Электронная библиотека » Юрий Вяземский » » онлайн чтение - страница 20


  • Текст добавлен: 25 июня 2014, 15:11


Автор книги: Юрий Вяземский


Жанр: Историческая литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

(3) Мы вышли на озеро и пошли на север, то есть не в сторону Новиодуна, а в противоположном направлении, и не по дороге, ведущей в Лусонну, а по узкой тропинке, вьющейся возле самой кромки воды.

Разумеется, я изо всех сил старался смотреть себе под ноги, чтобы, ни дай бог, не наступить на кого-нибудь в присутствии гельвета.

Через некоторое время Рыбак ворчливо заговорил со мной:

«Какая тебе разница, разрешила или не разрешила ворона? Ты так занят собой и своим заиканием. Ничего вокруг себя не замечаешь».

Я промолчал, хотя уже давно был уверен в том, что замечаю намного больше других людей и что в этом мой талант и моя особенность.

«Совсем ничего не чувствуешь! – как бы отвечая на мои мысли, сердито воскликнул Рыбак. – Ну вот, например, дерево растет. Что ты можешь о нем сказать?»

«Это вяз. По-латыни», – ответил я.

«В-вяз. П-п-по-латыни, – передразнил Рыбак. – Придумали пустое слово и довольны. А как живется этому дереву? Как оно себя чувствует? Это ты можешь сказать?»

Мы остановились перед одиноким высоким деревом с пышной зеленой кроной и мощным широким стволом.

«Мне трудно говорить, – ответил я. – Но думаю, дереву здесь хорошо и свободно. Дорога далеко. Рядом озеро. Солнце светит. Птицы поют…»

Я ожидал, что Рыбак снова начнет меня передразнивать. Но он терпеливо и внимательно выслушал мою, как ты должен себе представить, прерывистую речь, усмехнулся и сказал:

«Нет, не чувствуешь. Корни его не могут уйти глубоко, потому что под деревом широкий камень, и вот, с одной стороны их заливает вода, которой слишком много, а с другой поселился крот, который постоянно грызет их и портит. Верхуша дерева уже давно устала от солнца, потому что другие деревья ее не защищают. А недавно какой-то мальчишка залез на дерево и не только разорил птичье гнездо, но обломал три ветки… Две ранки уже успели зажить. Но третья – видишь? – до сих пор кровоточит… Хорошо, говоришь? Свободно? Птицы поют?»

Естественно, я не нашелся с ответом. И мы пошли дальше.

Через некоторое время, пытаясь обойти муравьиную дорожку, я зацепился ногой о камень и чуть не упал. И тут же Рыбак воскликнул:

«Осторожно! Им же больно!»

«Я ни на одного муравья не наступил», – сказал я.

«При чем здесь муравьи! Я о камне говорю. Некоторым камням тоже бывает больно, когда по ним со всего размаха бьют ногой», – прошипел гельвет, словно лично ему я только что причинил боль.

Я тут же начал и камни осторожно обходить стороной.

А Рыбак через некоторое время вдруг усмехнулся и укоризненно покачал головой.

«Ничего не чувствует», – объявил он.

«Что я теперь не почувствовал?» – спросил я. А Рыбак мне:

«Те камни, которые ты так обхаживаешь, – никакие они не существа, а самые обычные булыжники. Сколько угодно бей их ногами – им хоть бы что!»

И с раздражением пнул сапогом камень, который я уже приготовился обойти.

(4) Мы остановились в небольшой бухте, со всех сторон окруженной деревьями.

«Пришли, – объявил мой суровый спутник. – Сейчас дождемся благоприятного знака и начнем очищать тебя».

Я огляделся по сторонам и не увидел не то что храма – никаких признаков священного участка не обнаружил: ни оградки, ни деревянного идола, ни даже простого камня, которым иногда поклоняются гельветы за неимением статуй и идолов.

«Ничего не чувствует», – грустно вздохнул Рыбак.

Он подошел в разлапистой елке, поклонился, осторожно приподнял самую широкую и самую низкую из ее ветвей. И под этой приподнятой ветвью я увидел каменную голову, вернее, почти круглый камень высотой не более локтя, на котором с трудом можно было различить три довольно уродливых лица: кривые рты, искривленные носы; один глаз с черным, косо глядящим зрачком, а другой пустой, словно выбитый или вытекший, и эдак на трех уродливых рожицах, смотрящих в разные стороны; – любой, даже самый неуклюжий ребенок не хуже начертит на песке, если дать ему прутик и велеть изобразить человеческое лицо.

