сомкнула.
Что за гость? В голове ни царя,
И мигает оборванным веком.
Он на что намекал, говоря,
Что когда-то был сам человеком?
Видно, плохи дела Сатаны.
Есть на свете чему удивляться,
Если с той, так сказать, стороны
Перебежчики стали являться.
 

1985

Символ

 
Я знамя! Вожди подо мною.
Во славе, крови и пыли
Клянутся моей высотою
Все рати небес и земли.
 
 
Я кровь высоко поднимаю,
Но тень я земле отдаю.
И прежде земли покрываю
Погибших во славу мою.
 

1985

Возмездие

 
Я их во сне увидел: встали из-под земли,
Молча переглянулись и на меня пошли.
 
 
В серой волне астрала блещут ножи мертво.
«Так не пойдет, ребята. Десять на одного!»
 
 
Слышу: «А мы мотали. Хватит права качать!
Ты нас застукал в небе. Надо с тобой кончать».
 
 
Я их во сне оставил, десять небритых рож.
«Ладно! – я рядом слышу. – Ты все равно
                заснешь!»
 
 
Только засну – и слышу: «Вот он! Кончай его!
Век не видать свободы…» Десять на одного!
 
 
Трусы и негодяи! Есть у меня права —
Все описать подробно, все заключить в слова.
 
 
Всех затворил словами крепче замков и пут.
Вот они, на бумаге, вот они, тут как тут.
 
 
До преставленья света будут они сидеть,
Сон и покой поэта не потревожат впредь.
 
 
Грянет в трубу архангел, кончится сила строк.
«Эй, выходи на волю! Вы отмотали срок».
 

1985

Петрарка

И вот непривычная, но уже нескончаемая вереница подневольного люда того и другого пола омрачает этот прекраснейший город скифскими чертами лица и беспорядочным разбродом, словно мутный поток чистейшую реку; не будь они своим покупателям милее, чем мне, не радуй они глаз больше, чем мой, не теснилось бы бесславное племя по здешним узким переулкам, не печалило бы неприятными встречами приезжих, привыкших к лучшим картинам, но в глубине своей Скифии вместе с худою и бледною Нуждой среди каменистого поля, где ее (Нужду) поместил Назон, зубами и ногтями рвало бы скудные растения. Впрочем, об этом довольно.

Петрарка. Из письма Гвидо Сетте, архиепископу Генуи. 1367 г. Венеция.

 
Так писал он за несколько лет
До священной грозы Куликова.
Как бы он поступил – не секрет,
Будь дана ему власть, а не слово.
 
 
Так писал он заветным стилом,
Так глядел он на нашего брата.
Поросли б эти встречи быльем,
Что его омрачали когда-то.
 
 
Как-никак, шесть веков пронеслось
Над небесным и каменным сводом.
Но в душе гуманиста возрос
Смутный страх перед скифским разбродом.
 
 
Как магнит, потянул горизонт,
Где чужие горят Палестины.
Он попал на Воронежский фронт
И бежал за дворы и овины.
 
 
В сорок третьем на лютом ветру
Итальянцы шатались, как тени,
Обдирая ногтями кору
Из-под снега со скудных растений.
 
 
Он бродил по тылам, словно дух,
И жевал прошлогодние листья.
Он выпрашивал хлеб у старух —
Он узнал эти скифские лица.
 
 
И никто от порога не гнал,
Хлеб и кров разделяя с поэтом.
Слишком поздно других он узнал.
Но узнал. И довольно об этом.
 

1986

Пятно

 
Вперед, вперед, пока еще цела
И голова, и ноги, слава богу!
Дорога человека увлекла…
А воробей перелетал дорогу.
 
 
Как мелкий вор, он в клюве нес зерно
И не успел заметить той причины,
Что превратила страх его в пятно
На ветровом челе чужой машины.
 
 
Остановил машину человек,
Сорвал в степи сухой пучок полыни
И стер пятно – и позабыл навек…
Нельзя перелетать чужой гордыни.
 

1986

Затмение

 
Ты солнце, я день… Рой случайных подруг
Меж нами описывал замкнутый круг.
 
 
Я их ненавидел, я солнце любил.
Я видел тебя, но об этом забыл.
 
 
Явилась другая, твой лик заслоня…
Мерцают светила средь темного дня.
 
 
Слила нас на небе враждебная страсть,
Ни видеть тебя не могу, ни заклясть.
 
 
Тебя ненавижу, другую люблю,
Но чую небесную тягу твою.
 
 
Заухали совы земного конца.
Зажгите свечу! Я не вижу лица!
 
 
Не вижу!.. И только корона твоя
Сияет так страшно из тьмы бытия.
 

1986

Воскресение

 
Грянул колокол в ночь воскресенья
После многих смертельных ночей.
Я стоял, ожидая спасенья,
В белой роще зажженных свечей.
 
 
Храм сиял среди праха и тлена,
Где моя пропадала душа.
За кого ты молилась, Елена,
Молодыми губами дрожа?
 
 
В этом мире ни дна ни покрышки,
И не видно лица твоего.
Вместо глаз только темные вспышки,
И они не от мира сего.
 
 
Высшей волей все стронулось с места.
И душа, о высоком скорбя,
В эту ночь вместе с Богом воскресла,
Но заметила только тебя.
 

1986

Здравица памяти

П. Чусовитину

 
Пока я не взошел на пьедестал
И на том свете дважды не пропал,
Любезный Петр, позволь поднять бокал
Во здравье мертвых, а верней, незримых,
Издалека от нас неотделимых.
Ты маску снял с меня: ты споришь с чертом,
Что производит маски в царстве мертвом.
Ты лепишь лица – значит, споришь с Богом,
Искусным занимаешься подлогом.
И встарь лепили, но в конце концов
Лепили настоящих мертвецов.
Искусство было, да во время оно,
А нынче где он, бог Пигмалиона?
Во всех мирах мы живы, но о том
Забыли, как о веке золотом.
Когда ослабла в человеке память,
Он начал мертвым памятники ставить.
Но этим никого не воскресил,
А только плод соблазна надкусил.
В беспамятстве гордыни начал славить
Себя: живым стал памятники ставить.
Или живые наяву мертвы?
Вот до чего уже дошло, увы.
Не возводи ты памятники мертвым,
Тем более живым. И духом гордым
Не отягчай мне душу на том свете,
За этот грех я буду там в ответе.
Я памятник себе воздвиг из бездны,
Как звездный дух. Вот так-то, друг любезный.
Когда меня ты помнить станешь слабо,
Вон на кургане каменная баба!
Она была моей. Согласно мифу,
Она со мною изменила скифу.
И спит с тех пор. Так разбуди ее,
Назвав ей имя храброе мое.
Она проснется в новой тишине
И многое расскажет обо мне.
А спросит вдруг, куда я подевался,
Скажи, что частью на тот свет подался,
Поскольку этот тесен оказался,
Известно, русский человек широк.
Ну вот и все, а прочее – меж строк.
 

1987