«Это не Леман. Это священное изображение бога Лемана, – шепотом объявил мне Рыбак и, протянув руку в сторону озера, добавил: – А сам Леман – вот он. Ты его не видишь. Ты его не слышишь. Ты его даже не чувствуешь».

Я вопросительно посмотрел на гельвета. И он мне в ответ:

«Что таращишься? Озеро ты видишь. Но озеро – не Леман, хотя все называют его Леманом и Леманским озером. Тебя ведь тоже в деревне называют Немым. Но разве ты немой? Я тебя называю Заикой. Но разве ты заика?»

Рыбак опустил ветку, прикрыв трехликий камень. Потом стал смотреть на небо, в котором слева направо и справа налево пролетали галки или маленькие вороны. (В птицах я никогда не был силен.) Потом подошел к водной кромке, присел и стал прислушиваться. Потом покачал головой и сказал:

«Нет пока знака».

И только он это произнес, в чаще громко завздыхал и застонал лесной голубь. К первой птице скоро присоединилась вторая. За ней – третья.

Я улыбнулся. А Рыбак презрительно на меня посмотрел и укоризненно заметил:

«Нашел на кого обращать внимание! Эти голуби – как ты: только о себе думают. Никого не чувствуют и ничего не слышат».

А я подумал: Но ведь «три», ты сказал, священное число?

«Да хоть трижды три – какая разница! Сказано: голуби не могут быть помощниками!» – сердито возразил Рыбак, словно читая мои мысли.

Я пожал плечами и сделал вид, что обиделся. И тогда Рыбак сказал:

«Ладно. Пока нет знака, объясню. Леманом вауды и лусоны называют своего племенного бога. Но аллоброги, которые живут на другом берегу озера, называют его не Леманом, а Аллоброксом. Неужели не понял?»

Я поспешно кивнул: дескать, понял, понял.

А Рыбак недоверчиво на меня покосился и продолжал:

«Давным-давно Леман вышел из озера на этот берег, встретил здесь девушку, сделал ее своей женой, и от этой встречи произошли первые здешние люди. Но они стали называть себя не по отцу, а по матери. Это понятно?»

Я покорно кивнул. А Рыбак:

«Врешь, Заика. Не может тебе быть понятно. Потому что я не сказал тебе имени богини».

Я решил подать голос и прозаикался в ответ:

«Можно догадаться. Вауды назвали ее Ваудой. Лусоны, наверное, Лусоной. Не так?»

Мой наставник нахмурил брови, затем щелкнул языком и, обдав меня ласковым зеленым взглядом, проворчал:

«Не Лусоной, а Лусаной. А Вауда – правильно. Догадываться умеешь».

Рыбак снова присел на корточки и принялся то вглядываться в воду, то как бы прикладывать ухо к самой его поверхности.

«А что ты принес в подарок Леману?»

Я не знал, что ответить. Ни о каком подарке Рыбак не предупреждал меня. Никаких украшений на мне не было.

«Гельветы приносят Леману что-то старое, сломанное или ненужное. Есть у тебя такое? То, от чего ты хотел бы избавиться?»

Я решил пошутить и сказал:

«От з-заикания х-х-хочу избавиться».

Я думал, Рыбак на меня рассердится. Но он одобрительно кивнул головой и велел мне:

«Положи в рот камень. Отойди в сторону. Позаикайся, как следует. А потом вернись ко мне».

Я выполнил предписания моего наставника. Потом подошел к гельвету.

Он мне велел сесть на корточки и указал в глубь воды. Я увидел довольно глубокую яму, с четырех сторон охваченную бревенчатым срубом, а на дне этого странного колодца множество самых различных предметов: дырявые котлы, обломки керамической посуды, ржавые ножи и кинжалы, цепи, сломанные бронзовые фигурки, две охотничьи или воинские трубы; – в прозрачной и неподвижной воде шахты все предметы были прекрасно видны.

«Бросай в воду свое заикание и начнем очищение!», – скомандовал Рыбак.

Я вынул изо рта камень и бросил его в воду.

Позволь, дорогой Луций, не описывать тебе саму процедуру очищения. Рыбак очень долго молился на своем непонятном языке. То и дело обливал меня водой: сначала зачерпывая воду ладонями, а потом достав из кустов старый дырявый котелок, из которого через дырки сочилась вода. Он облил меня раз десять или двенадцать – я сбился со счета. Мне было скучно и мокро – вот и все чувства, которые я испытывал во время его, с позволения сказать, священнодействий.

И когда, в очередной раз протянув к озеру ладони и громко прогундосив молитву, Рыбак торжественно объявил мне на латыни: «Ты чист. Леман тебя очистил. Можешь говорить», – представь себе, я еще не открыв рта, заранее знал, что буду заикаться.

И первая фраза, которую я произнес, была такова:

«П-похоже, я так и ос-станусь з-заикой!»

«Не может быть?! – вдруг в полном отчаянии воскликнул Рыбак, с ужасом посмотрев на меня. – Как же так?! Мы же тебя очистили?!»

«Вы меня очистили. Но это не помогло моему заиканию, дорогой филид», – еще сильнее заикаясь, ответил я.

Рыбак смотрел на меня как на лесное чудище или как на выходца с того света. А потом тихо, но уверенно произнес:

«Значит, ты испорчен. И одного очищения недостаточно. Надо снять порчу. Неужели не ясно?»

Я сказал, что мне ясно, и мы тронулись в обратный путь.

(5) Мы шли молча. И уже перед самой деревней мой спутник вдруг сурово спросил:

«Кто тебе разрешил называть меня «филидом»?

«Так гельветы тебя называют» – ответил я.

«Гельветам можно. Тебе нельзя. Запрещаю».

«А как мне к тебе обращаться? – через некоторое время спросил я. – Гвидгеном можно?»

Попутчик мой остановился и возмущенно воскликнул:

«Еще чего! Какой я тебе гвидген?!»

И продолжил путь. А потом снова остановился и сказал:

«Я знаю, где и когда ловить рыбу. Я лучший рыбак на озере. Я – единственный настоящий рыбак. Зови меня Рыбаком. Разрешаю».

Мы подошли к деревенскому причалу, и тут я попросил:

«Рыбак, не называй меня больше «заикой». Я от этого сильнее заикаюсь… Меня зовут Луций».

Гельвет внимательно на меня посмотрел, потом улыбнулся и осторожно погладил по голове.

«Хорошо, – сказал он. – Я буду называть тебя Заика Луций. Пока не вылечу».

И оттолкнув меня от себя, пошел к своему жилищу.

«Представление Леману» на этом закончилось.

(6) На следующий день, как ты догадываешься, дул «не тот ветер». Через день «не было знака». Через два дня что? – Правильно. Не было самого Рыбака.

(Нет, правда, никого тебе это не напоминает?)

Признаюсь: уже после представления Леману я перестал рассчитывать на то, что Рыбак меня вылечит от заикания. Но сам Рыбак, его манеры, его приемы, его галльские боги были для меня весьма любопытны. Досуга же у меня было хоть отбавляй: в школу я не ходил, друзей не имел, книги, которые мне удалось достать, я прочитал в первые два месяца жизни в Новиодуне…


XIII. Третье представление произошло дней через десять после второго.

Когда я утром пришел к Рыбаку, он сказал:

«Сегодня пойдем снимать порчу к Гельвии. Но к ней надо идти под вечер. Приходи за два часа до заката».

За три часа до заката я вышел из дома, чтобы загодя прийти на свидание. Но, пройдя две или три стадии в сторону деревни, услышал позади себя сердитый голос:

«Куда идешь, Луций Заика?»

Я обернулся и увидел перед собой Рыбака, который, судя по всему, поджидал меня на тропинке.

«На встречу с тобой», – ответил я.

«В другую сторону надо идти! – рявкнул Рыбак. – В это время суток Тутела ждет нас на западе. Неужели не ясно?»

Не задавая вопросов, я пошел за гельветом.

Мы пошли не на запад, а на юг. По берегу озера прошли под Новиодуном и, выйдя на дорогу, направились в сторону Генавы.

Рыбак вдруг принялся читать мне целую лекцию о том, как у кельтов производятся заклятия и насылаются порчи. Речь его была неясной, так как за незнанием латинских слов он часто вставлял галльские словечки, а, вставив два или три, часто с латыни перескакивал на свой непонятный язык и на нем продолжал свои ворчливые объяснения, спохватываясь потом и снова переходя на латынь.

Я понял лишь, что порчу наводят какие-то «заклинатели» и «певцы», что главным инструментом порчи служат «три леденящие песни», что порча чаще всего «возводится на лицо» и что, если одновременно нанести «порчу позора», «порчу стыда» и еще какую-то порчу, то человек умрет либо немедленно, либо через девять дней.

Сперва я с усердием пытался понять и запомнить его слова. Затем стал слушать, что называется вполуха, устав от варварской речи и невольно залюбовавшись картиной, которая открылась моему взору.

Представь себе: солнце уже почти скрылось за западными горами, но верхние его лучи словно ослепили озеро, уперлись своими красными пальцами в далекие снежные ледники на северо-востоке, сделав их как бы сахарными и розовыми… Нет, Луций, не берусь описывать эту картину. И прежде всего потому, что она была почти нереальной, такой, какой не бывает и, наверное, не может быть в природе. Над противоположным берегом, над неестественно зелеными холмами утвердилась яркая радуга. Прямо передо мной, в пучке багрового света возникло вдруг несколько хороводов больших и словно прозрачных бабочек. А из зарослей иссиня-черных деревьев полилось пение незнакомых мне птиц.

Я остановился. И тотчас Рыбак спросил меня:

«Что чувствуешь, Луций?».

Удивленное восхищение, поразительную легкость во всем теле и какую-то необъяснимую радость – вот что я действительно чувствовал в этот короткий момент. Но Рыбаку почему-то ответил:

«Радуга. Бабочки. Птицы. Они свободны. А я словно придавлен к земле. Рукой и ногой трудно пошевелить».

И только я так солгал, в деревьях замолкли птицы.

«Тебе радостно?» – спросил Рыбак.

«Нет, грустно. И тоскливо», – снова солгал я.

Тогда погас сноп света, и в темноте растворились бабочки.

«На небе ни единого облачка», – тихо сказал Рыбак.

«А мне кажется, что скоро пойдет дождь», – в третий раз солгал я.

Тут Рыбак приблизился ко мне, заглянул мне в глаза детским зеленым взглядом и ласково прошептал:

«Ну вот, почувствовал. Впервые. Наконец-то».

Мы сошли с дороги и по проселку направились теперь уже на запад.

Сделав несколько шагов, я обернулся и увидел, что радуга над противоположным берегом тоже исчезла.

(2) Проселок скоро привел нас к гельветскому кладбищу. Мы обогнули его и подошли к шалашу или маленькой плетеной хижине. Справа от хижины был травянистый пригорок, на котором стоял большой круглый камень. На камне и на траве были заметны следы многочисленных возлияний. Казалось, камень прямо-таки воняет душистым маслом.

А слева от хижины рос тис, на стволе которого виднелось изображение – женская фигура с зубчатой короной на голове; в руках она держала нечто похожее на чашу. К ветвям дерева были привязаны разноцветные ленты; к стволу, ниже и выше изображения – прибиты кусочки тканей и звериных шкур.

«Ну вот, мы пришли к Вауде, богине земли», – объявил Рыбак.

А я подумал: утром обещал сводить к Гельвии. Вечером мы отправились якобы к Тутеле. А теперь, оказывается, пришли к Вауде. Что? Тоже множество имен?

Словно отвечая мне, Рыбак сказал:

«Придет воконт – назовет Воконтией. Придет аллоброг – назовет Тутелой. Лусон – Лусаной».

Я согласно кивнул. А Рыбак продолжал:

«Помнишь? Я рассказывал. В давние времена Леман вышел на берег. Он вынес с собой священный котел. Но котел был пуст, пока Леман не встретил самую красивую и самую плодовитую девушку. Он вручил ей котел, сделал своей женой. И женщина, когда умерла, стала богиней – для нас сейчас Ваудой… Леман ушел в озеро. Но Вауде в платье из зеленого шелка, в красном волнистом плаще с серебряной бахромой, с двумя косами цвета ириса и четырьмя прядями с янтарными бусинами на концах, – Вауде этой он велел кормить людей, слагая в котел всё, что рождает земля, вынашивают и хранят леса, вскармливают луга и пастбища».

Я с удивлением посмотрел на гельвета: вроде бы, с трудом подыскивал на латыни самые обыкновенные слова, а тут вдруг – «в красном волнистом плаще с серебряной бахромой…» Он что, специально заучил эту кельтскую кудрявость и попросил какого-нибудь знатока перевести на поэтическую латынь?

Рыбак же принялся ощупывать и надрезывать во мне своим ясным и острым фиолетовым взглядом, словно искал какую-то прятавшуюся от него мою мысль. А потом торжественно объявил:

«Когда наступят сумерки, будешь есть из котла Вауды».

Когда настолько стемнело, что зеленое уже нельзя было отличить от голубого, а голубое – от синего, Рыбак зашел в хижину и вернулся из нее с небольшим котелком в руках, на боках которого были изображены какие-то не то оранжевые, не то красные птицы. Котелок был прикрыт аккуратной рогожкой. А поверх рогожки лежал длинный и узкий нож с янтарной наборной рукояткой и лезвием будто из золота.

«Лезвие медное. Но в сумерках кажется золотым», – пояснил Рыбак и, взглядом что-то надрезав и раздвинув во мне, таинственно спросил: – Тебе страшно, Луций Заика?»

Я молча улыбнулся. Мне не было страшно. Мне было красиво и любопытно.

Когда еще больше стемнело, так что уже красное с фиолетовым с трудом различалось, Рыбак велел мне закрыть глаза и вытянуть вперед левую руку ладонью вниз.

Нож был настолько острый, что я почти не ощутил боли, но почувствовал, как по одному из пальцев у меня потекла струйка крови.

Рыбак разрешил мне открыть глаза, и я увидел, что он держит мою порезанную руку над котелком, куда сбегает и капает кровь; рогожку он уже успел убрать, и на дне котелка темнеет какая-то кашица.

«Не чувствуешь боли» – тихо и властно не то спросил, не то приказал гельвет, и взгляд его еще ощутимее резал и раздвигал, через глаза – внутрь головы аж до затылка.

Я понял, что он ждет от меня ответа «не чувствую». И, представь себе, я уже действительно почти не чувствовал свою левую руку – она у меня словно онемела. Но мне вдруг не захотелось подыгрывать Рыбаку. И я, скривив лицо и правой рукой оглаживая левую руку, капризно сказал:

«Больно. Конечно больно».

И только я это произнес, как взгляд Рыбака словно отбросило от меня, а раненая рука заныла от пореза.

«Тогда ешь. Ешь и молчи», – скомандовал гельвет, как мне показалось, сердито и обиженно.

Он всунул мне котелок в левую руку, а правой рукой я стал зачерпывать и отправлять в рот темную кашицу.

Трудно сказать, чем меня потчевали. Это было какое-то холодное варево, состоявшее из грубо помолотой муки (не пшеничной и не ржаной), крошечных сильно перченых ломтиков (похоже, куриных), кусочков какой-то дичинки, разваренных и мелко порезанных желудей и маленьких, горьких и скользких шариков, которые прилипали к зубам, и их приходилось нащупывать и отталкивать языком.

Я ел эту гадость. И так как Рыбак уселся напротив меня и снова стал приставать ко мне своим черным взглядом, я подставил ему сначала щеку, а затем затылок и принялся смотреть в сторону кладбища, словно увидел там нечто привлекшее мое внимание.

«Смотри на меня!» – сурово велел гельвет.

Но я не подчинился его команде.

«На что уставился?» – спросил Рыбак.

«Там кто-то ходит», – солгал я.

«На меня смотри!» – сердито повторил гельвет.

Я не хотел на него смотреть. С каждым мгновением этот человек становился мне все более и более неприятным. Вернее сказать: меня всё больше и больше раздражало, что гельвет пытается мной командовать и словно лезет ко мне в душу. Я решил оказать сопротивление, навязать собственные правила игры.

Поэтому я продолжал сочинять и сказал:

«Смотри, у крайней могилы стоит какая-то фигура».

«Там нет никого».

«Нет, есть… Женщина».

«Не вижу никакой женщины».

«А я вижу… Это старуха».

«Старуха?» – переспросил Рыбак.

А я, всё более увлекаясь игрой, продолжал:

«Конечно, старуха… Она слепая… Смотри, как она…»

Я не успел договорить, потому что в следующее мгновение Рыбак одной рукой вырвал у меня котелок, а другой зажал мне рот.

«Молчи!» – прошипел он.

Я замолчал, как вынужден замолчать человек, у которого зажат рот. И дальше говорил Рыбак.

«Вижу… Кто-то и вправду стоит возле могилы…» – сначала сказал он.

Через некоторое время, всматриваясь в сгущающиеся сумерки, гельвет удивленно добавил:

«Это действительно старуха».

А еще через некоторое время испуганно прошептал:

«Ты прав. Она слепая».

Мне захотелось тоже принять участие в разговоре. Поэтому я вежливо отодвинул руку гельвета со своего рта и в тон Рыбаку, тихо, но не испуганно сказал:

«А рядом, видишь, собака».

«Нет там никакой собаки», – по-прежнему испуганно возразил гельвет.

«Есть, – стал настаивать я. – Собака-поводырь. Слепая женщина не может…»

Но тут Рыбак снова зажал мне рот и уже в полном ужасе оглушительно прошептал мне на ухо:

«Это Морриган! Она сама собака! Она только днем слепая. А ночью видит каждую травинку! Если заметит нас – нам несдобровать!»

Я снова освободил себе рот и сказал нарочито громко:

«Там нет никого, Рыбак. Мне показалось. Теперь я вижу…»

И снова я не успел договорить. И не потому, что гельвет в очередной раз зажал мне рот. А потому, что вытянув руку и указав в сторону кладбища, я вдруг действительно увидел какую-то старую женщину, которая вышла из-за дерева и медленно двинулась в нашу сторону. Волосы у нее были седые и растрепанные, как у плакальщиц или у сумасшедших. Глаз ее я не мог видеть в сумерках и с того расстояния, которое нас разделяло. Но, судя по ее походке, по тому, как она сперва осторожно ставила одну ногу, потом приставляла к ней другую, а затем опять осторожно ставила и неуверенно приставляла…

И стоило ей сделать несколько шагов в нашем направлении, как где-то в глубине кладбища сначала тоскливо завыла, а после сердито зарычала собака, невидимая, но, судя по издаваемым звукам, большая и свирепая.

Помню, что я успел подумать: ну вот, доигрались!

Но тут Рыбак грубо схватил меня за руку, вздернул от земли, и мы побежали. Сначала через плотный, но, слава Гекате, не колючий кустарник. Потом, петляя – между деревьев. Затем выскочили на тропинку и устремились по ней в сторону озера…

Рыбак не выпускал моей руки и тащил меня за собой. Но время от времени останавливался и кричал на меня:

«Почему не слушаешься?!.. Морриган – страшная ведьма! Из ведьм самая злая и сильная!.. И сам бы погиб! И мне бы не поздоровилось!.. В сумерках очень опасно! Намного опасней, чем ночью!..»

Руку он мне отпустил, лишь когда мы выбежали на магистральную дорогу.

(3) Тут пошел дождь. И гельвет велел мне:

«Беги домой. Ты быстрее меня бегаешь. Завтра увидимся. Я тебе всё объясню».


XIV. На следующий день я не пошел к Рыбаку. Я решил, что если я пойду в деревню, гельвет мой от меня скроется, а если не пойду – сам объявится.

Точно! Не через неделю, как я предположил, а уже через день, когда я вышел на утреннюю прогулку, возле порта я встретил Рыбака: он, дескать, пришел в город, чтобы купить себе какие-то поврежденные снасти.

«Сильно испугался?» – спросил мой наставник, когда я его поприветствовал.

«Испугался? Кого?» – Я сделал вид, что не понял вопроса.

«Ведьмы. Которая угрожала нам на кладбище», – пояснил Рыбак. Взгляд у него был зеленым и детским, то есть ласковым и как бы растерянным.

Я покачал головой.

«А почему тогда не пришел?» – спросил гельвет.

Я стал придумывать причину и, заикаясь, сказал:

«Я видел сон. Ты мне приснился и запретил к себе приходить».

Я думал, Рыбак рассердится или, по меньшей мере, выразит недоверие. Но он словно обрадовался и принялся расспрашивать.

«А где ты меня видел?»

«На озере», – стал сочинять я.

«В лодке? Или на берегу?»

«В лодке».

«А лебедь где был?»

«Лебедь плыл за нами».

«И туман был?» – с детским нетерпением и с надеждой на положительный ответ спросил Рыбак.

«Да. Скоро нас окутал туман», – поспешил его обрадовать я.

Гельвет на некоторое время задумался. А потом продолжал расспросы:

«А как туман пришел? Снизу? Сверху? Со всех сторон? Или… – Рыбак сделал короткую паузу и добавил: – Или надвинулся на нас, как занавес?»

Когда так спрашивают, и ты гадаешь, ответ, на мой взгляд, очевиден. И я ответил:

«Надвинулся, как занавес. И накрыл нас сначала сверху, потом снизу, а потом со всех сторон».

Гельвет даже вздрогнул от удовольствия. Потом закатил глаза. А когда вернул взгляд, глаза у него помутнели и встревожились.

«А звуки ты слышал?» – тихо спросил Рыбак.

«Слышал. Конечно», – ответил я.

«Какие?» – быстро спросил гельвет.

Я решил немного помедлить с ответом, чтобы получить подсказку. И тотчас она последовала:

«Музыку слышал?»

«Правильно! Музыку». – Я сделал вид, что удивился.

«А видел что-нибудь в тумане?» – Гельвета снова охватило детское нетерпение

«Видел».

«Башни видел?»

«Да, вроде бы, башни».

«А из чего они были сделаны?» – спросил Рыбак.

На этот вопрос я решил не отвечать и снова стал дожидаться подсказки.

Но ее не последовало, и в радостном возбуждении гельвет лишь повторил вопрос:

«Из чего башни?! Я тебя спрашиваю! Из чего были сделаны?!»

Я постарался представить себе картину, которую мы вместе с Рыбаком рисовали, и мне подумалось, что башням в тумане живописнее выглядеть прозрачными и, может быть, даже… Еще не додумав до конца, я ответил:

«Не знаю, из чего были башни… Но сквозь них можно было видеть. И они, понимаешь…» – Я решил выдержать паузу.

«Что? Что?! Что?!!» – закричал Рыбак и схватил меня за плечи.

«Они как бы светились изнутри», – испуганно и восхищенно произнес я.

Рыбак обмер. Потом закатил глаза. Потом отпустил мои плечи, уронил руки и забормотал на своем наречии.

Потом повернулся ко мне спиной и сказал:

«Пойдем, прогуляемся. Мне надо…» – он не договорил. И мы пошли в сторону гельветской деревни.

Мы молча прошагали чуть ли не половину пути. Тогда Рыбак остановился и объявил:

«Во сне ты прошел через вторые ворота и шагнул во вторую долину. Неужели не ясно?»

Глаза у гельвета опять были ясными и синими.

Ничего мне не было ясно. Но я на всякий случай кивнул. А Рыбак сказал:

«Пойдем, я провожу тебя до дому».

И снова мы молча шагали по берегу озера. И остановились чуть ли не у самого моего дома.

«Сегодня ни в коем случае не ешь мяса, – велел гельвет. – Завтра утром будь у Западных ворот. Вернемся поздно. Мать предупреди».

Где тога?… Я плащ велел приготовить? Ладно, пусть будет плащ… Спасибо, Платон, сам накину… Венок надо сделать. Я забыл приказать… Ты догадался?… Умница наш Перикл… А что за цветы?… Нет, это, скорей, анемоны… Не надо уточнять у Сократа. Красивые цветы. Удачный венок…

Вторая долина. Аннуин

XV. Встретившись возле Западных ворот, мы отправились сначала на запад, в сторону каменного карьера, но потом повернули на север и шли полями и перелесками, пока не углубились в сплошной лес, показавшийся мне бесконечным.

Мы шли не менее четырех часов, иногда ненадолго останавливаясь и передыхая. И всю дорогу Рыбак развлекал меня своими рассказами.

Учитывая его сбивчивую и путанную манеру излагать вещи, я не стану передавать его речь, а постараюсь кратко и систематизировано изложить то, что мне удалось понять из его объяснений.

(2) По словам гельвета, существуют, Луций, два мира. Один мир – тот, в котором мы родились, в котором живем и который рано или поздно покинем. Знающие люди называют этот мир кранноном. И мы уже познакомились с его богами, когда прошли первые ворота и путешествовали по первой долине.

Помимо краннона есть, однако, другой мир – мир потусторонний, или Мир Иной. Находится он якобы на западе, среди океана, на островах, которые люди называют «островами блаженных».

На этих островах помещается стеклянный дворец или прозрачная башня, в котором находится огромный и прекрасный пиршественный зал, построенный, как говорят кельты, богом Суцеллом, которого мы, римляне, иногда соотносим с нашим Вулканом.

Много есть названий у этого иного мира, например: Великая земля, Земля жизни, Земля женщин. Но знающие люди, настаивал Рыбак, называют этот мир аннуином.

Всё множество богов, которые есть у кельтов, у греков и у нас, у римлян, обитают в кранноне, то есть в нашем мире. И лишь два бога живут в аннуине, не покидают и никогда не покидали его. В отличие от богов краннона, которые, как правило, трехликие, великие боги аннуина имеют одну голову и одно лицо, ибо, как выразился мой наставник, «им не надо вертеть головой, оборачиваясь в прошлое и подглядывая в будущее, – у них одно божественное и бесконечное время».

Первого бога зовут Таранисом. Римляне отождествляют его со своим Юпитером. Но это – не Юпитер. На галльских котлах его изображают с усами и с бородой и с поднятыми вверх руками, а вокруг него толпятся крылатые звери с головами птиц. Некоторые люди, однако, отказываются изображать Тараниса как бы то ни было и, отождествляя его с солнцем, поклоняются колесу. «Вот такому», – сказал Рыбак и указал на золотую застежку, которая, как ты помнишь, скрепляла его серый плащ.

Таранис, стало быть, первый бог. А второй – богиня, которую некоторые называют Анну, «той, что вскармливает всех богов», а некоторые – Дану, «той, что рождает души». Но знающие люди называют эту великую богиню Росмертой и считают ее женой всесильного Тараниса.

Римляне отождествляют Росмерту со своей Юноной. Но это, конечно же, не Юнона.

(3) О кранноне и аннуине, о Таранисе и Росмерте Рыбак мне рассказывал, пока мы шли полями и перелесками. Но когда мы вступили в сплошной лес и стали в него углубляться, поднимаясь в гору, Рыбак принялся рассказывать мне о «блаженных», которые живут в аннуине. У них нет страха, говорил он, потому что у них нет души, чтобы вспоминать или предчувствовать будущее. У них нет тел, и поэтому они не болеют и не чувствуют боли. Дух свой – единственное, что у них осталось, – они укрепляют «пивом бессмертия», которое в изобилии черпают из «третьего котла», «котла Силы и Знания». Божественная музыка услаждает их, так что – тут я вынужден процитировать моего рассказчика, – «если к их духу все-таки прилепились небольшие кусочки души, которые помнят и тянут их в прошлое, то музыка заставляет эти горькие кусочки сначала смеяться, потом погружает их в сон, и они отлипают и падают». – (Согласись, Луций, неслабо выразился, приняв во внимание, что обычно через пень колоду говорил на латыни!)

«Твой отец может быть среди этих блаженных», – вдруг сообщил мне Рыбак.

«Значит, он все-таки умер?» – спросил я.

А Рыбак в ответ:

«Не говори глупостей! Разве он не был храбрым воином? Разве в бессмертии можно умереть?»

(4) Лишь в полдень мы добрались до цели нашего путешествия.

Мы вышли на плоскую поляну, с четырех сторон окруженную густым и мрачным лесом. Кроме травы на поляне ничего не росло: ни кустика, ни даже цветочка. Но в самом центре поляны воздвигался и рос одинокий, удивительный дуб.

На уровне человеческого роста дуб разветвлялся на три широких ствола, два из которых, мощные и могучие, поднявшись вверх, затем изгибались в стороны и густой листвой осеняли землю, над которой нависли. Третий же, центральный, ствол продолжал свое движение к солнцу и на высоте не менее трех пертиков опять разветвлялся, на этот раз надвое: левый ствол рос немного в сторону, и его короткие ветки были густо усеяны мелкими, какими-то будто выцветшими или поседевшими дубовыми листочками, а правый ствол, самый высокий, словно могучая колонна или обелиск подпирал небо – потому говорю, «словно колонна», ибо не было на нем ни веток, ни листвы, ни кроны наверху, и был он точно опаленным от удара молнии, но не сухим и обгорелым, а как бы отшлифованным и почти каменным и мраморным.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8
  • 3.5 Оценок: 8

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации